Забываю тебя. Забиваю — на самое дно

Полуголой души, заточённой в смирительный кокон.

Я — поддельный нектар. Этикетка гласит об одном,

Но отрава внутри, лошадиная доза — с наскока.

Неизменный маршрут. Увязаю в грязи декабря.

Промокаю насквозь, и сугробы не кажутся былью…

По дороге домой совершаю жестокий обряд —

Посещаю места, где когда-то жила и любила.

Мой спасительный бред — застарелый разбухший нарыв.

Не считаю шаги, вдохновенно ухабы ругая.

И всё те же дома, и всё так же горят фонари —

Каждый третий ослеп. Только я — совершенно другая.

Ухожу от себя — безнадёжен такой остракизм,

Ведь на полном ходу развернусь и зачем-то останусь.

Я пишу чёрт-те что. И хмелею от каждой строки,

Но трезвею, едва пригубив тошнотворную данность.

Говорю с потолком. Одиночество — это печать,

За которой гниёт бесполезная ветхая мудрость.

На чужие звонки заставляю себя отвечать,

Отклоняя твои. Иногда возвращаюсь под утро.

Зареклась от стрельбы. Слово «тир» не равно «эшафот»,

Но как будто себя вновь и вновь поражаю навылет.

А в тебе и во мне — потаённая сила живёт,

И неважно, что мы добровольно об этом забыли.

Я прошу, не молчи, и стихами взахлёб говори —

Так не сможет никто докричаться до спящего мира.

И на всех языках беззастенчиво врут словари.

Мы готовы к войне, но команда — по-прежнему, «Смирно!»

Пересохло во рту. Без единого звука пою.

Если надо — смогу и достойно упасть, и отжаться.

Я — последний солдат, уцелевший в неравном бою

За такую любовь, что дороже последнего шанса.

В первобытном лесу приникаю к шершавой коре,

Не привыкла тонуть — мне сподручнее было в огне бы…

Отсырели дрова — оставалось чуток догореть,

Но придётся пешком возвращаться в извечное небо.

Я топчу облака каблуками армейских сапог,

Непреклонна рука, хоть штрафную не делят на части…

И пускай бережёт справедливый и ласковый Бог

Своенравных глупцов, обречённых на трудное счастье.