Солнечный день, осень. Я бреду по берегу, загребая песок ногами. Я заставляю себя думать, как втиснуть навалившуюся работу в оставшееся до полуночи время. Когда всё сущее превратится в крыс и тыквы.

С радостью бросаю думать, заметив привязанную к загончику из досок моторку на воде. Теперь я могу думать о ней.

Рядом с моторкой, ворочающейся в загончике - 40-футовый контейнер, из контейнера труба, из трубы дымок. Одна створка приоткрыта. Сую голову внутрь, не снимая шапки и капюшона - если ёбнут трубой, самортизирует.

"Хозяин, у тебя лодка на ходу? Перевези на тот берег, тоска".

Хозяин, щуплый, но жилистый мужичок, типаж дембеля АТО, сидит в камуфляже и белых вязаных носках с ногами на полатях. Черные резиновые сапоги в углу.

"Не, не на ходу. Извини, земляк. Бензина нет. И мотор спиздили", - говорит он. В руках у него миска с дымящимся борщом и четвертушка черного хлеба. На дощатом, из поддона сделанном столе - початая пол-литра и разрезанная луковица.

За его спиной на полатях, вся в разоренном ворохе одеял - сытая голая баба, рыхлая, белая, мерцающая молочно в полутьме. Всё вязнет в дыму синих "Прилук" и густом запахе женского мускуса и полученного сполна наслаждения.

Баба смотрит на меня спокойно и снисходительно, и держит в холеной руке пустой прозрачный пластиковый стакан. В вагончике натоплено, в печке трещит сосновая щепа.

"Жаль, что спиздили", - говорю я, пытаясь осознать картину.

"Накатишь?", - говорит он.

"Не, спасибо", - говорю я.

"Дунешь может?"

Я мотаю головой, и собираюсь сбежать, пока он не предложил мне борща с луком или женщину.

Он пожимает тощими плечами, на которых висит, как на вешалке, новая и чистая тельняшка. Баба хмыкает и упоенно потягивается.

"В парадке" - думаю я про тельняшку. Я тихо прикрываю тяжелую рифленую створку с облупившейся краской и иду вдоль бесконечного контейнера через ледяной ветер и летящие листья.

Я чувствую, как в желудке жаркой волной поднимается зависть. Несмотря на то, что мотор - спиздили.

Я спускаюсь на пляж по металлической, сваренной из арматурин лестнице. Левой рукой держусь за раскачивающиеся перила, в правой у меня висит Никита в оранжевом комбинезоне и не останавливаясь делает «Дррррррр… Дррррррр… Дрррррр…» - это мимо  нас только что проехал байкер.

Отличное утро, последний из солнечных дней осени. Почти тепло. Желтые листья на берегу, синее небо, дымка противоположного берега, неподвижное зеркало воды, которое неторопливыми взмахами рассекают четверо спортсменов в длинных байдарках. За ними со звуком газонокосилки неторопливо плывет в гигантской резиновой калоше медведь-тренер. Одной рукой он опирается на белый матюкальник, уставленный рупором в резиновый борт, а второй рукой рулит мотором.

На берегу, как всегда в это время, никого. Мы делаем несколько шагов, и с размаху натыкаемся на отдыхающего на песке дядю. Он лежит почти у края воды на боку, и, подперев стриженную голову рукой созерцает мост, по которому ползет поезд. Дядя, видимо, задремал. Услышав наш шорох позади себя, он каким-то странным образом одним скачком оказывается на ногах лицом к нам.

Секунду он изучает нас с Никитой, а я  - его. На нем новенькие, необмятые фирменные зелено-желтые штаны с ближайшей заправки. Новенькая, со складками хранения, куртка заправщика и испачканные каким-то мазутом перчатки лежат на песке. Он быстро поднимает куртку и начинает ее натягивать на голый торс, подмигнув нам: «Не лето, пацаны, а?»

