Алла Горбунова «Путяга»
Дата: 03 Грудня 2019 | Категорія: «Проза» | Перегляди: 7472 | Коментарів: 0
Автор_ка: Алла Горбунова (Всі публікації)| Редактор_ка: Антон Полунін | Зображення: Анна Ютченко
Алла ГорбуноваАвторка книг віршів «Первая любовь, мать Ада» (2008), «Колодезное вино» (2010), «Альпийская форточка» (2012), «Пока догорает азбука» (2016), «La rosa dell’Angola» (Італія, 2016 ) і книг прози «Вещи и ущи» (2017) і «Приказки за смахнати» (Болгарія 2017). Лауреат премії «Дебют» в номінації «поезія» (2005), шорт-лист Премії Андрія Білого з книгою «Колодезное вино» (2011), шорт-лист премії «Московский наблюдатель» (2016 2017), що присуджується за літературну критику, з книгою «Пока догорает азбука» увійшла в шорт-лист премії «Различие» (2017); в 2017 р книга «La Rosa Dell'Angola» була номінована на премію «XXIX Premio Letterario Camaiore» в Італії; з книгою «Вещи и ущи» увійшла в шорт-лист Премії Андрія Білого (2018) та премії «НОС» (2018).
Вірші перекладалися на англійською, німецькою, французькою, італійською, іспанською, сербською, датською, шведською, фінською, латиською, болгарською і словенською мовами. Друкувалася в «Cordite Poetry Review» в Австралії, в журналах «Agon» і в Сербії, в поетичній антології «Tutta la pienezza nel mio pietto. Poesia giovane a San Pietroburgo» в Італії, в італійських журналах «Poesia», «L'immaginazione», в журналах «Columbia» , «Modern poetry in translation» і «New England Review» в США, в журналі «Parnasso» в Фінляндії, в британському журналі «Poem». Проза друкувалася в журналах «Новый мир», «Новые облака», «Літосфера», на порталах «Сноб», «Прочтение»; рецензії та есе - «Новый мир» і «Новое літературное обозрение».
ПУТЯГА
После девятого класса я пошла учиться в ПТУ. Я не собиралась там по-настоящему учиться, а хотела просто где-то числиться, чтобы успокоить своих домашних, что я не совсем на улице. На самом деле я, конечно, собиралась быть совсем на улице. Домашним было трудно принять это моё решение: я выдержала год скандалов, давление на психику золотыми и серебряными медалями и красными дипломами предков, на меня кричали, меня умоляли, меня пугали, что в училище меня будут мучить злые ПТУшники, но я всё решила твёрдо.
К такому решению привела меня, в первую очередь, семейная обстановка: гиперконтроль бабушки, который доходил до абсурда и вызывал неизбежный бунт. Оказывали на меня влияние и мои молодые люди того времени: они обычно не имели образования, были разнорабочими, водопроводчиками, охранниками и грузчиками, ещё двое или трое из них признавались мне, что работали киллерами. Я переняла от них убеждение, что система образования призвана стандартизировать людей и делать их приемлемыми для общества, и гораздо более достойный путь – быть одиночкой и самоучкой. Я вообще ощущала себя в оппозиции к обществу, к существующему миропорядку, к Демиургу этого мира и всему такому.
Весь девятый класс я прогуливала школу, каталась на метро во время уроков и сочиняла стихи, гуляла с Надькой по городу. Мы познакомились и затусовались с уличными музыкантами Гришей и Димой, которые играли в переходе на Гостинке. Нам обеим понравился Дима, и мы часами простаивали рядом с ними в подземном переходе, слушая незамысловатые песенки и строя им глазки.
В начале лета я стала подавать документы в училище, незаметно для себя прошла какие-то несерьёзные вступительные испытания, набрав сто из ста баллов, и собирала справки. Одна из справок была нужна из кожно-венерологического диспансера. Я стояла на остановке и ждала автобус, чтобы туда поехать, и меня заприметил молодой человек на остановке с другой стороны дороги. Мы построили друг другу глазки, и он подошёл ко мне знакомиться. «Девушка, куда Вы едете?» - спросил он первым делом. «В кожно-венерологический диспансер» - ответила я. Он опешил. Так начался наш роман.
