Дарія Суздалова «Говорит Грубасек»
Дата: 21 Березня 2021 | Категорія: «Проза» | Автор_ка: Дарія Суздалова (Всі публікації)
Редактор_ка: Ніна Паламарчук | Зображення: George Steinmetz | Перегляди: 3583
Дарія Суздалова — народилася на сході України, працює в некомерційній організації. Сфера інтересів простягається від феміністських тенденцій в японській поезії початку XX століття до Львівської математичної школи, від філософії мови до балканської кухні. Випускниця курсу письменницької майстерності від «Літосвіта». Отримала грант на відвідування резиденції «Дім автора» на о. Закінтос, Греція (2021). Публікується на порталі «Дискурс» під псевдонімом Карел Грубасек. Живе в Києві.
Нити
Деспотович преследует меня.
За миг до выхода — первое тому доказательство: вместо долгожданного дождя — черные, слегка размазанные нити полужидкой субстанции, свисающие с неба в беспорядке; мрачный, ужасный Деспотович; это как раз в его духе — обряжать мир в ирреальные декорации, не заботясь о достоверности; впрочем, мне от этого не легче, ведь одна из нитей, то завихряясь, то распрямляясь, стремительно приближается и с минуты на минуту накроет мой дом;
они только кажутся тонкими и плоскими, а на самом деле толсты и широки: пока я, не отходя от окна, снимаю плащ и шарф и заодно подсчитываю, сколько встреч мне придется отменить, сколько убытков, моральных и материальных, понести по вине отвратительного Деспотовича, черная нить легко, как бы играючи, съедает дорогу вместе с плотным потоком машин.
Постоялец
Если в квартире пустует комната, самое правильное решение — отдать ее постояльцу.
Паучьи углы и мышиные норы, позабытая ветхая мебель, от скрипа которой по ночам холодеет сердце, спертый воздух, где умирает любая удачная мысль, — если есть у тебя такая комната, пусть даже только комнатушка, отдай ее постояльцу.
Никаких шуток — в конце концов, это вопрос твоего здоровья. Людям, особенно немолодым, нежилое пространство противопоказано: они хиреют, теряют волосы и память, и кажется, что перед тобой уже не человек, а колыхаемое осенним ветром растение. Так что постоялец — не мещанская прихоть, не игра праздного воображения, но необходимость.
Кстати, лишняя копейка тебе тоже не помешает, ведь деньги у тебя водятся лишь от случая к случаю, а постоялец всегда, за редкими исключениями, платежеспособен.
Нередко потенциальный постоялец, чуя, что в жилом пространстве образовалась запустелость, стучится в дверь еще до того, как хозяин дал объявление о съеме. Если незнакомец у порога тебе не противен, если манеры его учтивы, а физические недостатки не слишком бросаются в глаза — значит, уживетесь. Все, что теперь от тебя требуется, — это сказать "да". Все остальное постоялец сделает сам.
Разве он не занятен в своем старомодном сюртуке, болтающемся свободно, с лицом, словно никогда не видевшим солнечного света? Только начнет раскладывать вещи — пальчики проворные, кожа тонкая и зеленоватая, — и ты уже против своей воли улыбаешься, качаешь головой, хлопаешь в ладоши: ай да постоялец, ай да пройдоха! До чего ловко осваивает пространство!
А там, глядишь — уже и пыль сметена, и воздух гуляет свободно, и половица скрипит под тяжестью человеческой ноги, как ей и положено.
