ДЕТИЩЕ РЕВОЛЮЦИИ

---

После детского сада до самого института я ходил в школу.
Высокий каменный забор отделял от мира целый квартал. Внутри все было аккуратно, начисто расчерчено и отбордюрено асфальтовыми дорогами. Большой фруктовый сад, газоны, место для сбора металлолома. С юго–запада – настоящее футбольное поле. Только без травы и трибун.
В центра квартала – огромное трехэтажное здание. Оно ежегодно сжималось, к десятому классу сократившись до натуральных размеров.
Школа в Ленинском, рабочем районе, ничем не выделялась, а директора, между прочим, наградили орденом Ленина. Не верите? Но это так просто!
Тогда было модно закреплять шефство за фабриками и заводами. Николай Степанович, потихоньку выцыганив средства и стройматериалы, умудрился незаметно пристроить к зданию школы два зала – актовый и спортивный. Светлые, просторные.
Диковинка эпохи «хрущевок».
За своеволие директора хотели выгнать из партии и снять с работы. В последний момент руководство одумалось. Воздать «по заслугам» – расписаться в неведении, что творится под собственным носом.
Проморгав, впередсмотрящие сделали вид, что новостройка задумывалась, как символ прогресса в школьном образовании. Директор получил орден. Раствор не месил, кирпичи не подносил, а вот гляди–ка!
Невысокого роста, коренастый Николай Степанович, насупив брови и заложив руки за спину, частенько слонялся по школьным коридорам. Бушую-щее море перемен при его приближении замирало.
О том, что этот человек умеет улыбаться, я узнал только в старших классах.
На первом же уроке я занял первую парту. Ближе не к окнам, а к выходу. Мало ли!
Место правофлангового мне отвели по праву – в классе я был почти самым маленьким.
Первый урок, по традиции – Ленинский, превратился в мой урок зависти. Родители снарядили меня на славу: ранец, а не какой–то там задрипанный портфель, дневник, разлинованные тетрадочки. А еще пенал, карандаши, синяя перьевая ручка. Простенькая, деревянная. Других тогда не было. Авторучки разрешались только старшеклассникам, умудренным, якобы уже выработавшим свой почерк.
И вдруг, едва мы расселись, я обнаружил, что у мальчика за второй партой перьевая ручка, ценою в те же две копейки, – красная!
Выдурить ее мне так и не удалось. Мне показалось, мой желтый ранец стоит большего.
Первая учительница. Первая любовь.
Потом пошло–поехало. Вторая. Третья. Четвертая… Вскоре учителя подобрались по всем предметам. Веселые, грустные, добрые, худые. Собиравшиеся рожать, отрожавшие.
Рискну выделить одного. Блестящего.
В середине второй четверти, – мы учились тогда уже в девятом, – забурлило:
– Ты видел Марата?
– Нет. Кто это?
– Чудо в перьях!
– Индеец, что ли?
– Сам ты индеец! Марат – якобинец! Абориген!
– А как его фамилия?
– Шляк.
– Шляк – пошляк!
– Сам ты пошляк, а он – историк. Дает всем прикурить!
– Жаль, я не курю! У нас сегодня, история – последний урок!
По звонку в класс вошел новенький. Так сказать, «учитель».
Круглолицый, чернявенький. Нос нормальный.
Установилась тишина.
Вьющиеся волосы, глаза бусинки.
Новичок представился.
Упитанный, холеный мальчишка. Мальчик–мажор.
Марат – всегда Марат. И на Сене, и на Днепре.
Наш для начала тоже совершил революцию – направо и налево субъективно–«объективно» оценивая знания. «Два» – так «два». «Три» так «три».
Для отличника, кстати, тройка гораздо хуже двойки. Одно дело – совсем не учил, болел, например, другое – не доучил, не смог выучить. Позор!
Через месяц от зазнаек остались только пух и перья. Для перьевых ручек! Выше троек оценок не было. Была школа, как школа, а стала притоном, сборищем троечников!
