АЛЕКСЕЙ ПРИБЫЛЬСКИЙ

НЕБО ОСЕННЕГО ГРОМА

                                         Котеюшке(Лине Федорченко)

Небо осеннего грома
ветхой земли касалось,
тревожась о ней сурово,
как Родина-мать о солдате,
домой опоздавшем к чаю
вернуться с вечерней прогулки,
свой долг выполняя сыновний
на поле, что воронов кормит.

А руки деревьев голых
делили свое богатство,
хватали горстями листья,
ковром застелившие землю,
простывшую, сонную Землю.
Ворчала земля спросонья,
чихала земля на иней,
уже укрывающий утром
степные упрямые травы,
росой становящийся в полдень,
гаданием служащий птицам.

Воды нецелованной капли,
столбы, уходящие в небо,
рябина на черных ветках.

Такое бывает к снегу,
тяжелому, долгому снегу
и к треску морозных веток,
и к тройкам, везущим санки,
веселые, звонкие сани,
когда проезжает свадьба
по хрупкому белому лесу,
усталые хриплые сани,
в них долго дрова рубили,
а вечером едут в деревню,
сопя перегруженной клячей,
и - черные, страшные сани,
везущие чьи-то рыданья
с погоста по свежему насту,
который уже не растает,
который теперь у власти,
который уйдет нескоро,
земли не отдаст без боя
ни пяди, ни маленькой пятки,
босой и чумазой пятки,
короткой -- всего в три хапки
горячей афганской ганджи,
бегущей по землям лета,
по Греции благородной,
быстрой ногой Ахиллеса,
героя из древнего мифа.

Ворчат узловатые корни,
на дно опустились рыбы
поглубже от лютой стужи,
подальше от рыболова,
голодного и  хмельного,
что, в прорубь дыша перегаром,
на острый крючок надевает
предательское угощенье.
Подальше от злого солнца...

И небо осеннего грома
спустилось на ветхую землю.
Как Бог из машины "Порше",
как "Першинг" с военной базы,
повисшей над нашей столицей
на геостационарной
орбите, рассчитанной точно,
чтоб цели накрыть ударом,
когда это будет нужно,
когда это сделать прикажут
(конечно, во имя Мира).

И небо пошло за водкой
в сварливую длинную очередь,
и небо костер сложило
и грело озябшие пальцы
на горле пустого стакана.
На горе своим сиротам -
закрывшимся в детской звездам,
играющим в прятки звездам,
звездам, лишившимся неба,
голодным, испуганным детям.

А небо тянуло песню
бесстыжего красного грома,
который обид не помнит,
который поет, что видит,
который по лесу едет
со сводным цыганским оркестром,
по листьям пронзительно-желтым,
по краскам, разлитым ночью
с постели вскочившей осенью,
испуганной телефоном,
который уже не звонит
пока ты нашаришь трубку,
во тьме опрокинув краски,
которыми стол завален
после дневной работы
над новым портретом Мира.
Зеленого, юного Мира,
в котором зимы не будет,
который мороз не сможет
сковать безобразной коркой.
В котором не будет смерти,
той самой, что молча едет
в военном плацкартном конверте
от фронта к родному дому.
Ведь некуда больше ехать -
и рада б не быть вашим горем,
но вы ж мне одни родные
во всем этом стылом мире,
во всем распостылом мире,
застывшем под долгим снегом,
забывшем... про все забывшем.

Контрастные пятна рябины
для серой вороны-гадалки,
крыло развернувшей, как карты -
смуглые руки цыганки.
Ворона клюет рябину,
от старости видит плохо,
а в чаще уснули медведи,
в глубоких мягких берлогах,
заснули жуки и травы
в высоком карпатском стоге,
в подвале уснули мыши,
на небе заснули боги.

А войны в ничью доиграли...
Хоть много солдат погибло,
в бою победила дружба
и мир на земле воцарился.

И корка сковала море,
и в ней ледокол захлебнулся.
Теперь до весны не сгонишь
его с ледяной постели,
он в школу идти не хочет,
будильник накрыв подушкой,
он тихо пускает корни
в тенистое дно морское
на добрых семь футов под килем,
и, с тинистым днем обручившись,
клянется стоять на месте,
что кормит могучие корни
соленой земною кровью,
горчащей слегка от нефти,
от недоигравшей нефти,
еще молодой и зеленой,
в погребе винном моря
с последнего урожая
в дубовую бочку закрытой,
в честь новорожденного грома,
по мудрой традиции предков,
ведущей начало из мрака
тревожной безлунной ночи
что плачет от одиночества,
бредя по пустому лесу,
не в силах найти себе места
во всем своем королевстве.
Такого волшебного места,
где терпкие травы стеною,
где кто-то ее остановит
и скажет - останься со мною,
мне без тебя не нужно
ни Солнце, ни Месяц ясный,
ни утро с веселой песней,
ни теплый застенчивый вечер...

Печальное Новолуние
так до утра и не может
во тьме отыскать свою пару,
бредет по лугам и сопкам
цветущей и жаркой грудью
своей рассекая воздух,
зовущей и женской грудью
своей молоко роняя...
И капли ее молока
наутро цветами стали,
среди побежденного леса,
в плену у тяжелого снега,
в сплошной оккупации снега,
в бескрайнем городе снега,
в блокадном городе снега,
где небо стояло насмерть
в неравной безжалостной схватке,
успев перед смертью увидеть
в проталине дохлого снега
цветов партизанские лица.
Такое простое чудо -
подснежник на свет родился...
А это весна начиналась.

16-17 (ночь). 10. 2001.