Эльза не идет в школу
Дата: 20 Лютого 2010 | Категорія: «Оповідання» | Перегляди: 1242 | Коментарів: 0
Автор_ка: Алексей Сомов (Всі публікації)
Олега разбудил звонок в дверь - резкий, требовательный. Вернее, их была целая серия, этих звонков, и каждый казался громче и настойчивее предыдущего. Вдобавок и мобильник на тумбочке заливался во весь голос. Олег отлепил щеку от подушки и взглянул на экранчик: звонила Марина, его соседка по площадке и - с некоторых пор - любовница. Какого черта ей надо в шесть утра? Он поморщился и нажал на "отбой". За минуту до пробуждения ему показывали небывалый, роскошно правдоподобный сон, где он похищал кого-то и от кого-то убегал проходными дворами, проваливаясь в черные ямы обмороженных парадных, и вот теперь он был безжалостно выброшен из этого сна, будто вытолкан взашей.
Звонки в дверь все не прекращались. Олег выматерился, встал и как был, в одних трусах-боксерах, пошел открывать. Пропади пропадом все приличия, сами виноваты, что приперлись в такую рань.
На пороге стояла Марина. в одной руке она держала мобильник, другой безостановочно терзала звонок.
- Ты чего скидываешь? ("Это вместо "здрасьте", отметил Олег.) Слушай, у меня до тебя такая просьбочка. Сменщица заболела - знаем мы ее болезни, забухала, а не заболела - я только на минутку вырвалась. Слушай, будь другом, собери Эльзу в школу и отведи к автобусу, а?
- Чего она, маленькая, что ли... - Сопротивляться Маринкиному напору спросонья было трудновато.
- Ну Олежек, ну миленький... - Марина вдруг замолчала и уперлась взглядом в его пах, и ее глаза стали маслеными, а лицо приняло неопределенно-мечтательное выражение, как бывало всякий раз, когда он входил в нее.
Олег опустил глаза: его боксеры спереди стояли холмом. На верхушке холма расплылось темное пятнышко.
Марина издала какое-то утробное мурлыканье, придвинулась совсем близко и жарко задышала в ухо:
- Олежек...Ты у меня та-акой сильный... Я та-ак соскучилась... Жду не дождусь субботы... Олежек, мне та-ак хорошо было с тобой в последний раз...
- Ладно, ладно, - пробурчал Олег. - Давай, вали в свой киоск, пока не разворовали.
- Только тут такая проблема, Олежек, все не так просто, - заторопилась Марина. В этом была она вся: всегда у нее было "не так просто". - Мы тут вчера после ванной что-то расчихались, боюсь, как бы не простыла она у меня, так что ты посмотри - если есть температура, пусть дома сидит, "Теленяню" смотрит, а если нет...
***
Пятнадцатью минутами позже он сидел на Марининой кухне и пил растворимый кофе. Марину при всем желании нельзя было назвать хорошей хозяйкой. В мойке громоздилась немытая посуда, окурки в пепельнице лежали однородной спрессованной массой, кафельная плитка на стенах откололась в нескольких местах. Вообще в этой пустоватой квартире витал дух не то привокзального кафетерия, не то зала ожидания, как будто ее обитатели сидят на чемоданах и вот-вот куда-то сорвутся. Здесь жили на скорую руку и питались на скорую руку тем, что приносила Марина из своего круглосуточного киоска, где помимо пива и сигарет торговали кое-каким фаст-фудом. Эльза, та, бывало, целыми днями сидела на шоколаде и соленых фисташках.
Марина была двадцатипятилетняя разведенка с дочкой девяти лет, прижитой неизвестно от кого - и этим все сказано. Только что не пила покамест, как ее сменщицы. Мамаша из Марины была тоже аховая: наругает и отшлепает ни за что, под горячую руку - и тут же прижмет к себе, расплачется: горе ты мое смоляное, чудо лесное, несказанное. Эльза росла диковатой, угрюмой и довольно неряшливой. Крупная и развитая для своих лет, она порой задавала вопросы, свидетельствовавшие о том, что ее сердечко уже многое перечувствовало. И в такие минуты тревожно становилось за эту темноглазую и темноволосую девочку с белесым пушком на смуглых щеках. По субботам, когда Олег и Марина выкраивали время, чтобы покувыркаться на сбитых простынях, девочку отводили к бабушке, но Олег почему-то был уверен, что она обо всем догадывается.
