Оставив в Карсе у реки свой дом старинный и родной,

Оставив Карс и Карса сад, и неба прииск голубой,

И Каринэ Котанджеан не досказав «Господь с тобой»,

Брожу теперь, скитальцем став, дорогой дальней и чужой.

Брожу, бездомный, а вокруг мелькают лица, что ни миг,

Вокруг грохочет и бурлит мир, потерявший лад и лик,

Кто скажет мне, зачем живешь? Кто скажет мне, чего достиг?

Ах, эти лица, словно их топор вырезывал тупой.

Как надоедливый напев, застряла в горле эта жизнь,

Как будто раною сквозной открылась в сердце эта жизнь,

И песни, горла не найдя, остались в сердце и сплелись

В свинцовый слиток немоты, налитый болью и тоской.

Но пусть горланит этот мир вплоть до скончания времен,

Я – инвалид и сумасброд, изгнанник вечный – осужден

Идти к обители теней, на край Амента, через сон,

Высокой, звездной и седой своей сновиденной тропой.

И вот уже для всех грехов мне сердцем утешитель дан,

Я невозвратен, я уже бреду путями дальних стран.

Увидев в Карсе где-нибудь, вдруг, Каринэ Котанджеан,

Скажите ей, Чаренц сказал – Господь с тобой, Господь с тобой…

***

Чаренц – в жизни и после неё…

В 1970-ые годы имя Чаренца воспринималось как имя поэта Революции, как автора солнечно-утопической книги–поэмы «Страна Наири» и стихотворений о Ленине… Он классифицировался как советский поэт, павший в репрессиях во времена культа личности. И вот когда я попал в музей я увидел нечто в советское время невозможное – под стеклом на витрине была выставлена книга Рудольфа Штайнера «Христианство как мистический факт»… Эта литература была, мягко говоря, не рекомендована в те, советские  годы. Но в Ереване тайно переводили Штайнера, его читали и изучали. (Он нем и о Рильке читал лекции известный в интеллектуальных кругах философ Карен Свасьян). Но то, что сопутствовало книге Штайнера, было не менее удивительно – это было мистическое по духу стихотворение, посвященное великому зодчему Армении – Таманяну. Его проникновенный памятник-это портрет в камне – на площади близ Оперного театра, который построен по его проекту… Если идти почти по прямой, то это недалеко от дома, где была квартира Чаренца…
Так вот, стихотворение говорило о том, что Чаренц доходил уже до инспиративных высот, до духовных постижений… И говорят, последние два года жизни ему чужда стала бравада, ушло и хулиганство… Он знал, что за ним следят. Знал и о том, что на Съезде писателей Сталин многозначительно осведомился – А как там живет Чаренц? Современники вождя знают, что случалось с теми о которых спрашивал «кремлевский горец» - как его называл Мандельштам, за это окончивший свою жизнь в лагере…