Я успеваю заметить мелькнувшую на предплечье синюю композицию - розу ветров, глобус, морской флаг, буквы КСФ и часть надписи «1982 БПК …» чего-то там. На груди у него на засаленном шнурке висит тяжелый золотой квадратный крест-мощевик, на правом плече под бортом куртки быстро скрывается здоровенный, уже пожелтевший, продолговатый синяк. Он застегивает куртку, продолжая изучать нас с Никитой прозрачными глазами, напоминающими лед в стакане с блюкюрасао. На пальцах, под массивными золотыми перстнями – синева татуировок.

Я решаю, что дядя не опасен. Точно не опаснее сумасшедшей дворнички, которая каждый раз задорно орет, завидев нас: «А что это за пухленький мальчик? А ну-ка выкинем мальчика в мусорник!!!»

Он, видимо, тоже решает, что мы не опасны. Лезет в нагрудный карман робы, извлекает из него новенький айфон, и произносит: «Ну шо, пацаны, срисуете меня короче на фоне этой чудной реки?» Произнося слова, он характерно гнусавит, вытягивает шею и растягивает слова. И улыбается.

Да не вопрос. Я беру айфон, и жестом показываю ему -  давай в кадр.  Никита, к счастью, стоит не двигаясь, зачарованно изучая золотые фиксы чувака, горящие на утреннем солнце.

Он становится в кадр и говорит:

- Я, короче, понял, ваще с утра пришел фотографироваться, но тут какая ботва – прикемарил и свет короче ушел, падла, а это не в цвет ваще короче, а тут сука эта заправка ёбаная, надо, понял, там сука заправлять, а я  ж не сфоткался… ага, ты, слыш, братюнь, нене, не надо вертикально, мне так шобы задний план реально сука такой был ну короче шоб по красоте, так что давай горизонтально кадрируй… ага…  во, вот так…

Я перемещаюсь перед ним, ловя пейзаж попафоснее. Он говорит мне:

- Слыш, ты это, не туда, хуйня выйдет, там, понял, солнце высоко, это всё в контражуре похуйярит, это порожняк всё, еще река бликует, щас смотри,  давай реально я так вот встану, чтобы фронтальный свет ебашил, нормально будет, да?

Он опять подмигивает Никите, который стоит полностью очарованный и говорит:

- Ты малой, эта, не серчай, что я так это, ну матюкаюсь, мне так понятнее, без обид, ага?

Он становится лицом к солнцу.

Я говорю ему:

- У вас за спиной дерево на полкадра.

Он говорит:

- Да и ебать его дерево, а река есть? – оборачивается назад, изучает фон, и тыкает в треугольник гостиницы «Парус», торчащий из горизонта:

- Слыш, братан, а вот эта ебала попадает?

Я киваю.

- Ненене, падажжи, мне вот этой не надо хуйни, давай без нее, давай брат без нее, ну его нахуй, это ж понял, та не ну ты шо…

Я показываю ему место:

- Становитесь вот здесь.

Он становится, где я указал, смотрит в кадр, сверкает фиксами и показывает пальцами руки викторию. Солнце блестит на перстнях. Тут из кустов появляется здоровенный живущий на берегу кот. Никита, завидев его, издает восторженный боевой клич – узнал старого знакомого.

Чувак моментально расцветает еще сильнее, выпадает из кадра, подхватывает кота на руки и говорит:

- Ништяк брателла, вот так с котейкой и хуйярь, ваще ништяк!

Я делаю кадр. На остановившейся фотографии – сверкание золота, виктория с мозолью на указательном пальце и висящий через руку, как пальто, здоровенный полосатый котяра с растопыренными усами и белым брюшком.

Он замечает, что я долго смотрю фото и говорит:

-Ну шо, брателла, пол-лица в тени, стопудово, вот эта хуйня такая, вечно пол-лица на солнце, а пол – в тени.

