Считаю слонов (семь бессонниц)

---

Один, три, двенадцать, пятьсот семьдесят пять. 
Тянется дым из щели дверного замка – ты опять
забыл о желтоглазом маленьком черном круге
на огне – лихорадка, брызги по всей кухне, буги-вуги,
послушай, да он весь горит, нет, кажется, вот уже
догорает, кха-к-ха-на предпоследнем топчется этаже,
на ртутном столбе – тридцать восемь целых
и миллионы сотых. До конца, границы, предела:
пчелы, соты, старые счеты, турники, темнота,
лестницы, чья-то чересчур чужая доброта,
облака-лица –
и мне
уже
не спится.

Тысяча девятьсот шестьдесят, тринадцать, два.
Во дворе да во поле – тополи и дрова,
пригибается трава – из-за высокого роста
не приходится выбирать «ни страны, ни погоста».
Бабушка варит отвар. Солнечным бликом
рядом свернулась не то Дина, не то Ника.
Бабушка называет меня то юлой, то Юлей,
я заглядываю в ее волшебную кастрюлю –
свет мой, зеркальце, скажи, что там на завтра?
Бабушка говорит: «обед, ужин, полдник, завтрак –
смотри, не путай порядок» и раскатывает тесто:
тили-тили – прожгли да прожили, а на новом месте
приснись, ворон, невесте. Переворачиваю страницы,
бабушка берется за спицы –
и мне
опять
не спится.

Семьдесят семь, восемь, тысяча триста девять.
Я громыхаю тарелками. Можешь мне не поверить,
но познакомилась утром с пятью болтливыми белками,
напоследок мы обменялись адресами, «вэлком»-и,
кажется, они украли мой смех и пару-другую
камешков из браслета, выждав, пока упакую
все по пакетам. Вот летне-зеленый чай, корица,
старый альбом фотографий –
и мне
снова
не спится.

Три тысячи два, пятнадцать, сто девяносто три.
Ты ищешь часы, улыбаешься: «время курить».
Время платить за свет и ошибки. Время
забыть и быть. Если не всем, то хотя бы всеми.
И заколачивать окна да двери: замок
закрыт на замки, кавычки, множество правок,
ремонт, каникулы, грипп, переходный возраст.
У меня все на свете зарифмовалось с «поздно»,
с этим, наверное, тоже нужно смириться,
ужиться –
и мне
совсем
не спится.

Два миллиона, шесть, сто сорок восемь.
В окна врывается ветром промерзшая осень.
Мы наливаем ей чай, закутываем в одеяло:
она нас так же смутно и дымно встречала
прошлой… собой – мне меньше было тогда
дверных зарубок, взрослых и города
я считала Гули-гули-Верами, ты был выше,
спокойнее, непонятнее, показывал мне крыши
и отвечал на все мои «почему» и «как»
тихим «дурочка», я огрызалась «сам дурак»,
ты больше не называешь меня так, а птицы
уле-люли-тели –
и мне
больше
не спится.

Cто восемнадцать, двести двадцать четыре, семь.
Кажется, я здесь - наугад, навсегда, насовсем.
Кажется, ты здесь – проездом, и поезд (как по часам)
отправится в десять минут шестого. Ты решил сам –
без билетов, без этого из динамиков «отсюда» -
«туда». Будешь писать неразборчиво «мое чудо-юдо,
я скоро вернусь, вот увидишь, жди меня там,
где прибой, я вернусь за тобой». Тарарам,
гам, Хармс отражается в ампуле этой больницы,
скрип кровати –
и мне,
слышишь,
не спится.

Четыре тысячи, четыреста, сорок, двести.
Главное, наверное, то, что мы еще вместе.
Но не выбрасывается мусор из головы неделями:
я кричу: «эй! эй вы! вы надоели, надоели мне!»
Три фонаря длинных, искривленных, рисованных
черной гелевой, тусклых, подмигивающих, кованых.
Смотри, их на всю мостовую – три. Поднимаюсь
вверх по лестнице, раз, в пролете, раз, спотыкаюсь
и считаю заново, за мной четыре старухи в передниках
прямо до самой нашей с тобой узкой передней,
(говорят, внуки, помидоры, в ЖЭК стучи/не стучи)
а потом оказывается, что все четверо – палачи.
Четыре старухи, стая журавлей, ни одной синицы,
не обращай внимания –
это мне,
милый,
просто не спится.

---