Мальчик-коммунальчик
Кто там возится в коридоре, шуршит настойчиво? кто же, как не мальчик-коммунальчик, мой деловод и поверенный;
мальчик-коммунальчик под дверью — значит, прошел еще один месяц, казавшийся дурной бесконечностью; значит, настало время заплатить по счетам;
мальчик-коммунальчик скребется, просится внутрь; но я слишком занят, чтобы отвлекаться; тогда дверь приоткрывается, мальчик-коммунальчик проскальзывает сквозь узкую щель, делает несколько шагов и останавливается в нерешительности;
полуподвальный работник, зябкое создание: ростом невелик, жмется к стене и глядит жалостливо, что твоя собачонка; лицо выбеленное, как у клоуна, уголки глаз опущены вниз; в любую погоду на нем драповое манто, пахнущее нафталином и барбарисными конфетами, на голове шляпа, на ногах плотные чулки и туфли — все черное, присыпанное пылью;
в предпоследний четверг месяца, незадолго до темноты, появляется мальчик- коммунальчик; я завариваю чай, достаю из шкафа угощение — ржаные сухари — и мы ужинаем, я в кресле, а мальчик прямо на полу, молча, без церемоний;
иногда я добавляю в чай пару капель молока и смазываю сухари маслом — слегка, только для блеска, ведь баловать мальчик-коммунальчика чревато;
как говорится, сытый деловод — хозяину обсчет;
чтобы не терять времени, за ужином мы корпим над бумагами; с первым же счетом мальчик-коммунальчик начинает мелко дрожать, ерзать от нетерпения, попискивать; ведь это хоть и коммунальчик, но все-таки еще мальчик;
правда, за несколько лет работы он заметно поутих, лицо вытянулось, на лбу появились первые морщины; предыдущий коммунальчик, земля ему пухом, тоже пришел ко мне на службу мальчиком, а ушел старчиком, и уходя говорил: лучше всего для мальчика совсем не родиться на свет, а если уж родился, то поскорее стать коммунальчиком;
лучше и не скажешь; одному богу известно, во что вырождались бы мальчики в мире без счетов, подвалов, водопровода; и только ему, богу, известно, что в этом мире первично — мальчик или счет, счет или мальчик;
впрочем, сегодня мне не до философии: пришел счет за отопление, ведь на дворе, оказывается, уже осень; вот так куш для мальчик-коммунальчика! тот уже учуял его и облизывается;
только без глупостей, коммунальчик! — но мальчик и не думает глупить, он теперь сама расторопность; никаких пубертатных капризов, никакой нерешительности; передо мной — ловкий финансист, блестящий бытовой компаньон;
стремительно выпрастывается из-под манто рука, ведет желтым коготком по колонкам, рыщет в числах, — до тех пор, пока все не будет тщательно рассмотрено, изучено, проверено; и когда с арифметикой покончено,
мальчик-коммунальчик вытягивает жилистую шею из воротника и подводит итог протяжным вскриком,
как зверь, который увяз в болоте;
внутри меня что-то обрывается; руки не слушаются, когда я пытаюсь собрать бумаги; мальчик-коммунальчик кричит, единственная лампочка мигает и вот-вот погаснет, за окном медленно разрастается темнота;
может быть, мне стоило быть с ним сегодня поласковей? налить ему молока?
но уже поздно, он будет кричать и кричать, пока не вытрясет из меня всю душу — а потом молча возьмет деньги, поднимется с пола и исчезнет, ни ответа ни привета, —
такие, как он, только перетасовывают все цифры, обирают вас до нитки, мнимые помощнички, в квартире мороз, снаружи темно, осень, ветер, новые счета на подходе, того и гляди влезешь в долги и окажешься на улице, —
а им и дела нет, они уже смылись, проглотив и чай, и сухари, еще и тянут все, что плохо лежит, кусок побелки или открытку из курортного города, в существовании которого ты, честно говоря, всегда сомневался, — неважно, лишь бы напакостить, лишь бы наложить коммунальную лапу на чужое добро.
