Они живут втроем - Глинка, Волкодав и Стеклышко. Когда небо сносит яйцо нового дня, они просыпаются в разных углах пещеры: Глинка - в  восьмиугольной прозрачной кухне, Волкодав - на лесной поляне, Стеклышко - у пробирки семи чудес света, потому что она - восьмое. На столе разворачивается скатерть-самобранка, под окном трубит протяжно последний мамонт, синие гуси самолетов пронзительно всхлопывают крыльями, разнося по демоническим академиям маленьких нильсов. Трое живут в выдуманном мире, и сумасшедший режиссер за кадром двигает их по шахматной доске кофейного блюдца, расчерченного на желто-кофейные ячейки внучкой, по которой плачет не то дурдом, не то общество охраны от подростков. Режиссеру идет двадцать четвертый год….

" Ты меня любишь?" - спрашивает Стеклышко. Волкодав отворачивается, пытаясь украдкой вынуть из шерсти крошечную стекольную стружку: ее синий взгляд, ее кукольные пальчики, пушок из ее потаенных непрозрачных впадинок, куда так мучительно и безнадежно падать, остаются на нем, чтобы продлевать пытку Кривого быта. Волкодав  боится Стеклышка. Боится отразиться в нем хмурым беззубым псом, с проплешиной на боку почему-то, и с желтой трухой на лапе. За стенкой взвизгивает запчасть самобранки - Глинка уронила. Всегда роняет. И всегда спасает Волкодава от этого вопроса, за молчанием на который  следует полет вниз, долгий и несуразный, - в зеркала, в глубины, в самого себя, в животное, в мужское, в первобытное, во время которого не нужно отвечать. А потом Стеклышко засыпает - до того, как небо снесет второе яйцо нового дня и оно зашипит на больной сковородке неба. Нарисованного режиссером, которому идет двадцать пятый год, и его внучка пишет диплом о пьесах его бывшего вражьего друга.

- Ты меня бросишь? - спрашивает Волкодав, перебирая черными когтями бабочек в волосах Стеклышка. Они шевелятся, - засушенные, пойманные по всем экзотическим окраинкам  невыдуманного мира, - тянутся  к Волкодаву, просят освободить, - но Стеклышко переворачивается на бок, приставляет к загривку Волкодава отточенный алый когтик, шипит: "Глинке?" - и за стенкой Глинка взвизгивает испуганно, а за ней - еще несколько чашек из самобраночного сервиза. Волкодав укладывает морду на шею стены и засыпает...

 " Она делает странные украшения: бары из коробочек для мух, абажуры из поцелуев голодных извращенцев в метро в чьи-то липкие, облизанные холодом ладошки, браслеты из " а-не-были-ли-вы-на-бали", змеисто кусающие запястья, привыкшие вгрызаться во все, что плохо висит в мечтах простушек - хищно, ловко, без промаха… Она делает странные украшения. Если снять их, мир станет чище. И можно будет пощупать каждое-каждое облачко и погладить по холке воздух. Так и вижу: воздух подходит на полусогнутых, помахивая хвостом, укладывает мордочку на ее мягкие колени, вытягивает шею - по-кошачьи, просяще-требовательно. И она - гладит…"

- Ты странный, - лениво проговаривает Стеклышко, выбирая из шеи Волкодава синие колючие перья. - Русалочки-купалочки-шаловочки, кошачий воздух и детская лабуда. Глинка не умеет гладить. Глинка - это Глинка. Маленькая глина, из которой слепили ночной горшок, да не закончили. Даже сходить  в нее - сложно. 

- Я бы сходил. Если бы заблудиться не боялся, - бормочет Волкодав, пристраивая голову у пупка Стеклышка. - Сходил бы.

- Волков бояться, - заливается хрустальное Стекло. - И не стыдно-то?