Он был родом из маленького украинского городка, ему было двадцать семь лет, хотя он выглядел моложе, у него была копна тёмных вьющихся волос и огромные разноцветные глаза. Когда-то он учился в военном училище, но был отчислен, работал с братом укладчиками полов, на досуге занимался музыкой. Назовём его Лёня. Мы стали подолгу разговаривать по телефону вечерами, гуляли по парку и целовались, и тут, в беседке на острове посреди пруда, он признался мне, что секса у нас не может быть – у него с этим непреодолимые трудности. Он жил с любимой женщиной семь лет, и всё было прекрасно, но с тех пор, как они расстались, у него больше не получается. Спросил, смущает ли это меня. Я ответила, что не смущает, но если я чем-то могу помочь в этом плане – я готова. Я приходила к нему в гости и пыталась помочь, мы валялись и целовались, но когда уже начинало доходить до дела – он отталкивал меня и замыкался. Под подушкой у него я нашла порножурналы. Периодически у Лёни обострялась депрессия, он исчезал недели на три, переставал мне звонить, потом звонил и извинялся, говорил, что ему было плохо.
В одно из таких его исчезновений я поехала на Чёрную речку (основное место тусовки неформалов, где я регулярно бывала) и там под дождём на лавочке в сквере пила вино с очень красивым девятнадцатилетним парнем. Он учился на философском факультете, его звали Саша, рост у него был метр девяносто четыре, он был неформалом-интеллектуалом, писал в газету «Лимонка», состоял в «НБП» и продюсировал одну впоследствии достаточно известную рок-группу. После этого я перестала отвечать на звонки Лёни, когда он наконец объявился, и какое-то время встречалась с Сашей.
Мы гуляли по Питеру, и он покупал при мне толстый том Ницше, съездили в Павловск, он рассказывал мне о «НБП» и современной готической сцене, мы кормили белок, фоткались, сидели на скамейке, и он положил мне голову на колени. Я перебирала его волосы, и он сказал, что это лучше секса. Он знал, что я собираюсь учиться в путяге и, наверное, думал, что я не очень умная, обычная ПТУшница. Но что-то хорошее у нас начиналось, а потом к осени он исчез. Я ездила гулять на Елизаровскую, где он жил, тосковала под дождём и мечтала его встретить. Через полгода на Чёрной речке он рассказал мне, что тогда наш роман прервался из-за того, что объявилась его бывшая девушка, к которой у него ещё оставались чувства, и он воссоединился с ней. Сказал, что у него оставалась о ней «телесная память», а это очень сильная штука.
С сентября начались занятия в училище, и тогда же меня отселили из дома. Бабушка сказала, что больше не может со мной жить, потому что я неподконтрольна, и меня с мамой выселили к бабушкиной сестре в другую квартиру, где мы в принципе и были всегда прописаны. Так я полностью избавилась от какого-либо родительского контроля и оказалась на долгожданной свободе. Мама никогда не пыталась, да и не смогла бы меня в чём-то ограничивать, а бабушкина сестра была, мягко говоря, не в восторге от нашего переселения, брюзжала и говорила гадости, и я просто старалась с ней поменьше сталкиваться. Она была несчастным и тяжело больным человеком, старой девой с какой-то похожей на биполярное расстройство формой шизофрении, и я сочувствовала ей, но старалась держаться подальше.