Белград
Куда едем? — спрашивает водитель в барашковой шапке, такой пышной, что меня одолевают сомнения, видна ли ему из-под нее хоть часть дороги. Автобус на три четверти полон, но все молчат;
и вот я неожиданно для себя самого — а собирался только к дяде в Белую Церковь, туда и назад, — предлагаю ехать в Белград;
со всех сторон слышатся аплодисменты, одобрительные крики, Белград нравится всем, особенно женщинам, к счастью, соседнее со мной место освободилось и одна из них теперь сможет составить мне компанию —
но не тут-то было: место уже занял двухметровый серб, желающий брататься; серб широк и неотвратим, как Дунай; мне остается лишь вжаться в оконное стекло и молиться о том, чтобы Белград наступил поскорее;
серб рассказывает мне истории, которых я не могу понять, и одновременно достает разные вещи из своего дорожного чемодана: бутылку пелинковаца, деревянную статуэтку орла, бестселлер Павича, сырокопченую колбасу, фото черноволосой крестьянки, купающейся в деревенском чану;
я слушаю его бормотание, засыпаю, просыпаюсь, снова засыпаю, голова моя клонится к могучему плечу серба; видно, он нашел во мне друга, теперь он показывает фотографии детишек в овечьих тулупах, похожих между собой как две капли воды; когда он называет их имена — А-дри-ян, Го-ран, Не-бой-ша... — голос его смягчается, я пытаюсь считать детей, но глаза слипаются, и я постоянно сбиваюсь со счета; и все-таки я не отчаиваюсь и, силясь поддержать разговор, спрашиваю:
Так вы знаете Деспотовича?
Вдруг что-то случается. Автобус тормозит и съезжает на обочину. Серб шикает, пригибается, тянет меня за собой; я вяло сопротивляюсь, я не понимаю, в чем дело, почему все лица устремлены в нашу сторону и в глазах каждого читается ужас;
серб, вжавшись в мои колени, так что они хрустят, охает. Что ты наделал, говорит он на ужасно исковерканном английском, сейчас нас всех сцапают;
пригвожденный к креслу, я молчу и жду, гордость не позволяет мне искать оправданий, снисходительно смотрю я на мечущихся пассажиров —
как они пытаются спастись бегством через открытую дверь — и тут же шарахаются назад: солдаты, грязные, с торчащими по бокам ветками для маскировки, оцепили автобус и выводят всех наружу;
картина безрадостная: голое поле, ночь — женщины тихо стонут, дети плачут, старики лежат прямо на голой земле между чемоданами;
мы с сербом стоим у забора, как преступники, руки над головой; серб распахивает пальто — к огромному туловищу его примотаны скотчем блоки сигарет, отчего он напоминает давно виденное мной панцирное насекомое;
не хочешь купить пару пачек? — говорит он без улыбки, почти с отвращением — как человеку, который не оправдал его ожиданий;
нет, спасибо, я не курю, и все же интересно, что он будет делать, если сигареты найдут; ведь это не сложно, а уж для головорезов из оврага вообще раз плюнуть;
раньше надо было беспокоиться, отвечает серб; разве кто-то тянул меня за язык, разве не предупреждали меня, что с обряжателем шутки плохи; кто знает, доберемся ли после такого до Белграда; о, если бы я только не говорил того, что сказал! — могучие плечи серба сотрясаются от рыданий, да, теперь я чувствую, как велика моя вина перед ним, перед всей Сербией, до которой мне, видно, никогда не доехать;
в смущении я вытаскиваю сигарету из открытой пачки, серб, всхлипывая, дает мне прикурить, солдаты копаются в чужих вещах, усталые пассажиры укладываются спать в поле;
знаю, это только начало, грошовая прелюдия к тому, что должно произойти; все, что мне остается, — это курить и ждать, пока Деспотович, он же обряжатель, Le Grand Commandant des Balkans, нанесет настоящий удар.
Броненосец
На тринадцатый день рождения родители подарили мне плащеносного броненосца. Мать говорит, что, не считая замужества, это было самой большой ошибкой в ее жизни; а я считаю, что она все искажает и преувеличивает. Это существо было послано мне судьбой: если бы у меня его не было, вряд ли я смог бы проявить свои лучшие душевные качества и достичь того высокого уровня морального развития, на котором теперь нахожусь.