Марине в приступах горячечной бестолковой материнской любви казалось, что дочке уготована какая-то особая, праздничная судьба, что Эльза доберет с лихвой все, что не досталось ей. И вместе с тем на нее порой накатывал иррациональный страх перед какой-то темной силой, которая в свой черед придет и отнимет дочь. Когда Эльза была помладше, ее мать могла часами с каким-то мазохистским наслаждением толковать о редких - и оттого особенно жутких, неизлечимых - детских болезнях, о загадочном, до сих пор малоизученном синдроме младенческой смерти во сне, о таинственных исчезновениях и похищениях детей с целью продажи в рабство или на органы и о прочей подобной ерунде, которой полнятся желтые издания и телевизионные ток-шоу.
Она совсем тронулась, стоило появиться слухам о маньяке, выходящем на охоту в самые неурочные, казалось бы, для маньяка утренние часы, когда улицы полны людей, спешащих на работу. Говорили, что уже пропали два ребенка - их увели прямо из-под носа у зазевавшихся родителей, в одном случае - у ворот детского садика, в другом - на троллебуйсной остановке. Их впоследствии так и не нашли ни живыми, ни мертвыми, как будто маньяк, подхватив свою жертву, растворялся в неверном свете зимнего утра или, скажем, нырял в ледяной колодец, кои расставлены на каждом шагу в детских гриппозных кошмарах. Некоторые говорили, что нет и не было никакого маньяка, соответственно, не было и жертв, а все это так, выдумки досужих журналистов для отвлечения внимания от более насущных зол. Тем не менее Марина - благо работала в ночную смену и заканчивала в половине шестого - каждое утро сама усаживала Эльзу в школьный автобус и когда тот, под завязку набитый капризной сонной ребятней, наконец отъезжал, долго смотрела вслед, будто ее взгяд имел некую охранительную силу.
***
До пробуждения Эльзы оставалось еще полчаса. Не зная, чем занять себя, Олег заглянул в ванную, притятельски улыбнулся своему отражению в мутном зеркале. Здоров, дружище. Длинное, что называется, волевое лицо с хорошой развитой челюстной мукулатурой и широко расставленными серыми глазами. Женщины любили его всегда, и он любил женщин. Он говорил себе, что ни в грош не ставит свою интересную внешность, что презирает красавчиков и что любят его вовсе не за это, но, оставаясь один, снова и снова не мог отказать себе в маленьком удовольствии.
Олег стянул майку - мелькнула на плече татуировка: схематическая роза в колючей проволоке - и немного попятился от зеркала. Теперь он был виден сам себе по пояс. Пожалуй, он не мог похвастаться накачанными бицепсами и рельефным прессом, зато, в отличие от многих сверстников, к тридцати пяти сохранил юношескую стройнность и - как бы это сказать - неистасканность фигуры. Особенно его радовало почему-то, что на груди у него никогда не росло волос. Это обстоятельство в глазах Олега тоже ставило его чуть выше прочих на эволюционной лестнице. Чуть дальше от обезьян, да.
Утренняя эрекция не прошла, а стала еще сильнее и мучительнее. Член налился тяжелой пульсирующей кровью - казалось, она собралась здесь со всего тела, как магнитом притянутая. Олег приспустил спортивные брюки и боксеры, высвободил член. Оттянул крайнюю плоть, сковырнул ногтем комочки смегмы, скопившиеся в желобках у основания головки. Как всегда, не удержался и понюхал пальцы - и, как всегда, родное зловоние возбудило его еще сильнее. Теперь пульсировало уже в висках.
Олег открыл оба крана в смесителе (звуковая маскировка на всякий случай) и начал мастурбировать, не отрывая взгляда от своего отражения в зеркале, временами поворачиваясь и привставая на цыпочки так, чтобы было видно татуировку на плече или плавную линию мальчишеской поясницы. Все это время он представлял себя далеким светлокожим пареньком, угодившим по глупости в колонию для несовершеннолетних - и, собственно, этого парнишку и видел в запотевающем зеркале. Он вспоминал, что вытворяли с этим парнишкой на первых порах. Вот суки. И что вытворял он сам с новичками несколько позже, повзрослев и обзаведясь сбитыми до железной твердости костяшками кулаков. Вот сука, ха-ха-ха.