Путяга располагалась в нескольких корпусах по всему городу: на Нарвской, Петроградке, Выборгской, но чаще всего мы занимались на Фрунзенской, в обшарпанном бело-жёлтом здании, к которому довольно долго нужно было идти по усыпанным осенними листьями дворам. В этих дворах в кустах обыкновенно прятались эксгибиционисты и показывали члены. Вообще-то я приходила на учёбу очень редко, по пальцам пересчитать сколько раз я там была. Но атмосферу помню прекрасно. Всё там было гораздо более строго, чем в школе, там был мастер и куратор, и была доска объявлений, где вначале трижды появлялась фамилия прогульщика, а потом, на четвёртый раз, появлялся приказ об отчислении. Факультетов было несколько. На одном, самом престижном, где числилась я, учили на туроператоров. На остальных готовили коммерсантов, обучали гостиничному сервису, а самый низкий балл при поступлении требовался на факультет, где обучали поваров. Ребята с поварского факультета радостно рассказывали на перекурах, как они харкают в еду, которую готовят. На моём факультете были все девушки и только два юноши.
Со многими девушками я сразу подружилась. Женя была красавицей с толстой русой косой и, между прочим, отличницей в школе, но жизненные обстоятельства заставили её уже задуматься о заработке и получении профессии. Она писала стихи и рассказала мне, что появилась новая премия для молодых талантов – «Дебют», о ней даже объявляли по телевизору, и она собиралась на неё отправить свои сочинения. Я ещё подумала тогда – а не отправить ли и мне на неё свои стихи, но как-то поленилась. Алина была просто прикольной девчонкой, и мы какое-то время тусовались вместе. Даша была фотомоделью и сиротой, она жила у своего богатого взрослого мужика-покровителя и была его любовницей чуть ли не с детства. У многих девушек были интересные жизненные истории, многим пришлось рано повзрослеть и думать о будущем, они были гораздо менее инфантильны, чем девочки в школе.
Что касается преподавателей – биологичка ни слова не говорила о биологии. Она рассказывала о биоэнергетике, снежных людях, Атлантиде и всевозможной эзотерике, а потом в каком-то из учебников мы нашли неведомо как туда попавшую её фотографию – где она обнажённая в лесу в венке из трав обнимает дерево. Пожилая преподавательница русского и литературы была очень строга. В школе я привыкла быть первой по этим предметам, привыкла, что мои сочинения всегда признавали лучшими и зачитывали вслух всей параллели. И тут мы писали сочинение по Островскому, я написала отличное по моим понятиям сочинение, свободное, странное, и получила за него к моему огромному удивлению трояк. Зато девочки, которые написали «правильные» сочинения получили пятёрки.
Но главное, что я помню, это, конечно, Ксана. В самый первый раз, когда я шла в училище от метро Фрунзенская, она догнала меня и спросила, не в училище ли я иду и как к нему пройти. Я думаю, она обратилась ко мне, потому что я была одета в неформальные шмотки: футболку с «Rammstein» и ковбойскую коричневую куртку с лапшой, а Ксана была в футболке с «Kiss» и в чёрной куртке с лапшой. У Ксаны была смуглая кожа, зелёные глаза, а волосы были иззеленя чёрными, так как она подкрашивала их чёрной краской с зелёным отливом. Ещё у Ксаны была огромная и невероятно красивая грудь, которой она всегда хвасталась и демонстрировала всеми возможными способами. Вообще-то Ксана была очень красивой. Одной из самых красивых девушек, что я видела в жизни. Она была красива одновременно совершенно по-детски и совершенно по-блядски, и это было просто невероятно.