Я говорю:

- Давайте еще раз. Поверните лицо. Смотрите на реку. Не, на мост. Вот так.

Он смотрит на реку с непонятным мне выражением, словно видит вместо противоположного берега что-то своё, с летящим над ним тропическим ветром. Кот важно и невозмутимо сидит у него на руках.

Я отдаю ему айфон и беру Никиту на руки.

Он листает фотки и бормочет: «Ебать-колотить, я в Днепре, это ёбнуться можно, сука — это пиздец!»

Пряча телефон в карман он говорит:

- Ну спасибо, братва. Похуярил я работать. А то первый день сегодня, ну неудобняк. Днепр, братва! Сука, это прикол!

С этими словами он разворачивается и начинает уходить.

Тут на беговой дорожке появляется местный наркоман Боба. Он бежит трусцой. На нем спортивный костюм и шиповки. Пробегая мимо мужика, он кричит:

- Ну что, сфотографировался? Правильно, пока не разбомбили!

Тот машет рукой и говорит ему в след:

- А, да не будут уже здесь бомбить…

Показывает мне викторию, подмигивает и моментально исчезает, словно растворившись в кустах.

Кот умывается на песке. Над нами с криком пролетает чайка, и Никита кричит – хрипло и протяжно, кривляя её.

По зеркалу воды бесшумно пролетают байдарочники.

Вызываю такси. Но перепутал время и заказал на час позже, чем надо. Опаздываю. Вылетаю. Машины нет. Ловлю с руки. Останавливается разваленная дребезжащая волга с болтающимся подфарником и погасшим мутным гребешком. С ржавыми крыльями и хлопающим капотом. 22.20. Встреча с большими людьми в 22.30. К таким людям опаздывать не принято. Дороги, без учета пробок – на 20 минут.

Я прыгаю в сочащийся застоявшимся никотином салон, на сиденья из пыли – поехали, поехали! Названная сумма оставляет меня равнодушным – поехали, поехали! К людям, назначающим встречу на 22.30, не опаздывают. Никогда.

За рулем замшелый, запущенный дядя типа теплотрассника. Я не удивился бы, если бы захотел посмотреть, как он жмет на педали, и увидел бы, что он едет в прорванных засаленных драповых шлепанцах.

Едем. Всё дребезжит и скрежещет. Меня душит сухой давящий кашель, идущий из середины груди. Дядя чешет разбухший нос в фиолетовых прожилках, поправляет съехавшие старушачьи очки, перемотанные красной изолентой, и вдруг изрекает:

- Нехороший у вас кашель.

Я перестаю прижимать руку к грудине:

- Что?

- У вас плохой кашель. Он называется «Лицо Ветра».

Я забываю кашлять и воззряюсь на него, в попытке переварить информацию.

- Вот здесь, - он похлопывает рукой по какой-то массивной херне, уложенной на попа между передними сиденьями, - Ваш кашель называют «Лицо Ветра». Это плохой кашель.

Я смотрю, обо что он хлопает, и вижу между сиденьями то, что я сперва в темноте и спешке принял за здоровенный прямоугольный подлокотник. Это – нереальных размеров кожаный том с тускло, как графит, поблескивающими тибетскими иероглифами на корешке.

Я открываю рот, но решаю, что лучше зайтись в припадке мучительного кашля.

- Это… тибетская… книга… - выкашливаю я примерно за полторы минуты.

Он польщенно чешет копну давно не мытых волос и говорит:

- Это – «Лхан-Тхабс», второй том. Разделы «Га», «Нга», и «Ча». В нем упоминается о «Лице Ветра». Как раз перед тем, как вы сели, я читал о нем.

Я представляю, как он сидит в припаркованной у бордюра нетопленной машине, и послюнив палец, неспешно перелистывает исполинскую желтую страницу, усеянную тибетским письмом, и в подслеповатом свете старого плафона водит по строчкам пальцем с желтым прокуренным ногтем, шевелит губами и понимающе кивает головой, вчитываясь.