Но ведь у многих на носу вступительные!
Галопируя, в школу табуном ломанулись родители.
Вы сомневаетесь в моей объективности или компе-тентности? – наивно вопрошал их Марат. – Приходите, послушаете, сколь красноречиво Ваше дарование!
Какой дурак учит в школе обществоведение?
Итоговые отметки по географии, биологии, не говоря уже о физкультуре, выставлялись, как нечто среднее между физикой и математикой. Изредка учитывалась химия или русский язык. Однако сила силу ломит. Зачем осложнять жизнь по глупости, из–за чьей–то прихоти или по пустякам? Стали готовиться к урокам обществоведения! Вы можете в это поверить? – Согласен! Верится с трудом!
Биография Марата к тому времени была краткой.
Шестнадцатилетний пацан, прихватив золотую медаль, смылся с берегов Днепра и, чтоб уж точно никто не нашел, затесался на истфак МГУ. Все – с непроходимой фамилией Шляк. Не верите, что при поступлении в ВУЗы национальным меньшинствам отдавали предпочтение, предпочитая некоторые из них видеть подальше от своих стен?
Напрасно вы мне не верите!
С красным дипломом МГУ Марат поперся в аспирантуру! Совсем оборзел! Салага! Уж тут ему твердо, по всей строгости закона объяснили, что в этот раз номер (номер графы в паспорте) не пройдет. Своих «шляков» по горло. Нашему еще могло б найтись местечко в аспирантуре какого–нибудь захудалого ВУЗа. Но в МГУ? МГУ захудалым не был. Никогда! Ни для кого! Даже для Марата! Прервав сдачу экзаменов на историческом факультете, он вернулся на историческую родину. В свой родной город. Потому и заявился к нам в школу с большим опозданием, в середине четверти.
Больше Марат Львович не опаздывал.
Каким бы революционером не прикидывался, а опаздывать нельзя. Он и не опаздывал. Добирался… на такси! Если в те годы кто–либо, к примеру, отправлялся на такси в булочную, это выглядело вызывающе.
Наши люди так не поступали.
Но ведь школа – это ж не булочная!
Девчонки так и не смогли сосчитать, сколько у Марата костюмов. Он менял их, как перчатки. Да не девчонок! Что вы, в самом деле?! У меня лично перчаток – на каждую руку по одной – всегда было не более двух. Я их терял беспрерывно. По одной. Одну за другой. Однако он менял костюмы, в тысячу раз чаще, чем я терял перчатки!
Короче! Вырядившись в новый костюм, учитель истории каждый день добирался в школу на такси!
Да, я еще забыл сказать, что в Москве он разок подсуетился – вступил в партию. Не верите?! Так это вы еще не знаете, какие у «коммуниста» были костюмы! От любого из них можно было сдохнуть. Сразу. На месте. Мальчишки корчились от зависти. Хорошо еще, я получил прививку от этой напасти на своем первом, на Ленинском уроке. Денди лондонский… Лондонский, а не Московский и уж тем более не Днепропетровский!
Слово «фарцовка» мы слышали. Школа у нас была не самая бедная. Имелись даже фирменные джинсы. Одни на всю школу, зато настоящие. «WRANGLER»! Индиго! Это вам не синюшные штаны на пуговицах. К тому же, десяток футболок с латинскими буквами, почти столько же полиэтиленовых пакетов аналогич-ного достоинства. Не густо, но все же. А тут?!
Господи, откуда он берет деньги? Кто его родители? Туман рассеялся быстро. С родителями все было в порядке, хотя и не совсем – порода есть порода. Дело заключалось в другом. Марат зарабатывал сам! Вкалывая по вечерам, порой до утра. Вкалывая, играя, – «лабая». В одном из самых престижных ресторанов миллионного города. Марат был «лабух». Но, какой! В долю за красивые глаза не берут! В кабак Марата взяли без блата! Откуда знаю, как играл? Так свои уроки он изредка проводил в кабинете пения!