Все те разы, что я далее приходила в училище, я приходила туда ради неё. Она слушала «Nightwish», и я тоже начала слушать «Nightwish». Мы обе увлеклись готикой и одевались только в чёрное. Я купила гады и стала краситься, как Мэрилин Мэнсон. Мы вместе пили и курили во дворе училища во время занятий. Ксана была крутой, она была непосредственной, она была охуенной. Она ничего не боялась, в ней было столько силы и жизни, столько вызова, столько энергии. Мы встречались в училище и уезжали до вечера тусоваться в «Castle Rock» - это подвальный рок-магазинчик во дворах недалеко от Московского вокзала. Во дворе его собирались неформалы, в основном металлисты. Я слушала тогда «Tiamat», «EverEve», «Lacrimosу». Многие вокруг слушали death и black metal, но это я не очень любила. Ксана сама пела очень сильным голосом, как солистка «Nightwish» Тария, иногда она напивалась, и мы с Марго – другой юной готкой и завсегдатайкой Костыля - дотаскивали её до метро, иногда я напивалась, и они с Марго дотаскивали меня до метро. Когда мы с Ксаной и Марго перемещались по улицам или ехали в метро, обыватели смотрели на нас со страхом и осуждением, а один раз крикнули: «Три Мэрилина Мэнсона!» Также с нами постоянно тусовалась рыжеволосая, похожая на лисичку девочка в фиолетовой косухе, которая была убеждённой сатанисткой, но в свободное от тусовок время пела в церковном хоре, влюблённая пара Удав и Смерть, которые тоже учились в какой-то путяге, славный малый Изверг, который за мной приударял, и долговязый Солитёр, который тоже ко мне лез. Образования ни у кого не было, многие учились в путягах или нигде не учились, но существовал один фантазм: философский факультет. Парни, которые считали себя поумнее прочих, те же Изверг и Солитёр, говорили периодически, что подумывают поступить на философский факультет. Считалось, что это место, достойное неформала и бунтаря. Однажды я бесшумно подкралась сзади к Извергу, и меня за эту бесшумность прозвали Стеллз, и с тех пор так и называли. Продавцом в «Castle Rock» работал Андрей, он испытывал ко мне смесь влюблённости и агрессии. Мы с ним курили траву за гаражами на Староневском, а он делал движения, будто хочет меня избить, но явно был ко мне неравнодушен.
Это было время отрыва, музыки, пьянки. На этих тусовках перевидала я всякого люда: безобидных хиппи и отмороженных панков; у Катькиного садика мне порой составляли компанию малолетние голубые проститутки, а в Трубе мы бухали с проезжими бродягами. Попадались на тусовках порой и настоящие преступники и убийцы. Один, с нехорошим лицом, как-то на Чёрной речке рассказывал, как он только что убил бомжа, и все с ним бухали и тусовались, как ни в чём не бывало. Там же всегда тусил Медведь – седой мужчина с брюшком, про которого я думала, что ему лет сорок-пятьдесят, пока не узнала, что он совсем молодой, вернулся из Чечни, вся его рота погибла, а он один выжил. Была там Стрелка, она раньше работала плечевой проституткой, у неё был любовник, который её избивал, и лицо у неё всегда было расквашенное. Она была уже совсем спившаяся, но парни её любили, и сама она как-то раз по пьяни рассказала мне, кто она такая на самом деле: «Я – валькирия! Настоящая валькирия! - призналась она, - представляешь: настоящая валькирия! Я летаю! И я пишу об этом роман!» И когда Стрелка это говорила, в её заплывших от фингалов глазах горел такой неземной северный огонь, что я раз и навсегда поняла, что это правда: она была валькирия. В Трубе же была хиппушка по прозванию Елена Ужасная: она рассказывала, что ходит с мёртвым ребёнком в животе и он внутри у неё разлагается, и ей от этого плохо, она болеет, но к врачам почему-то обратиться не может. Многие кололись, подростки были в основном из неблагополучных семей. Вместе с какими-то заезжими панками я ела с городской помойки. Моё будущее таяло у меня на глазах. Со мной тоже было не всё благополучно, но разобраться тогда в своей голове и в том, что со мной происходит, мне было не под силу.
Дерзкая и прекрасная Ксана любила только длинноволосых блондинов. Она жила со своим парнем и бабушкой. Парень этот учился на юридическом факультете Университета, время от времени появлялся на тусовках и тащил Ксану домой, иногда на тусовках появлялась её бабушка и тоже пыталась тащить Ксану домой, но Ксана убегала, а бабушка бежала вслед за ней и пыталась избить её зонтиком. Потом Ксана бросила этого своего парня с юридического и стала мутить с другими парнями из тусовки, как водится - длинноволосыми блондинами. Однажды в Костыле, когда мы напились, я сказала Ксане, что никогда ещё не целовалась с девушкой и мне хотелось бы попробовать. Мы и попробовали, и с тех пор иногда по пьяни целовались. Ксана была шумная, любила эпатировать, громко материлась, делала непристойные жесты, всех парней называла «перцами», а если встречала какого-нибудь мудака, называла его «мудель». В общем, это был мой идеал девушки во плоти.