- Он… кхе… на тибетском?

Таксист кривит лицо так, словно услышал, что у меня нет денег:

- Юноша, Санчжей Чжамцо, регент Пятого Далай-ламы, писал на тибетском. На пхё-ке. Стыдно не знать. Вы же интеллигентный юноша.

- И вы… ыыыыыыыыыыыкхекхекхыыыыыааааа… читаете на тибетском?

Он пожимает плечами, обтянутыми ластиковым абибасом и усыпанными перхотью:

- Как видите.

Интонация такая, что лучше бы я спросил: «А у вас машина на колесах ездит, или так?»

Держась за грудь, я поворачиваюсь к задним сиденьям, заваленным хламом. Я почти уверен, что увижу там желтую шапку, или молитвенные колеса, или на худой конец, трубу ганлин и барабанчики дамару или чантеу. Нет. Ничего такого нет. И я удивлен.

Тем временем мы доезжаем до места, водила, непрестанно цыкая зубом, сдирает с меня 60 грн за 3 км, и как-то настолько хитро вручает мне полтинник сдачи, что положив его в кошелек и выйдя из машины, я не нахожу его больше нигде и никогда – ни в карманах, ни в кошельке, ни под стельками ботинок.

На прощание он говорит мне: «Вам бы супчику с потрошками… горяченького… из черного петуха…», и обдав меня облаком неотрегулированного выхлопа, уезжает - в дребезжании, скрипе и стуке.

Я смотрю на часы над входом в футуристический офис – на них ровно 22.20.

«Лицо Ветра» у меня. Нехороший кашель.

Быстро холодало. Мы с Мариной ждали электричку на пустом и мокром полустанке. 

У нее были полные карманы стреляных гильз, лицо в полосах от грязных рук и синие, как газовое пламя, глаза. На ней был простреленный на спине офицерский бушлат (застиранное пятно ржавого цвета и постоянно лезущий из незаштопанной дыры ватин) и вареные джинсы-мальвины, такие короткие, что из-под них выглядывали черно-желтые полосатые носки "Билайн". На голову она натянула вязаную шапочку с надписью «Britney Spears", а на ногах у нее были абсолютно новые, белые и блестящие китайские кроссовки, и вязкая глина почему-то не налипала на них. Это меня раздражало: в голову лезли мысли о нечеловеческой природе то ли кроссовок, то ли хозяйки - сам-то я был в глине по уши, в глине были не только украденные в колхозе расхлябанные кирзовые сапоги, но даже заправленные в них полосатые брюки от рабочего костюма, сохранившие (несмотря ни на что) следы стрелок от утюга – до недавнего времени я носил дорогие костюмы.

Да. До недавнего времени я был другим, и жизнь моя текла, с точки зрения сегодняшнего дня, перпендикулярно нынешнему руслу, я по-другому одевался, куда как по-другому жил и абсолютно по-другому мыслил. Я мыслил так, что Совет директоров умилялся и выплачивал мне премии, суточные, подъемные и квартирные, а я в ответ на это провозглашал на корпоративных праздниках тосты в честь Корпорации, и все аплодировали, и смеялись, и чокались шампанским, и наливали водки и тут же выпивали, и закусывали калифорнийскими роллами...

…Она держала руки в карманах этого дурацкого бушлата, и не переставая звенела гильзами. И с интересом наблюдала за воронами, деловито подпрыгивающими в разъезженной глине на поле за полустанком. 

Над воронами, над сырым розовым солнцем, тяжко отлеплявшимся от сизого размытого горизонта, над стекленеющими раскисшими колеями от БМП, над мокрой страшной лесополосой, в которой угадывались останки танка, размочаленного нечеловеческим выстрелом из чего-то смертоносного, над проводами железной дороги, над моим запрокинутым бородатым лицом летел с тоскливым оглушающим журчанием похожий на толстого грача штурмовик Су, степенный и угрожающий. 