Помню, 13 марта 2003 года был вечер памяти Егише Чаренца в день его рождения, в музее-мастерской академика Д.А. Налбандяна, на Тверской близ памятника Ю. Долгорукову.
К одному из становых столбов, поддерживающих потолок, был прикреплен плакат с черным профилем Чаренца. На нем даты 1897-1937… Вернуться к тому пространству, что заключено – между двумя этими датами – такого было намерение людей, собравшихся тогда в мастерской покойного академика, памятной мне с детства. Выступили многие. Ашот Сагратян читал свои переводы из Чаренца, - причем он сказал, что существует чуть ли не 18 вариантов – черновых и беловых каждого… Выступал поэт Синельников, в юности знавший Арсения Тарковского. Но самым емким за вечер можно назвать выступление бывшего директора музея Чаренца в Ереване – Эммы Бадалян. Начала она с трагического эпизода из жизни поэта.
1935 год. Во Франции, под Парижем, в психиатрической клинике умер Комитас. На многих эта  смерть произвела огромное впечатление. Чаренц как бы отождествлял Комитаса со своим отцом. Для него существенно было совпадение их фамилий, ведь настоящая фамилия Чаренца, как и Комитаса, была – Согомонян. И вот – свершилось… Прах великого композитора привезли хоронить в Ереван.  Весь город, да и не только город с окраинами, но и люди со всей Армении пришли и приехали поклониться Комитасу. Толпа к зданию Малого  зала Филармонии на Абовяна была огромной. Но когда появился Чаренц, она расступилась. «Чаренц! Чаренц! Чаренц!» - пронеслось среди людей, его узнававших. Чаренц подошел ко гробу, смотрелся в стеклянное окошечко на крышке. Там было видно лицо Комитаса. Тело его было во Франции забальзамировано. Комитас склонился над окошком, поцеловал его, и что-то прошептал. Говорили потом, что он прощался не только с Комитасом, но в лице Комитаса еще раз – со своим отцом… Однако, когда Чаренц направился к выходу, хор, стоящий у гроба грянул «Реквием» Моцарта. Тогда Чаренц повернулся  - было заметно, что он немного пьян, - «Не понимаю, -громко сказал Чаренц, - не понимаю, хоронят Комитаса, а играют – Моцарта! Надо петь Комитаса!». И вышел. На похороны он не пошел. Зато написал он о Комитасе – высоко и неподражаемо…
Говорят, псевдоним свой – Чаренц – он взял у Лермонтова, на него производил впечатление образ ядовитого дерева «Анчар» из  одноименного лермонтовского хрестоматийного стихотворения на армянский лад трактуя частицу «ан»…
Родился Чаренц в Карсе, там кончал русское училище. Только сейчас, когда писал, я понял, что именно в тот период когда поэт там учился, там же преподавал математику и в русском училище и в гимназии мой прадед со стороны матери, Азарий Спиридонович Гашибаязов. Он был греческого происхождения. Так что вполне возможно, что преподавал он и Чаренцу.
Тем и объясняется хорошее знание Чаренцом русского языка, что он закончил русское училище. Поэтому он переводил русских поэтов -- Некрасова, Маяковского, последний, кстати, прекрасно понимал значение Чаренца, и на собственных выступлениях отводил ему особое место – позволял ему сидеть прямо на сцене, свесив ноги. 
В них, безусловно, общим было разнузданное желание эпатировать, идти на крайности, на хулиганства. В тифлисских духанах Чаренц пил, не вставая из-за стола. Просто выпитое он «списывал», фигурально говоря, под стол, демонстрируя первобытную простоту нрава…  Еще однажды он одного партийного, но совершенно бездарного писателя, встретил точно направленной струей мочи с собственного балкона… Когда она попала в цель, радовался, как ребенок.
Чаренц был порою  и неистов и несдержан. Я помню младшую дочь композитора Спендиарова, Татьяну. Наша с ней фотография, сделанная Галиной Медзмариашвили, супругой полпреда Грузии, опубликована в ее книге очерков «Людям о людях» (1987?) Спендиарова  мне рассказывала, что там же, на улице Ленина, она получила квартиру над Чаренцем. Ей принесли туда пианино – излишне говорить, что она была музыкальна, из такой известной семьи…  И вот, обрадованная прибытием инструмента, Татьяна Спендиарова взяла несколько аккордов, заиграла. И тут в дверь раздался бешеный стук… Изумившись такому напору, она пошла открывать дверь, а надо сказать, она была женщиной маленькой и хрупкой… И тут влетел разъяренный Чаренц. В его руке был пистолет, которым он размахивал. Если ты, задыхаясь от ярости орал он – если ты еще раз меня потревожишь, если еще раз заиграешь – убью!..
И несчастная женщина при всей любви к музыке больше не играла… Как рассказывала Эмма Бадалян, еще в конце 20-ых, однажды прямо на улице он пристал к красивой женщине, ему знакомой, ее домогаясь. Делал он это грубо, -- как часто это с ним бывало, был нетрезв. Получив решительный отпор, а женщина не поскупилась на бранные эпитеты в его адрес, она разозлила Чаренца, он выхватил браунинг и выстрелил ей по весьма корректному определению директора его музея, «в мягкое место»…
Однако, месть судьбы была своеобразной: мало того, что Чаренц попал в заключение, но еще к тому же, там пристрастился к морфию, стал морфинистом…
Рассказывают, что годы спустя, в 1937 году  в тюрьме ему приходилось особенно тяжело без наркотика. Ведь он был невысокого роста, страшно худой, изможденный алкоголем и морфием. А ведь в тюрьме его избивали, добиваясь ложных признаний. В Армении  люди, знакомые с закрытыми архивами знают, кто писал доносы на Чаренца. Это был Наири Зарян, которому когда-то сам Чаренц дал «путевку в жизнь», -- о них с Чаренцом ходил анекдот, что как-то Заряна прилюдно обвинили в том, что он допустил плагиат – что-то скопировал у Чаренца – я ничего не брал – оправдывался Зарян. Нет, отвечал ему Чаренц, ты даже это «ничего» украл у меня! К его аресту был причастен и Геворк Эмин, который позвонил как-то Эмме Бадалян, и требовал, что бы его фотографию тоже поместили в экспозицию музея, на том основании, что он же бывал в доме Чаренца. Но Бадалян, взбешенная, тем, что от нее требуют подобного шага, заявила Эмину, что пока она директор музея, его фотографии там не будет. Она имела ввиду его причастность к гибели поэта…
Один из этих двух, конкретно Эмин, покусился и на его дочь Артеник, которая после того пошла по рукам и жизнь ее стала не только сиротски несчастна… Да и детство, проведенное в детском доме, куда ее определила бабушка, мать Изабеллы, оставившая себе на воспитание младшую – Анаит…
Характером она – в отца. Может и скатерть со стола со всей сервировкой сдернуть – если чем-то возмущена…
Очень интересна история спасения рукописей, которые могли вполне погибнуть в недрах НКВД.. Когда был арестован Чаренц, его жена Изабелла находилась еще некоторое время на свободе. И вот к ней из тюрьмы принесли стирать белье Чаренца. Когда она опустила в воду его майку, на ткани явственно проступили буквы – он написал что-то химическим карандашом.
И вот жена прочла там обращенную к ней просьбу отдать все рукописи подруге Чаренца, Регине Казарян. Ее Чаренц называл прозвищем Роллан… К девчонке-спортсменке Чаренц был привязан, однажды даже подарил ей немецкий велосипед – сделал сюрприз. За занавеской стоял двухколесный красавец… (Тогда ей было 15 лет. Люди близко знавшие ее говорили что она была не совсем женщина, она была гермафродитом…)
Итак, получив свидетельство последней воли Чаренца, жена, Изабелла, тут же бросилась к Регине и они два чемодана рукописей сумели утащить в один частный дом и, переложив их в ящик, сумели скрыть под полом. Потом арестовали и жену, Изабеллу. Хранительницей тайны осталась только Регина. (Она побывала на фронте и там все время молилась Богу о том чтобы остаться в живых – без нее рукописи Чаренца останутся похороненными навек… )
…Регина, которой и Чаренц и его жена Изабелла попросили отдать детей, пришла в квартиру Чаренца, в которой уже хозяйничали чекисты. Там в кабинете бумагами занимался полковник НКВД и более молодой его подчиненный. Молодой тут же пытался застрелить женщину, но полковник резким движением отбил его руку и пуля прошла мимо, долго был виден след на дверном косяке. Потом этого молодого вычистили из органов… Детей Регина отвела к соседям, а сама попросила отдать ей кухонный шкаф, мол ей не нужно ничего, даже посуды, а вот шкафа нет. И чекисты, видя такую непритязательность, тут же согласились. Сами помогли взвалить шкаф на телегу. Они не знали, что в шкафу есть двойное дно и женщины туда запрятали, под ящик с бытовой утварью две не поместившиеся в чемодан большие папки с рукописями Чаренца…
Так и они были спасены. Из четырехтысячной библиотеки Чаренца две тысячи дошли до нас, а другие две тысячи были расхищены, исчезли…
Вернувшись с войны, где была летчицей, Регина достала ящик с бумагами Чаренца. Часть их уже истлела… Но большая часть сохранилась. Их тайно приходил читать Аветик Саакян, читал и плакал. Одно из последних писем из тюрьмы адресовано именно ему. Из окна тюрьмы Чаренц услышал песню на слова Саакяна, и написал о том, как отозвалось на нее его сердце… Письмо оканчивалось – «ночь, тюрьма»… Это письмо было на волю передано и до варпета дошло.