Мы обе не задержались в той путяге. Моя фамилия к концу октября уже дважды или трижды появлялась на доске с предупреждением за прогулы, вот-вот должны были отчислить. Я и сама стала понимать, что учёбу в ПТУ мне не потянуть. Вот философский факультет – другое дело. Мне стало надоедать однообразие моей жизни: бухло, вписки, тусовки, каждый день одно и то же, и казалось, что теперь так будет всегда. Будто над моей жизнью навис какой-то потолок, который ещё немного – и будет уже не преодолеть. А дальше только вниз под откос. Мне захотелось открытого горизонта, захотелось, чтобы я не знала, что будет впереди. Удивительно: мне захотелось учиться. Теперь никто не давил на меня, и я по своей свободной воле подумала о том, что хочу вернуться в школу. Только не в свою бывшую, навсегда оставшуюся в прошлой жизни, в тех промозглых дворах, по которым мы долгие годы детства изо дня в день ходили к первому уроку с провожавшей меня бабушкой и видели, как в синей мгле один за другим гаснут фонари. Я хотела в какую-то новую школу, где у меня будет новая свободная жизнь. Я ушла из путяги и меня после собеседования с директором приняли в одну из школ в нашем районе, вполне приличную школу, правда с углублённым изучением французского языка, которого я не знала, но это мелочи жизни.
Ксана тоже покинула нашу путягу: её направили в спецПТУ для трудных подростков. Она оттуда сбежала, снялась в какой-то порнухе для заграницы, забеременела от кого-то и родила, мы перестали общаться. Я знаю, что сейчас она живёт с сыном и мужем, работает мерчендайзером и ходит в качалку. И что она по-прежнему такая же классная. А я тогда снова села за школьную парту. В классе было тихо, светло и спокойно. Лежал мел у доски, на подоконниках стояли комнатные растения. Вокруг сидели дети. В основной массе они были невинны и инфантильны, бело-розовы и благополучны; их сердца ещё не проснулись. Я сидела за партой вся в чёрном, с готическим макияжем. Я писала сочинения, чертила треугольники, решала логарифмы. Я много прогуливала и жила, как хотела, но мне было легко, очень легко учиться. Я не знала, что будет завтра, и верила, что будет что-то необыкновенное, долгая юность, счастливая молодость, любовь и дружба, творчество и познание. Впереди было ещё два года школы и философский факультет.
ВОСПОМИНАНИЕ О ЗАБЫТОМ ВОЗЛЮБЛЕННОМ
Я забыла своего возлюбленного, но пытаюсь вспомнить его. Кого я так сильно любила в юности, что пыталась покончить с собой? Помню, что волосы у него были длинные, и роста он был очень высокого, метр девяносто два или метр девяносто четыре. Человеческого имени у него, мне кажется, не было, а вместо него носил он имя короля гномов, короля под горой.
Был он вечно отчисленным и восстанавливающимся студентом, пока однажды не отчислился окончательно, ещё был он ролевиком, металлистом, и было ему двадцать лет. Помню я, что он изучал в университете математику, хотя имел склонность к истории, и детство его прошло в Казахстане на пасеке, и оттуда матушка присылала ему мёд и сыр, который делала сама. Помню вкус этого мёда и сыра - жирного и свежего, который ели мы в прикуску вместе с чаем, в тепле, рядом с печью в зимней деревне Бернгардовке, где он вместе с братом жил в сельском доме, и идти к нему надо было по просёлочной дороге через лес от станции. Сейчас бы я не нашла этот дом, до леса бы дошла, а вот куда дальше - не помню. Помню лес зимой, бесконечные вечерние холодные электрички от Финляндского вокзала и утренние – обратно, помню маленькие цветы весной у платформы, и как летом мы в этом лесу бегали и играли в какие-то стрелялки. В Бернгардовке расстреляли Гумилёва, который был любимым поэтом моего забытого возлюбленного, и он рассказывал мне про него, стоя на зимней платформе «Берды» (как мы называли Бернгардовку) и говорил, что Маяковский был панк, а вот Гумилёв – настоящий ролевик.
