- Вы думаете, это бредит малярия?! – сказал ты громко-громко, сжимая в руке красную книжку, - это было, было в Одессе.… Приду в четыре, сказала Мария… восемь, девять… десять!

На подоконнике стояли нарциссы, ветер теребил занавеску. Была классная весенняя ночь. Кто-то смеялся. Ты читал Маяковского, громко.

-… горблюсь в окне, плавлю лбом стекло окошечное. Будет любовь или нет? Какая - большая или крошечная?

А на первом этаже пахло Пасхой. Вареными яйцами и куличами. Была полная запаха весенняя ночь. Нам было по двадцать. И немного меньше.

Настоящее расползалось под пальцами, и я не чувствовала за собой ничего. Ни глупости, ни времени, ни грусти. Тогда я совсем ничего не чувствовала.

Я молчала и жила где-то рядом с тобой. В тот вечер я пришла к тебе, когда снова принесла нарциссов, сидела на подоконнике, слушала ночь, пила коньяк, утихло пианино, утихли стихи. Обернулась. Ты, задрав голову, смотрел на меня. Сказала одними губами:
- я люблю тебя
ты ответил так же:
- бедная.

Кеды, один перевернутый боком, валяется на ступеньке, вокруг меня большим водоворотом тишина и предметы, которые я тоже хочу помнить через десять лет.

А что, тогда, если ты вдруг не снимешь фильм, как Феллини, а я не напишу, как Маяковский, что тогда?! Пулю в лоб, или стать бухгалтером? Стать менеджером? Водителем такси? Продавцом в магазине?

Что тогда: посадить дерево, вырастить ребёнка?
Что тогда?

Я печатала знаки, на коленях держала ноутбук. Ты диктовал. Потом замолчал, потом потянул сигарету.
Потом заглянул в экран и сказал:
- отожми Insert и перестанет съедать твои буковки.

Мы лежали втроём, на кожаном диване и смотрели в потолок. Мы лежали втроём, перепутав руки и ноги.
 Мы молчали и смотрели в белый натяжной потолок. Самым жгучим желанием было запомнить этот момент: когда мы были втроём – я, ты и он. Ближе и лучше. И кто-то кроме нас – зачем?

Конструктор брата: синие и зелёные кубики, ночи, белые простыни, на которые я каждый день падаю,… Предметы закричали в один день слова из той поэмы:
- Allo!
Кто говорит?
Мама?
Мама!
Ваш сын прекрасно болен!

Чтобы их не слышать, я включила музыку. А из головы всё не шло:

- Мама!
У него пожар сердца.
Скажите сестрам, Люде и Оле,-
ему уже некуда деться.
Каждое слово,
даже шутка,
которые изрыгает обгорающим ртом он,
выбрасывается, как голая проститутка
из горящего публичного дома.

Чувствуешь, какой слой пыли осел на корнях твоих волос? И хочется пустить пулю промеж глаз при мысли, что я имею риск застрять здесь, оставляя свои пометки на страницах. Если через десять лет от моей юности, провалившейся в бездну, больше ничего не останется, кроме этих пометок. Три года – и их тоже нет. Ещё три года, ещё три года…

Мама по ночам. Иногда трогала за плечи. Я их не помню.
Музыка вечерами. Музыка в наушниках. Тишина часами. Расчёски и косметика. Можно просто лежать в кровати и смотреть на стенку. Все предметы молчали, пока мы были с тобою вместе. Я смотрела на стенку и не видела ободранных обоев, заглядывала в сумку и не видела пачек из-под сигарет, не видела пыли на ковре, дырки на свитере, заусениц на пальцах.

Было второе января, я проснулась в обед, в похмельном головокружении. Долго приходила в себя. Улыбаясь, вспомнила прошедший день, вышла в магазин. Было не холодно и мокро. Вокруг одни  заводы, которые меня вечно давили своим величием заплесневелых стен и колючих проволок.  И я чувствовала  счастье, не оставляющее места чтобы думать. Чтобы что-то другое делать. Во  мне больше не оставалось места – ни друзьям, ни новым знакомым, никому.

- Отожми Insert и перестанет съедать твои буковки.
Ты молчишь.
Ты сумасшедший!
Ты молчишь!
Чёрт возьми, ответь, открой глаза, возьми трубку, скажи мне, скажи мне, скажи мне…
Мне вчера приснилось, что мы счастливы.
Мне вчера приснилось…

Какой риск задохнуться! Внезапно это всё кончилось, и в меня ворвались чужие чувства, переживания, жалобы друзей, их радость, новые встречи…. такой водоворот. А я как рыба, без воды. Ничего не понимаю, но знаю, что дела плохи –
Как Титаник, пробка, лодка, крушение, головокружение… куча глупых метафор!
Я тону или высыхаю. А по сути просто схожу на нет.
Просто очнуться однажды и понять, что ничего не сделано, кроме пометок на документах.
Ничего нет. Кроме исписанных листов в «туманной юности», как  в том фильме, как в той книге, помнишь, помнишь?

Что же вокруг нас, милый ?! Я выбирала тебя среди пыли их голов, среди сала их животов, среди их обуви, среди их машин, домов!

Я раскрою ладонь и сожму в кулачок. Эта жизнь лопнет от приложенной силы, подобно мыльному пузырю, а в тексте смешаются дурные слова с хорошими словами.
Что же с нами будет, милый, милый?!

Музыка вокруг? Саундтреки к жизни.
Мама по ночам? Бурчала, поворачивая замок, спрашивала время, закатывала глаза.
Паспорт в сумке, никакого маникюра. Туманное утро каждый день с ноября по март.
Каждая строчка из книги, каждое новое слово – эпиграф к новому дню. Хруст снега под ботинками, куртки, зонтики, тот новый год, помнишь? Синяя ёлка из окна, помнишь?

Знаешь что «никогда» каждый день приобретает разные значения, как в математике. Ещё помнишь?
Знаешь, если ты уйдёшь – это совсем глупо, но не для кого больше писать книги, мыть голову и брить ноги.
Если ты уйдёшь многое: любое неаккуратное слово, музыка, текст, эта большая зелёная весна, - будет для меня, как иголки, вонзаемые под ногти.
«Никогда» не забуду. При условии, что «никогда» здесь приобретает значение конкретного отрезка времени.

Полжизни предотвращать морщины, чтобы остальную половину ими гордиться?
Или ползти куда-то, думая, что однажды дорога выведет наверх?
Я здесь, как собака на цепи – во истину – деться некуда, ждать свободы – глупо. Верчусь на месте, может, куда вылезу?! В щелку, какую заборную, проскочу…
Но на деле ждать только чуда?

Мы прожили какой-то отрезок в счастливом бреду. Половину отрезка – в алкогольном счастливом бреду, где вы вдвоём на память или читая, орали:

- У меня в душе ни одного седого волоса,
и старческой нежности нет в ней!

А потом я запоминала «навсегда» каждый раз, и каждый раз не помнила утром:

- Мир огромив мощью голоса,
иду - красивый,
двадцатидвухлетний!