- Сука... сука я...Сука позорная, - глухо, сквозь зубы простонал Олег, наращивая темп. Неожиданно он действительно почувствовал себя _позорной сукой_, безродной дворнягой со свалявшейся шерстью, на которую по очереди залазят, трясясь от страсти, такие же неприглядные кобели где-нибудь на задворках бойлерной станции, на черном мартовском снегу. Олег зашарил глазами по скудному убранству ванной комнаты. На полочке шкафчика он приметил длинный узкий пласмассовый флакон со скругленной пробкой - шампунь или гель, он не стал вдаваться в подробности.
Олег схватил флакон и стал запихивать его в зад.
[hr]
[hr]
Дальнейший текст автора удалён по этическим соображениям вместе с автором.
Ответ на вопрос "кто же пишет обычно такую срань?" читаем у В.П.
Виктор Пелевин
Generation П. Бедные люди
"Эти мысли первый раз посетили его, когда он читал статью под пышным названием "Уже Восторг В Растущем Зуде...", посвященную "культовым порнофильмам". Автора статьи звали Саша Бло. Если судить по тексту, это было холодное и утомленное существо неопределенного пола, писавшее в перерывах между оргиями, чтобы донести свое мнение до десятка-другого таких же падших сверхчеловеков. Тон Саша Бло брал такой, что делалось ясно: де Сад и Захер-Мазох не годятся в его круг даже швейцарами, а Чарли Мэнсон в лучшем случае сможет держать подсвечники. Словом, его статья была совершенным по форме яблоком порока, червивым, вне всяких сомнений, лично древним змеем.
Но Татарский крутился в бизнесе уже давно. Во-первых, он знал, что все эти яблоки годятся разве для того, чтобы выманивать подмосковных пэтэушников из райского сада детства. Во-вторых, он сомневался в существовании культовых порнофильмов, - он готов был поверить в это только по предъявлении живых участников культа. В-третьих, и главное, он хорошо знал самого этого Сашу Бло.
Это был немолодой, толстый, лысый и печальный отец троих детей. Звали его Эдик. Отрабатывая квартирную аренду, он писал сразу под тремя или четырьмя псевдонимами в несколько журналов и на любые темы.
Псевдоним "Бло" они придумали вместе с Татарским, заимствовав название у найденного под ванной флакона жидкости-стеклоочистителя ярко-голубого цвета (искали спрятанную женой Эдика водку). В слове "БЛО" чувствовались неиссякаемые запасы жизненной силы и одновременно что-то негуманоидное, поэтому Эдик берег его. Он подписывал им только статьи, которые дышали такой беспредельной свободой и, так сказать, амбивалентностью, что подпись вроде "Сидоров" или "Петухов" была бы нелепа. В московских глянцевых журналах был большой спрос на эту амбивалентность, такой большой, что возникал вопрос - кто ее /внедряет/? Думать на эту тему было, если честно, страшновато, но, прочитав статью про восторг растущего зуда, Татарский вдруг понял: /внедрял/ ее не какой-нибудь демонический шпион, не какой-нибудь падший дух, принявший человеческое обличье, а Эдик.
Конечно, не один - на Москву было, наверно, сотни две-три таких Эдиков, универсалов, придушенных бытовым чадом и обремененных детьми.
Их жизнь проходила не среди кокаиновых линий, оргий и споров о Берроузе с Уорхоллом, как можно было бы заключить из их сочинений, а среди пеленок и неизбывных московских тараканов. В них не было ни снобской заносчивости, ни змеящейся похоти, ни холодного дендизма, ни наклонностей к люциферизму, ни даже реальной готовности хоть раз проглотить марку кислоты - несмотря на ежедневное употребление слова "кислотный". Но у них были проблемы с пищеварением, деньгами и жильем, а внешне они напоминали не Гэри Олдмена, как хотелось верить после знакомства с их творчеством, а скорее Дэнни де Вито.