С 1937 года нет на земле Чаренца, под землей успокоились почти все его друзья и враги, его современники. И дети и внуки его уже в солидном возрасте. А музей – разросся, стал богаче на три этажа. Нашли и его рояль, то есть тот, который стоял в его квартире. Эмма Бадалян заказала подъемный кран, и он попал в музей-квартиру через окно, как некогда музыка и стихи Саакяна через тюремное окно – в слух уже обреченного поэта…


Станислав Айдинян

Покинут Карс, где у реки - мой старый дом, родимый кров.
Покинув Карс, - его сады, лазурь небес, печаль отцов,
Любимой не успев сказать последних слов, прощальных слов -
Бреду по улицам чужих, едва знакомых городов.

Брожу один. Кругом - толпа, и много тысяч лиц вокруг.
И суетится бренный мир; людская жизнь - извечный круг.
Никто не знает, кто ты есть. Никто не спросит: враг ли, друг?
Ах, лица эти так пусты - работа грубых топоров.

Жизнь - словно песня, что тоску больную петь не устает,
Жизнь - словно рана, что увы, едва ль на сердце заживет.
И не жалеет ни о чем, и ни о ком уж не поет
Моя душа: в ней ран свинец, в ней - груз растраченных годов

И ошалело вкруг меня мир бренный суетится - пусть!
А я - устал. Безумен я. Изгнанник вечный - удалюсь
На небеса! На небеса! На край Вселенной устремлюсь
Дорогой млечною своих прекрасных, давних, звездных снов.

И каждый грех отпущен мне. И сердце спит, покоен будь.
Я удаляюсь навсегда в свой безвозвратно дальний путь.
Но если в Карсе невзначай её ты встретишь где-нибудь,
То от Чаренца передай: прощай навечно и забудь.

***