Выше, в линялом небе, перпендикулярно самолету, летел большой, в полнеба, клин маленьких несчастных гусей. Наверное, если бы двигатель штурмовика вдруг заглох, я услышал бы, как они кричат мне - тонко и протяжно - зовут меня за собой, улететь в Эфиопию от стремительно наступающей вместе с чужими бронеколоннами ранней зимы, и оплакивают мою нелепую, ставшую недавно абсолютно неценной жизнь, моё блестящее прошлое и моё спутанное и беспросветное будущее.

…- Ну чо ты там? - газовое пламя, синее, холодное, равнодушное и обжигающее, переместилось с подпрыгивающих ворон на меня, - Чо ты? Встаёшь, нет?

 Она наклонилась надо мной, зазвенели гильзы. Она стояла наклонившись, так и не вытащив рук из карманов, и разглядывала мое лицо. 

- Знаешь, что, - сказал ей я, - Ээээ… детка. 

- Вставай! – сияющий кроссовок несильно ткнул меня в бок, - Вставай, ну!

- Ты меня не слушаешь, - сказал я и шмыгнул носом, - слушай меня и…

- Ты меня заебал. – сказала она, выпрямляясь, - Поезд идет.

- Тебе надо снять погоны, - сказал я, пытаясь приподнять голову, чтобы посмотреть, – У тебя на бушлате капитанские погоны. Их надо снять. Звездочки. Снять.

- Поезд идет. Вставай. – устало и брезгливо сказала она.

- Подними меня. Дай мою флягу. Там что-то осталось?

- Ты ее выбросил.

Она начала тянуть меня куда-то вверх и вбок, а я елозил обутыми в кирзаки с налипшей глиной ногами по мокрому асфальту перрона и искал точку опоры. Мокрый поезд грохотал мимо нас. Мокрые квадратные вагоны с мокрыми кучами мокрого угля.

- Что?!

- Фляга моя где?

- Ты ее позавчера выбросил.

- Позавчера… А вчера? 

- а вчера ты пил с фельдшером спирт.  Ты не помнишь?

- Не помню. Зачем ты меня подняла?

- Шел поезд.

- Это товарняк. Да сними ты эти погоны! - я уцепился обеими руками за погоны и покачнулся, и начал падать и повалился на бок, как мешок, звездочки ободрали мне ладони. 

- Вот так! – снизу-вверх объявил я и швырнул погоны куда-то вбок.

- Поезд идет. – тихо сказала она.

- Позвони Хоке. -сказал я подтягивая ноги к животу и закрывая глаза.

- Нет связи! - с ненавистью сказала она и пнула меня снова, - Вставай же ты, блядь!

Шел поезд. Это была какая-то электричка.

***

В тамбуре было сыро и тягостно, внутри были мешки и велосипед, облепленный глиной.

А ещё в тамбуре курил план снайпер Федеральных войск. Свою зачехленную СВД он прислонил к обрисованным раздвижным дверям, и, когда мы ввалились, вернее, когда она ввалила меня, он стоял, постукивая ботинком по спицам заднего велосипедного колеса, и глядел в окно. Обернувшись на шум, он скользнул по оторванным хлястикам от погон на Марине, уперся в меня стеклянным взглядом, о чем-то задумался и после бесконечной паузы провозгласил, протягивая мне короткую трубочку:

- Россия, Серёга, великая держава. Достаточно проехаться один раз в автобусе от Курска до Соловков, чтобы ощутить эту мощь. Только тогда можно понять спокойное достоинство этого спящего, покрытого паразитами монстра по имени Россия...

Я покосился на торчащий из брезента ствол СВД, послушно кивнул, затянулся и передал трубку Марине. Она затянулась в этой омерзительной манере планокуров с микрорайонов, когда трубка прячется в сложенных свистулькой ладонях. За это я её просто ненавидел.