Татарский не мог устремиться доверчивым взглядом в даль, нарисованную для него Сашей Бло, потому что понимал физиологию возникновения этой дали из лысой головы придавленного жизнью Эдика, точно так же прикованного к своему компьютеру, как приковывали когда-то к пулеметам австрийских солдат. Поверить в его продукт было труднее, чем прийти в возбуждение от телефонного секса, зная, что за охрипшим от страсти голосом собеседницы прячется не обещанная фотографией блондинка, а простуженная старуха, вяжущая носок и читающая набор стандартных фраз со шпаргалки, на которую у нее течет из носа."
Ответ на вопрос "кто же пишет обычно такую срань?" читаем у В.П.
Виктор Пелевин
Generation П. Бедные люди
"Эти мысли первый раз посетили его, когда он читал статью под пышным названием "Уже Восторг В Растущем Зуде...", посвященную "культовым порнофильмам". Автора статьи звали Саша Бло. Если судить по тексту, это было холодное и утомленное существо неопределенного пола, писавшее в перерывах между оргиями, чтобы донести свое мнение до десятка-другого таких же падших сверхчеловеков. Тон Саша Бло брал такой, что делалось ясно: де Сад и Захер-Мазох не годятся в его круг даже швейцарами, а Чарли Мэнсон в лучшем случае сможет держать подсвечники. Словом, его статья была совершенным по форме яблоком порока, червивым, вне всяких сомнений, лично древним змеем.
Но Татарский крутился в бизнесе уже давно. Во-первых, он знал, что все эти яблоки годятся разве для того, чтобы выманивать подмосковных пэтэушников из райского сада детства. Во-вторых, он сомневался в существовании культовых порнофильмов, - он готов был поверить в это только по предъявлении живых участников культа. В-третьих, и главное, он хорошо знал самого этого Сашу Бло.
Это был немолодой, толстый, лысый и печальный отец троих детей. Звали его Эдик. Отрабатывая квартирную аренду, он писал сразу под тремя или четырьмя псевдонимами в несколько журналов и на любые темы.
Псевдоним "Бло" они придумали вместе с Татарским, заимствовав название у найденного под ванной флакона жидкости-стеклоочистителя ярко-голубого цвета (искали спрятанную женой Эдика водку). В слове "БЛО" чувствовались неиссякаемые запасы жизненной силы и одновременно что-то негуманоидное, поэтому Эдик берег его. Он подписывал им только статьи, которые дышали такой беспредельной свободой и, так сказать, амбивалентностью, что подпись вроде "Сидоров" или "Петухов" была бы нелепа. В московских глянцевых журналах был большой спрос на эту амбивалентность, такой большой, что возникал вопрос - кто ее /внедряет/? Думать на эту тему было, если честно, страшновато, но, прочитав статью про восторг растущего зуда, Татарский вдруг понял: /внедрял/ ее не какой-нибудь демонический шпион, не какой-нибудь падший дух, принявший человеческое обличье, а Эдик.
Конечно, не один - на Москву было, наверно, сотни две-три таких Эдиков, универсалов, придушенных бытовым чадом и обремененных детьми.
Их жизнь проходила не среди кокаиновых линий, оргий и споров о Берроузе с Уорхоллом, как можно было бы заключить из их сочинений, а среди пеленок и неизбывных московских тараканов. В них не было ни снобской заносчивости, ни змеящейся похоти, ни холодного дендизма, ни наклонностей к люциферизму, ни даже реальной готовности хоть раз проглотить марку кислоты - несмотря на ежедневное употребление слова "кислотный". Но у них были проблемы с пищеварением, деньгами и жильем, а внешне они напоминали не Гэри Олдмена, как хотелось верить после знакомства с их творчеством, а скорее Дэнни де Вито.
Татарский не мог устремиться доверчивым взглядом в даль, нарисованную для него Сашей Бло, потому что понимал физиологию возникновения этой дали из лысой головы придавленного жизнью Эдика, точно так же прикованного к своему компьютеру, как приковывали когда-то к пулеметам австрийских солдат. Поверить в его продукт было труднее, чем прийти в возбуждение от телефонного секса, зная, что за охрипшим от страсти голосом собеседницы прячется не обещанная фотографией блондинка, а простуженная старуха, вяжущая носок и читающая набор стандартных фраз со шпаргалки, на которую у нее течет из носа."
0