Обществоведение! Наука о революциях!
На урок я шел, предвкушая, содрогаясь, замирая.
Как парашютист к самолету!
Марат был настолько блистательным, что затмевал даже меня. С этим я почти смирился. Щенок, время от времени, проверяя насколько вырос, вроде играя, пробует куснуть вожака. Так и я. Пытаясь постоять, если не за школу, то хотя бы за себя, отваживался тягаться с Маратом, получая в ответ не злые, но весьма болезненные щелчки по самолюбию. Знакомству с Ремарком, «походам» на Гилельса – был такой выдающийся пианист, – я обязан Марату.
Папа однажды побывал на школьном собрании.
Приговор был неоднозначен. На выскочку не похож, эрудиция колоссальная, Маркса, и Ленина цитирует – не дай, Бог, каждому! Кличка – «марксист».
На новогодний вечер этот «марксист» притащил в школу свой ансамбль. В полном составе! С инструментами!
Апогей! Апогей революции! Директор школы пустился в пляс! Может, актовый зал для того и строился, чтобы дети рабочих не «акты» совершали, а могли услышать музыку?!
По весне, неизвестно за какие заслуги, видимо, просто ради хохмы, Марата избрали секретарем парторганизации. За пару месяцев до того, как я перестал верить девичьим слезам. Дело было так.
Матерые комсомольцы, члены Комитета комсомола, принимали в ряды себе подобных подобных себе. Марат – старший товарищ по партии – главарь–соучастник.
Одной из последних в кабинет робко вошла Людочка – жуткая непроходимо–белокурая троечница с ярко–крашенными губками и километровыми ресницами.
Все замерли.
Как это у Ломоносова? Если у кого–то что–то отнимется – у кого–то что–то поднимется?!
Людочка не была круглой дурой – она была красавицей, обделив красотой с десяток круглых отличниц. И чем только, в свою очередь, обделили ее эти заразы?!
Девочка слабо разбиралась в руководящих принципах организационного строения. Немного оживилась, когда друзья–сотоварищи, сострадая, про-демонстрировали, любуясь собой, примеры выборности органов снизу доверху.
На кой ляд Людке сдался комсомол?
А тоже ради хохмы! - Лишний повод потащиться с друзьями за счет родителей! Было совершенно ясно: с завтрашнего утра в комсомоле ей делать нечего.
Понимая, что дело – дрянь, и праздник вступления в новую жизнь придется отложить до лучших времен, Людочка расплакалась. Да так жалобно и горько, что все мы тут же единогласно проголосовали «за»!
Этот «лабух–марксист», прервав заседание, выгнал вон всех посторонних и уничижительно, так как он умел, выпорол, отхлестал нас словами, напоследок еще и презрительно обозвав оппортунистами.
Вы не представляете, что такое «оппортунизм»? Не знаете четкой формулировки?!
Марата на Вас не было!
Оппортунизм – забвение великих, коренных интересов, ради сиюминутных выгод дня.
Нам популярно объяснили: девицам заплакать – что молодцам два пальца, так сказать… Эмоции хороши при оценке артистичности. Принципы в слезах не топят!
На нашем выпускном Марат не играл – не такой уж и радостный праздник. Из школы, по–английски, ушел почти сразу вслед за нами…
Мир взрослых часто подбрасывал головоломки.
Одно время все, как ненормальные, стали собирать кубик «Рубика». Даже те, кто не отличал призму от пирамиды! Делать было нечего. Ни с утра, ни вечером. До перестройки было еще далеко.
И вдруг прошелестел слушок – Марат уехал из города. Надолго. Якобы организовал производство модных кубиков и сволочи–второгодники, троешники–рецидивисты собрали их неправильно: граней оказалось несколько больше, чем требовалось!
Незадолго до этого я как–то ехал трамвайчиком.
