— Я еще покурю? — спросил Дохлый, открывая окно.

— Давай.

— А ты помнишь Француза? — Дохлый зажег сигарету и выдохнул дым. Мы сидели на кухне, пили чай. Наши жены о чем-то смеялись в комнате.

— Француза? — переспросил я.

Конечно, я помнил маленького, щуплого панка лет восемнадцати, не имеющего к Франции никакого отношения, с грязными волосами и в заношенном балахоне, со странной любовью загадывать детские загадки и, пожалуй, жутко одинокого, если бы не Подруга. Так он звал крысу, которая жила у него за пазухой, бегала под серо-черной тельняшкой, иногда с ужасным любопытством вылезала из-за воротника, шевелила усами и как-то очень по-умному жмурилась на свету. Если Подруга обнаруживала рядышком со ртом своего хозяина съестное, она резким движением хватала хавчик и утягивала под тельняшку. Именно таким макаром Француз лишился половины сосиски, когда ужинал у меня год назад. То был последний раз, когда я его видел. Он вместе с Дохлым и Янкой (женой Дохлого) вписался у нас на день, двигаясь автостопом из Одессы в Киев. Что Француз, что Дохлый тогда еще сильно возмущались, какие в Одессе ужасные панки — они много пьют и плохо знают песни Летова. На что я отвечал, что панки в Одессе разные, есть и хорошие. Я ставил чайник, они курили в окно, так же напряженно наблюдая за огоньками сигарет, как сейчас уже один Дохлый.

— А почему вы без него? — спросил я.

— Да хрень случилась с ним, — Дохлый почесал себе переносицу и шмыгнул носом, как бы проверяя его на целостность. — У него ведь Подруга была. Мы все где-то далеко для него ведь, а Подруга, — Дохлый хмыкнул и совсем не весело улыбнулся, — Подруга за пазухой. Шел как всегда с ней, напевал под нос «Все государства — концлагеря» и попал под какой-то митинг, то ли оранжевых, то ли синих, хрен их знает. И шел он аккурат на встречу какой-то там шишке. Охране это, ясное дело, не понра­вился: гребень, косуха - и хрупкий ведь он, каждый обидеть смо­жет. В анархию верил, в свободу личности, - Дохлый глубоко вздохнул. - Плесни мне еще кипяточку, - он протянул чашку.

– И что? - спросил я, наливая в треснувшую чашку кипятку.

– По голове он получил, крепко, сознание даже потерял, упал, голову ударил. И Подругу собой придавил. Померла Подруга. Сам уже два месяца заикается, по ночам во сне кричит. И про месть говорит. Француз!? Этот «ребенок цветов»!? Про месть.

– Кому месть?

– А черт его знает, то ли ментам, то ли политикам, то ли всему человечеству. Нелюдим стал. А неделю назад исчез. Написал за­писку, мол, я пойду другим путем, и ушел.

– Плохо, - сказал я, - совсем плохо.

– Угу, - согласился Дохлый. - Я еще покурю.

– И что дальше?

–Дальше? - Дохлый затянулся дымом новой сигареты. - Даль­ше будет хуже. Мы его сейчас ищем, конечно, вот в Одессе были. У вас пробили по общим знакомым. Пока - тихо. Дальше в Крым. А что я ему скажу, когда найду? Не грусти, купим тебе но­вую крысу, - у Дохлого тряслись руки и дергалась нижняя губа, - и все мы будем счастливы, и ты, и я, и Янка, и тот парень без ног, что просил милостыню рядом с нами, когда мы пели песню Кинчева «Мы вместе»? Вместе? Мы вместе в полной жопе! Един­ственное, что оставалось, это вера, во что-то непонятное но точ­но светлое, не в Джа, который нас не оставит, но в то, что стоит воевать, пусть даже война проиграна еще нашими отцами! А те­перь… - Дохлый выкинул сигарету в окно. - А теперь все то же самое, только без Подруги. Или… - он хмыкнул и посмотрел в се­рое небо в окне. - Ни черта не изменилось!