Это сейчас броненосец заматерел и потемнел от времени, как буддийская храмовая статуя, а тогда он был совсем крошка, не больше десяти сантиметров в длину, и умещался в моей ладони. Панцирь и лапы с длинными когтями у него были бледно-розовые, а короткий шелковистый мех, покрывавший тело, напоминал по цвету топленое молоко. Будучи любознательным ребенком, я выяснил, что эти животные водятся в Аргентине, где их называют пичисиего; живут они в норах посреди сухих лугов и песчаных равнин, поросших кактусами и колючками. Мать с отцом решили, что аргентинские луг и полупустыню броненосцу вполне заменит континентальная европейская равнина, а точнее, обыкновенная постсоветская квартира; осознав неизбежность неволи и смирившись со своей участью, броненосец поселился в моей комнате. После того, как я окончил школу и университет и устроился на полставки секретарем в юридическую фирму, мы с ним переехали в сельский дом моих родителей. Вот так, на лоне природы, мы и живем; а с тех пор, как я бросил работу, необходимость в поездках в город отпала совсем. Мы уже привыкли обходиться минимальным количеством денег. Ем я, к примеру, очень немного: двух кастрюлек супа и каши, которые готовит мать, мне вполне хватает на целую неделю.
Старики приезжают сюда на выходные. Это причиняет определенные неудобства: например, для того, чтобы убрать деревянный пол в комнате и заменить его на земляной с примесью песка, мне понадобилось здорово повоевать с отцом; в конце концов, он согласился, мы убрали доски и броненосец смог наконец выйти из клетки, в которой я держал его с момента покупки. Почуяв свободу, он тут же вырыл настоящую нору в самом центре комнаты, таким образом впервые заявив о себе как о питомце с твердым характером.
Сейчас мне уже за тридцать — значит, мой броненосец скоро разменяет третий десяток. Никогда бы не подумал, что броненосцы живут так долго; однако же мой не только не думает умирать, но еще и подрастает каждый год на пять-шесть сантиметров. На прошлое Рождество он достиг размеров крупного теленка; и хотя родители умоляют отдать его им на попечение и перестать жить, как затворник, я остаюсь непреклонным, потому что точно знаю: они дождутся Масленицы или какого-нибудь другого праздника, заколют броненосца и сделают из него жаркое. Несмотря на то, что отношения с броненосцем у нас далеко не идеальные, я не могу предать его. Нет, я никогда не пойду на это.
Самое ужасное то, что маленький толстяк знает мою слабохарактерность и пользуется ей. Однажды утром несколько лет назад из-за своей тучности он уже не смог залезть в нору, чтобы позавтракать; он лежал на спине без движения и смотрел на меня глазами, полными мольбы и немого укора. Я убеждал себя: в том, что броненосец голоден, нет моей вины — но все-таки чувствовал себя ужасно. В то утро я не мог ни есть, ни пить, ни заниматься хозяйством: тяжелый взгляд питомца преследовал меня неотступно. В конце концов я сделал то, что показалось мне наиболее правильным: надел старый засаленный комбинезон отца, взял веревку, корзину, фонарик и полез в нору, стараниями броненосца разросшуюся до размеров небольшой пещеры. Видели бы вы, какой радостью светилась его морда, когда я, грязный и запыхавшийся, появился на поверхности с корзиной, полной червей и улиток!
С тех пор я добываю для него корм ежедневно. Прикинув, что трудные спуски и подъемы стоят мне времени и сил, а ведь ловкость у меня уже не та, что раньше, да и зрение портится, я принял решение оставаться внизу, поднимаясь наверх только тогда, когда у меня есть какие-нибудь срочные дела или желание прогуляться. Впрочем, и срочных дел, и прогулок становится все меньше: прожорливость броненосца вынуждает меня работать по десять-двенадцать часов в сутки, не покладая рук. Я ловлю все, что попадается на пути: земляных червей, пауков, слизней, муравьев и маленьких бесхвостых ящериц. Слава богу, мой броненосец неразборчив в еде и может иногда удовлетвориться даже жесткими корнями, лишь бы набить желудок!