Он прекрасно пел, мой забытый возлюбленный, сильным красивым голосом, и играл на гитаре. У них с друзьями была рок-группа, которая то прекращала своё существование, то опять появлялась из небытия, они нигде не выступали, только репетировали, а стихи им писал ближайший друг моего парня, молодой писатель, с которым они вместе работали строительными рабочими. В комнате у моего возлюбленного висел плакат «Manowar», но больше всего он любил «Blind Guardian» и «Крематорий». Я сказала, что они работали строительными рабочими. И вправду, я что-то такое помню. Они забирались на высокие здания, работали на лесах, один раз моего возлюбленного отчего-то ударило током и он чуть не сорвался. Потом, когда он окончательно распрощался с университетом, у него осталась только эта работа высотником на стройке. «Не кочегары мы, не плотники, но сожалений горьких нет» - любил говорить он.
Глаза у него были одновременно голубые и разноцветные, и, если я правильно помню, красоты он был необыкновенной. Была у него, разумеется, косуха, и он потом мне её подарил. Она и сейчас висит у меня в прихожей на вешалке. Размера она, конечно, не моего, да и истрёпана вся, так что мама хотела её выбросить, а я ей и говорю: «Это всё, что у меня осталось от него». Вернее, ещё осталась фотография, где он стоит совсем юный на фоне зелёной травы и рельсов и улыбается, и остались листы бумаги, где он написал какое-то изречение из «Сатанинской Библии» Ла Вэя и нарисовал перевёрнутую пентаграмму, а также листы, на которых он показывал мне, ученице десятого класса, действия с логарифмами.
Знакомство наше я помню вроде бы хорошо. Было это на следующий день после моего шестнадцатилетия, на Чёрной речке, в Хэллоуин. Он говорил мне, что сказал Сигвальду: хочу женщину, и Сигвальд поставил перед ним меня. Но потом ровно эту же историю он рассказывал мне, спустя годы, про знакомство со своей будущей женой, что вот так вот Сигвальд поставил перед ним её, потому я и думаю: может, я что-то неправильно помню, а, может, Сигвальд и вправду ставил перед ним всех его женщин, в конце концов не так уж это и удивительно, бывают гораздо более странные вещи. Я тогда тусовалась везде и одевалась, как готка. Но не только как готка, по рок-н-ролльному, по хипповому тоже одевалась. Слушала тоже всякий тяжеляк, «Tiamat» любила, «Lacrimosa», «Nightwish». В школе училась в десятом классе, как я уже говорила, но не ходила туда почти. В тот Хэллоуин мы с каким-то пожилым художником, с которым познакомились на улице, пошли на вечеринку в какой-то клуб, а там я рисовала всем фаллосы на теле, выдав себя за ассистентку этого художника, специалистку по боди-арту и пила кровь какого-то юноши любопытства ради. Помимо крови, напилась там алкогольных напиточков и поехала потом на Чёрную речку (там была большая тусовка неформалов). Там меня Сигвальд и поставил перед ним. Перед моим забытым возлюбленным. Вернее, на тот момент ещё не знакомым возлюбленным. И у нас началось. Поехал провожать меня до дома, и уже в метро понятно было, что началась любовь. Говорили всякую чепуху, про питьё крови, флиртовали, а в глазах уже был блеск неземной, и я потом ждала позвонит – не позвонит. Потом помню, что встретились и шли по Литейному мосту, моросил дождь, я была в длинном чёрном пальто и у меня по лицу текли ручьи туши. Говорил в основном он, и всё о подводных лодках, очень он увлекался военной историей. Потом ещё помню: мне делали чистку лица, и я была вся в пятнах после этой процедуры, и он ко мне приехал домой, а я там такая пятнистая, без макияжа, в домашнем халате. Он взял гитару и стал петь мне про драккар викингов, я лежала на кровати, а он сидел у меня в ногах, и ещё сказал, что подумывает уехать из Петербурга, вернуться в Алматы, и я тогда ощутила страх потери, что он вот так уедет, а у нас всё только начинается. Никуда он не уехал, и всё у нас дальше было.