Уже изредка мог шикануть на такси, но в тот день торопиться было абсолютно некуда. В полупустом вагоне я расположился с комфортом: справа по ходу, чтобы лучше видеть, что в мире деется, подальше от дверей, дабы никому не пришлось уступать свое место.
Возмужавшего учителя истории в знакомом костюме я заметил на остановке. Пока случайные попутчики входили и выходили, я отчитался за истекший период, а он лишь пожелал мне удачи.
Как у него дела, чем он живет? – поинтересоваться я не успел, – мой дурацкий трамвай покатил дальше…
Где Марат теперь? – не знаю. Уверен лишь: мы еще потягаемся, посмотрим, кто более блестящий! Время революций для людей, а не для верхов и низов, еще впереди!
* * *
История, как известно, повторяется. В виде фарса или трагедии – неважно. Да и кто определит, где начинается первое и заканчивается второе?
Окончив химтех, я через год (вдруг забудут или не заметят) подал заявление в аспирантуру.
Может, и есть ВУЗ более провинциальный, чем мой родной ДХТИ, но ведь не всем же везет. Даже не всем дуракам. Первый экзамен – по химии. Какие могли быть проблемы? Никаких! Второй – история партии. Я опасался третьего – английского.
Историю сдавать я не пошел…
Не посмел? Побоялся?! Ошибаетесь!
И ссылка на фамилию здесь совершенно неуместна – подходящая фамилия для классиков, особенно для классиков марксизма–ленинизма.
Так при чем здесь я и моя аспирантура?
На кафедре органической химии пропадало плановое место. Заведующий, не предупредив проректора, предложил его мне. Заслуженный человек, фронтовик, а оплошал – забыл на секундочку, что наше главное завоевание – не выборность, а отчетность. Своеволие прощалось, когда отступать уже было некуда. Проректор справедливо посчитал, что это не тот случай. Москвы за мной не было.
Пригласив в просторный, светлый кабинет, мне ласково, по–отечески все объяснили.
Принципы – штука серьезная, а я однажды, еще в школе, решил не осложнять жизнь по глупости, из–за чьей–то прихоти или по пустякам. Да пропади она пропадом, эта аспирантура! Историю и так знаю, постарался в свое время, а английский? – ну что английский, – можно сдать и позднее. Хотя бы экстерном. И я остался младшим научным сотрудником. Но за проявленную лояльность, поощряя, мне доверили проводить занятия. Со студентами и… студентками.
Боже! Какие у меня учились сказочные девочки! Знаниями своими они Людке и в подметки не годились.
Химия им нужна была еще меньше, чем той комсомол!
Мой предмет далеко не всем по плечу. Красавицы просто буйствовали. Выдерживать их осаду было нелегко. Зимой еще куда ни шло, но ближе к лету, когда нас не сдерживали даже одежды…
Фу!
Уединившись с юным педагогом, сладкоголосые красавицы рассказывали сказочки. Шехерезада могла отдыхать. Только истории все были какие–то грустные.
Расчувствовавшись, сказочницы не выдерживали первыми – солнечные слезинки–виноградинки начинали катиться по щечкам–персикам. Я утешал девушек, как умел. Угощал ягодками–конфетками, находил ласковые слова. Носового платочка под рукой не оказалось ни разу! Ни чистого, ни грязного. Куда они всю жизнь деваются?
Кусочками фильтровальной бумаги я вытирал растекавшуюся тушь, промакивал слезинки.
Милые–милые девочки, они просто не могли представить, что своими двойками обязаны не мне.
Сказки им надо было рассказывать Марату. Во времена великой французской буржуазной революции!
На чем может сойтись клином белый свет никому, к счастью, не известно, история идет своим чередом. А к чему был эпиграф, – спросите Вы, – какая–то гидра?
Закономерный вопрос. Здесь вы правы. Эпиграф тут, действительно, абсолютно не при чем!

---