Над флорою, страдавшей малокровьем,

Над виснущими выменем коровьим

Тугими облаками, нам здоровьем

Откормленного моря, надо всем,

Что реяло, дрожало или жалось

К поверхности, примеривая жалость,

И меркло, от жары преображаясь,

Парил орёл. В одиннадцать ноль семь,

Когда я, разогрет, как батарея,

Нацелился пробраться поскорее

Сквозь заросли густого сельдерея

И дебри векового ревеня –

Собою оттеняя голубое,

Он чёрным иероглифом покоя

Уже обозначался надо мною

И несколько левее от меня.

Он выглядел настолько не от мира

Сего, с его обыденностью сирой,

Сырым песком, расстроенною лирой

Моею, что дистанция длиной

Была куда поболее, чем дали,

Что глазом мы окинуть успевали.

И мыслию успели бы едва ли.

Чем разность меж Онегиным  и мной.

Я плёлся, не ведомый, не гонимый,

Вдоль моря, мимо пристани, и мимо

Пристанищ загорелых пилигримов –

Игриво и угрюмо, вразнобой

Мигрирующих тучными стадами

От суеты. И в каждом чемодане,

В самих себе – не понимая сами

Того – её несущие с собой.

Я плёлся и поглядывал налево,

На башню, где играла королева

Шопена. Где гранат она велела

Разрезать худосочному пажу.

Сглотнула их прожорливая Лета.

Лишь публика темнела, неодета –

Взыскующая ультрафиолета,

Как железяки, падкие на ржу.

И неподвижен, будто нарисован –

Я про орла распластанного снова –

Парил неколебимою основой.

Единственно имея под собой –

Невидимою, зыбкою опорой –

Ту пустоту, при помощи которой

Он был, на вид спокойный и нескорый,

Меж нами – наиболее живой.

А море, понимающее птичье –

Пускай не превосходство, но величье –

Пространно излагало и привычно

Ему соображение своё.

Вело свои возвышенные речи

На некоем размеренном наречье.

Сбиваясь иногда по-человечьи

На самое обычное нытьё.