не знать о том, о чем трещит сорока,
не помнить сколько было их там - пять,
шесть, семь... Ужасно одиноко

на этой башне, не четыре, три,
но два, один - и вот, договорили.
А это сердце, слышишь, не болит.
Ты станешь мне крестом александрийским

набитым на груди, на память, наперед,
поставленным следить, чтобы не стать подонком.
Я выйду на песок, на самый тонкий лед -
Ты станешь мне оружьем мирмидонским

в предсердии, внутри, ты станешь мне считать -
здесь пять, четыре, три - и вот договорили.
Чтобы из жажды слез не вычитать -
ты станешь мне синайским тамариском.

Рассвета не спасти, поднимется горе,
раскинется развалинами рук -
я стану камнем, чтобы не стареть,
изрубленным хребтом Каракорум.

И если б я умел нарисовать
всех тех, кто не сумел ступить за грань, то
я бы бросал громоздкие слова
на белый холст дрожащего пространства,

и вот внизу, на площади, смотри
не люди, люди, тени, истуканы -
грибы, грибы, исчадия земли,
написанные крупными мазками.

Вот ты и я, вот что-нибудь еще -
толчок, движение, неверная рука -
и кажется вот-вот и потечет
из камня кровь. И станет иссякать.