Я соорудил подъемный механизм, что-то вроде шахтной клети, чтобы передавать наверх еду для броненосца, который в оговоренное время поджидает у норы; когда я подаю знак, он поднимает корзину, в два счета опустошает ее и спускает обратно. Как только она оказывается у меня, я опять принимаюсь за работу: вид пустой корзины для меня невыносим.
Мать с отцом не одобряют моего образа жизни; они утверждают, что я схожу с ума и теряю время, что разжиревший наглец-броненосец не стоит и одного часа, затраченного на него. Тем не менее, они боятся и пальцем его тронуть, потому что знают: этого я им никогда не прощу. Сначала бывали шумные ссоры, но теперь я научился молчать, слушая горькие материнские упреки или крики отца; иногда я даже не выползаю из норы, когда слышу наверху приглушенные, старчески медлительные шаги и жалобные голоса, зовущие меня. Наверное, старики и сами в глубине души понимают, как беспочвенны их обвинения: разве можно осуждать человека за верность однажды взятому обязательству? И разве готовность к самопожертвованию и бескорыстному труду — не то качество, которое дает право вообще называться человеком?
Кстати, не стоит думать, что я живу в норе, как какой-нибудь неандерталец: под землей у меня обустроено довольно уютное гнездышко со светом, водопроводом, мобильной связью и прочими благами цивилизации. Конечно, для того, чтобы превратить сырую пещеру в сносное жилье, мне пришлось попотеть, зато результат превзошел все ожидания. Я и ем теперь под землей, и смотрю фильмы, и ночую — вернее, сплю я днем, а по ночам бодрствую: во-первых, здесь, на глубине, нет никакой разницы между днем и ночью, а во-вторых, так мне легче присматривать за броненосцем, поскольку эти животные ведут ночной образ жизни. Если сначала я спал, завернувшись в старое верблюжье одеяло, то сейчас обзавелся ортопедическим матрацем и благодаря окружающей меня абсолютной тишине высыпаюсь гораздо лучше, чем наверху. Броненосец же спит не на полу, как раньше, а в моей кровати, достаточно крепкой и просторной для того, чтобы выдержать его грузную тушу.
Вы бы только видели его, сладко сопящего на пуховом одеяле панцирем вниз и мягким брюшком кверху — точно ангелочек, опустившийся на землю для короткого отдыха! Иногда я не могу удержаться и поднимаюсь на поверхность посреди дня, чтобы только посмотреть на него, а если броненосец спит крепко, я позволяю себе прилечь рядом с ним, и так, обнявшись, мы лежим до самого заката. Даже этих нескольких счастливых часов бывает достаточно, чтобы я простил ему все: прожорливость, корыстолюбие, черную животную неблагодарность и всю свою загубленную жизнь.
Белизна
После бурь Деспотовича, которые поглощают порой целые города, а потом, перебирая черными нитями, бесследно исчезают в океане, всегда становится бело;
все, что остается после обряжателя — эта мраморная белизна; описать ее едва ли возможно: есть в ней что-то и от изначального хаоса, и от детской уловки; знаю только одно: если долго всматриваться в белизну, то она окажется снежным полем,
и вот уже один за другим проступают на нем предметы, соразмерные человеку: след от саней, покосившийся столб-насест для ворон, поваленное дерево —
первые ласточки, робкие приметы реальности; не бог весть что, но и этого пока достаточно, и этого хватит на месяцы и даже годы напряженной умственной работы;
в конце концов, главное, чему учит жизнь между двумя крайностями, имя которым Деспотович и белизна, — это осторожность и несокрушимое трудолюбие.