Снайпер, получив трубку назад, продолжал:

- Она как трансформер - любого толчка достаточно, чтобы из сопящей кучи спутанной шерсти и мяса она превратилась в лязгающую и коптящую кровавую машину, перемалывающую всё на своём пути. Это- Империя, управляемая ФСБ и Генштабом, это - жажда мирового господства, это - стратегические бомбардировщики, круглосуточно висящие над Камчаткой, это - ядерные ракеты на подлодках по всему мировому океану, это - не скупиться разменять несколько жилых домов и театр ради величия военной машины…

Я криво прилег на мешки и прикрыл глаза рукой, но чувствовал себя немного лучше. Вдруг стало очевидным, что в словах снайпера непременно есть огромная, кристальная и бесспорная истина - план оказался просто убийственным. Я изумленно гукнул и пошевелил в воздухе пальцами: «Феноменально!»

 

Он польщено затянулся, приблизил ко мне лицо и продолжил доверительным шепотом:

- Это - действительно Государство, впитавшее лучшее в управлении от Брежнева, Сталина-Берии, Николая и Александра. И этот размах поражает. И именно он порождает наш патриотизм. Патриотизм может быть у народа, у которого есть выход к морям, нефть, никель, золото, алмазы, газ, леса, территория, Тихоокеанский, Балтийский, Черноморский флоты, ядерное оружие, тысячелетняя история, устойчивый и отлаженный госаппарат и боевая армия, ведущая войну. Патриотизм может быть у народа, у которого маршал Жуков - по-прежнему Маршал Победы, у народа, у которого в любом селе самый ухоженный памятник - это памятник Воинам, народ, у которого по главному проспекту столицы не ходят маршем ветераны СС, народ, которому насрать на голодомор, цветные революции, репрессии и жертвы среди нонкомбатантов. Патриотизм - это когда есть, чем гордиться. Нам – есть чем…

Марина сгорбилась у окна и истерично, толчками, захохотала, размазывая по щекам грязные слезы.

Невозможно было поверить в то, что всего полутора недель достаточно для того, чтобы всё было кончено, перевернуто с ног на голову и вывернуто наизнанку. Невозможно было проверить в то, что так быстро не станет мира, городов, государства, будущего, жизни.

Не станет больше ни знамен, ни войска, ни полевых кухонь, ни кличей, ни клина журавлей над боем, души и искры покинут тела и угли, и остынут, покрывшись холодным пеплом, неизвестностью и первым колючим снегом. Он придет из степи, из мерзлой травы, из разрушенных белых стен, прямоугольников черных окон, из стершихся песчаных могил, из холодного ветра. Ветер пронесет по разбитым проспектам старые газеты и голоса тех, кого здесь нет, и лишь брошенные кошки вернутся и сядут неподвижно у распахнутых дверей. И фотографии, на которых мужчины в галифе, женщины в вуалях и дети в костюмах зайцев останутся лежать желтоватой листвой на дощатых полах, и белесое небо опрокинется над ними, замерзшими. И не будет ни дня, ни ночи, ни неба, ни земли, но будет лишь шуршащий синеватый снег и холодное мертвое солнце, и не станет под ним ни властителя, ни серой воши, ни политрука. И я, директор по стратегии, буду пересекать с наркоманкой и снайпером-философом вскопанную «Градами», раздерибаненую на части страну в тамбуре призрачной блуждающей электрички, буду мечтать добраться к Хоке, и жить у него, жить в квартире с заложенными «Библиотекой Приключений» окнами, жить, подбрасывая в стоящую в гостиной на кирпичах бочку с логотипом Esso поленья, наколотые из спиленных во дворе тополей, жить, два раза в неделю отправляясь на рассвете к Днепру с некогда мусорным ведром за водой, жить, раз в неделю набегая на окрестные села с еще десятком таких же бывших в поисках комковатой мерзлой свеклы и гнилой картошки, жить, ожидая наступления мира.

