Айседора Дункан утром пила чай на кухне. Чай был остывший, а чашка – с синими горошками. Айседора глядела в чашку и думала не знать о чем – о зиме, видимо, о сугробах в человеческий рост и о дворнике Воропаеве, в полтора человеческих роста детине, которого в такую рань леший дернул оббивать лед со ступеней парадной. Гадина, думала Айседора. Вдруг из-под радужной пленки, которой уже подернулся холодный чай, показалась китовья морда. Кит вынырнул и снова скрылся в черных глубинах чашки. Айседоре даже показалось, что на спине у него звонили колокола Китеж-града. Вот дрянь, подумала Айседора, привидится же. И вылила чай в раковину.
Айседора Дункан была женщина необыкновенная и во всех отношениях интересная. Правда, приятная не всем. Соседям, например, не очень приятная. Главным образом из-за странной своей привычки во весь голос распевать Марсельезу в ванной. У соседки ее Аглаи Ивановны ребенок маленький каждый раз от пения будился. А у Настасьи Филипповны кошка этих звуков на дух не выносила и карабкалась от них на гардину, от чего гардина приобрела вид поношенный и ненарядный. И Настасья Филипповна такого простить Айседоре никак не могла. Дворник же Воропаев наоборот совсем против пения не возражал – приникал ухом к стене и замирал, сжимая тонкими аристократическими пальцами метлу, и так, словно завороженный, всю Марсельезу выстаивал.
Сегодня вдруг Айседора пришла к нему в дворницкую и бутылку самогону с собой принесла.
- Давайте, – говорит, – выпьем, Варфоломей… как вас по батюшке?
- Андронович.
- Давайте, – говорит, – выпьем, Варфоломей Андронович, за ваше здоровье. И за мое. И за всех наших тут с вами ближних. И за упокой души бедного моего песика старенького, который давно уж издох, бедолага. И за старый дом мой. И за…
- Давайте, давайте, – выхватил у нее бутылку Воропаев.
Выпив, Айседора занюхала рукавом и, всхлипнув, осела на табурет. Осела и уставилась в одну точку. Воропаев даже смутился от сложившейся ситуации и затянувшегося неловкого молчания. Но предпринять ничего не успел, Айседора вскочила, засобиралась, а выходя за двери сказала:
- Руки у вас какие, Варфоломей Андронович, тонкие, аристократические, но вот морда напротив, отнюдь даже и нет.
И ушла. Воропаев тогда виду не подал, но почувствовал себя уязвленным в самое сердце. Морда, поди ж ты…
На лестничной клетке Айседора повстречала Настасью Филипповну.
- Вы мне, дорогуша, кошку снова напугали.
- Черт бы с ней, с вашей кошкой, Настасья Филипповна. Вы, скажите, газеты читаете?
- Полно вам, Айседора Иосифовна, какие уж тут газеты. Ох, да от вас самогоном пахнет. Ай-ай-ай, ну что вы! Такая эффектная женщина – и вдруг самогоном. Шли бы вы домой.
Айседора почувствовала себя уязвленной, возможно, что и в самое сердце. Резко развернувшись, она бросилась прочь из парадной, выскочила во двор и побежала по тщательно очищенной Воропаевым ото льда и снега дорожке. Гадина, думала Айседора, ведь так хочется по сугробам, которые в человеческий рост, и чтоб ветер в лицо и слезы на глазах застывали. Бедный мой песик старенький, вспомнила она вдруг.

На следущий день Айседора, подхватившая накануне от глупой своей беготни простуду, пила чай на кухне. Чай был остывший, и Айседора сама не понимала, зачем ей его пить. Для простуды же теплый чай пьют, думала она. Вдруг из-под радужной пленки, которой уже подернулся холодный чай, показалась китовья морда. Кит глянул на Айседору Дункан маленькими своими глазками и неожиданно низким голосом спросил:
- Скажите, вы газеты читаете? Когда уже весна, не пишут?