Волкодаву стыдно давно. Стыдно за то, что он не различает, где видит сны, а где - рассказывает Стеклышку сны, видеть которые - стыдно. Стыдно за то, что он ненавидит Стеклышко - но всматривается в его переменчивую муть, словно пьяница - в фигурную бутылку, с такой же паленой водкой, с  такой же драной этикеткой, с таким же бесполезным коротким угаром…. но как подкупает форма того, около грязного желудка которого плещется самосожранный крошка-эстет! Волкодаву стыдно - и за это он прижимает к себе Стеклышко, близко-близко, рискуя порезаться о ее заветные острые грани - как бабочки, как рыбки, как детские пальчики, как мужское, звериное, беззащитное перед прозрачной мелочью. Прижимает так, что небо начинает нести яйца новых дней все быстрее, ежесекундно, ежевдошно,  а режиссер-неудачник выпрашивает у "калитки" особняка любовника своей правнучки десяточку на "Эспрессо". Ему уже - тридцать пять… 

- Ты никогда не сумеешь уйти к Глинке, - так будит его Стеклышко. - Глинка - малохольная. Пьет кофе, лепит самолеты из хлебной корки, смотрит в окно так, будто бы там еще остался хоть кто-то живой. А еще у нее постоянно что-то бьется… (Из-за стенки раздается длинный крик - не менее, чем молочника, утянувшего за собой блюдо, ложечку и керамического голубя - для красоты).

_ И меня разобьет? - пожимает плечами Волкодав, - будто пробует, целы ли еще эти плечи.

- И тебя, - промурлыкает Стеклышко, прикусывая волкодавье ухо, - в первую очередь - тебя…

Малохольная Глинка складывает детские пасочки и кухонные горшочки, зажимая уши - чтобы не слышать, как ходит ходуном огромная пещера маленькой-маленькой земли. Зажимает уши - и горшочки валятся из рук, не складываясь в человечков, которые любят друг друга - и любят ее, глинку, из которой когда-то вырастет изящный кувшин с татуировкой - колоском - на бедре.  Малохольная Глинка плачет - подвывает, вскрикивает, словно бьющаяся посуда. И все молоко для будущих маленьких человечков истерит-вскрикивает в ее полудетских дрожащих сосках, не осознающих первого желания своего ручного, заросшего по самые когти тоской по любви Волкодаву, которого у нее никогда-никогда не будет. И она опускает голову на столешницу, и ее голова падает в  разъерошенный ворох ос…

Они живут втроем - в  обычной  однокомнатной ячейке. Утром Глинка выходит из Стеклышка на кухню и гремит сковородкой, пока Стеклышко обтачивает острые, изболевшиеся края о сонного Волкодава. Плачет, как каждая нелюбленная баба - несправедливо наказанный за перевернутые сквозняком конфеты ребенок. Потом ставит перед спешащими - каждый по своим - задыхающимися после сеанса Стеклышком и Волкодавом яичницу, в которой плывет  разбитое хмурое осеннее небо под одинокими бугорками зеленушки укропа (один доллар, всего только один, а вот чтобы прожить…) А потом Стеклышко убегает в сверкающий Пианситет искусств. Волкодав хмуро трусит, прихрамывая, по лужам, подозрительно принюхивается к  пропахшим "Кинзо" кошкам, постепенно превращается в режиссера, не умеющего составить даже примерный план своей послетристапяцотлетней жизни. А потом лужи заканчиваются и начинается Обед. Прихлебывая невкусный "экспрессо", лепший друг Волкодава раздраженно смотрит сквозь него, и на лбу у него уже проступает вот то самое: "Нихренанепонял, брат, какого лешего мы ставим? Порнуху с  закадровым текстом, мыльную оперу"из жизни утвари" или твои половые проблемы? Запарило с  тобой возиться, йоперный бубенчик, прислал же черт тебя на голову"…

А после обеда - опять лужи, в которых отражается утренняя - сегодняшняя, завтрашняя, послевечная - яичница, тускнеющая задница Стеклышка и мухой жужжащая, навязчивая, все чаще приходящая мысль: "Дело - глына, сушите весла, господа таксокусы".И куда тут денешься, если он любит Глинку, а они живут втроем - он, она, и приходящий режиссер, садящийся у окна, чтобы заслонить мир за окном, чтобы казалось, что на земле все-все-все умерли, и остались только неудачник-Волкодав и его нелюбящая любимая, из которой режиссер настрогает множество женщин, вещей, стерв, юродивых, украшений, чашек, наложниц, бабочек, пришпиленных его болезненной фантазией к холодному окну неотапливаемой квартиры. Просто они живут втроем...