- Позвони еще раз Хоке! – сказал я ей, - Позвони еще раз…

***

Бомбили и здесь, но дом почти не пострадал – этот район зацепили краем, всего несколько ударов штурмовой авиации. Я поднимался по ступеням, и ломал голову, что мне делать с Мариной, если Хоки нет. На этаже, где три года назад мы, в белых костюмах и с утра уже сильно нетрезвые, требовали с Хоки выкуп за невесту, я приостановился, мне захотелось закурить. Или выпить шампанского из высокого бокала. Или выпить водки из горла, винтом, до дна - выпить, сорвав с бутылки пробку прямо зубами.

Я нажал на ручку и толкнул дверь.

Хока был дома, но это ничего не меняло.

Странно, но в квартиру, несмотря на незапертую, по Хокиному обыкновению, дверь, с того дня никто не зашел, ничего не разгромил, не вынес и не продал. Может быть, это он охранял ее? В самом деле, не мог же он принять нас в беспорядке…

Казалось, он спал.

Наверное, это был самый маленький в этой войне осколок - самый аккуратный и гуманный маленький осколок. 

Марина накрыла его с головой – ни одна самая лучшая в мире жена не укрыла бы своего мужа так нежно и заботливо, как эта чужая, вечно угашенная в говно малолетняя дрянь в нелепой одежде и с глазами немецкой овчарки. Она накрыла его сорванной с окна портьерой - незнакомого холодного Хоку, лежавшего головой в луже чего-то черного.

Я не стал смотреть на него, я сбросил с подоконника кипы Newsweek и TIMES, развернул к окну старое тяжелое кресло, уселся в него, положив ноги прямо в игрушечный сугробик такого раннего снега – намело за ночь и день на подоконник окна, выбитого близким взрывом. Я нашарил в мокром кармане раздавленную пачку и вытащил трясущимися пальцами изжеванную, несчастную сигарету.

Я слышал, как у меня за спиной Марина медленно берет с Хокиных книжных полок книги и листает их, наверное, в поисках картинок.

Я оторвал фильтр и чиркнул спичкой.

Мне, сидящему в продавленном кресле в смрадных клубах табачного дыма, с задранными на подоконник ногами в облепленных глиной кирзаках, в окно не было видно ничего, кроме неба, — закатного неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо ползущими по нему белыми облаками. Такое небо, наверное, видел раненный Андрей Волконский под Аустерлицем…

Мне нужно было придумать, как нам быть дальше. 

«Мы будем жить вечно. - подумал я вместо этого, - И даже те, кто взмыл от нас, оставляя в стерильной синеве вертикальный хвост инверсии. И даже те, кто оставил от себя просто груду валунов на брошенном поле. Нас будет, как песка в песочных часах - всё меньше здесь, зато всё больше там, в золотом сиянии, в шепоте спелой пшеницы, под незаходящим солнцем вечного августа, в буйных виноградниках, где виноград мерцает, как тучные грозди опаловых двенадцативольтных ламп. Мы будем жить вечно, и наш кофе не остынет в фарфоровой чашке в тени полосатого тента на выбеленном солнцем молу, и алмазная роса на листьях бескрайних земляничных полей - навсегда. Мы пойдем, обнявшись за плечи, пойдем не спеша по сверкающим улицам этого небесного Коктебеля, под звуки ангельского диксиленда, пойдем мимо радужных статуй и жемчужных фонтанов, прямо по желто-зеленым газонам из одуванов и подорожника. Я даже не верю, я - знаю. Мы - будем - жить - вечно.»

За выбитым окном зачем-то скрипели качели, где-то мяукала кошка. Какого-то Вову звали домой.

Перед тем, как свалиться за крыши, низкое красное солнце выскользнуло из мутных облаков и на миг причудливо раскрасило небо в самые романтические в мире цвета: белый, синий и красный.

В цвета федерального флага.