Вот дальше оно всё совсем в голове и смешалось. Электрички, тусклый свет, темнота, зима, деревня, сыр, мёд… И долгие прогулки по Питеру, и частое совместное поедание шавермы, и походы в ночные клубы на группы, исполняющие ирландский фолк: «Башню Рован», «Рилроад», «Дартс». Помню, как в клубе «Молоко» я впервые увидела ребят, танцующих старинные ирландские танцы. Помню, как ещё в каком-то клубе я впервые обратила внимание на публику: прихиппованную красивую молодёжь, по-видимому, студентов, стильно одетых, длинноволосых, курящих траву. Я познакомилась с тусовкой фолкеров, и поняла, что вся эта молодёжь сильно отличается от тех ребят, с которыми я обычно тусовалась на Чёрной речке и в Костыле. Я тусовалась с неформалами-пэтэушниками, детьми из неблагополучных семей, а в этих клубах были неформалы-интеллигенты, среди них были юные художники, поэты, музыканты… Мне было приятно и лестно ощущать свою принадлежность к ним, когда мы с моим парнем сидели и слушали музыку, которую исполняли ребята, с которыми он был знаком, дружил, тусил, я чувствовала гордость, что я его девушка. Своё творчество я стеснялась тогда кому-либо показывать, разве что паре подруг показала и одна из них сказала, что это лучшие стихи, которые она слышала, но своему парню я точно не могла их показать, я бы сквозь землю провалилась, если бы попробовала сделать это, только иногда упоминала, что, бывает, пишу стихи, но он не проявлял большого интереса. Вообще говорил в нашей паре обычно он, а я слушала, восхищалась и любила.
Компании, тусовки, вписки – всё вертелось и кружилось. Меня водили в гости к настоящему молодому писателю, я была немножко как бессловесная мебель, как красивая школьница рядом со своим крутым двадцатилетним парнем. По вечерам я звонила маме из телефонов-автоматов и говорила, что не приду ночевать, и мы ехали на электричке в Бернгардовку. Мы вместе встречали новый, 2002 год, гуляли по городу с компанией, пили шампанское, мой возлюбленный напился и всем прохожим кричал: С Новым годом! Потом сидели на квартире у его друзей, пели песни, веселились. Однажды мой возлюбленный про меня забыл и не звонил неделю. Я стала его разыскивать через друзей, он позвонил, извинился и сказал, что как-то завертелся и просто забывал позвонить. Потом, ближе к весне, я заметила, что его отношение ко мне изменилось. Он стал всё время грубо шутить в мой адрес, как будто специально хотел меня обидеть, проявлял какое-то пренебрежение, когда я была у него в гостях, наутро он садился за компьютер и играл в «цивилизацию», совершенно про меня забывая или даже намекая мне, что мне пора уходить. Я молча это всё съедала, думала, что так и надо. В гостях у него я однажды нашла книжку Германа Гессе «Степной волк», прочитала за один присест и она мне безумно понравилась. Ещё я тогда читала и учила наизусть стихи Рильке, увлекалась Ницше. А мой возлюбленный был поклонником творчества Ричарда Баха и снабдил меня его книгами; они мне тоже понравились.
Как оно всё кончалось помню совсем урывками. Бесконечные обиды, насмешки, пренебрежение, на Чёрной речке он на моих глазах демонстративно флиртовал с другой девушкой, которая одевалась в зелёное и он за глаза называл её «зелёная бабища». Я не помню, объявлял ли он как-то конец наших отношений или просто исчез, или вначале надолго исчез, а потом по телефону сказал, что всё… Кажется, был какой-то такой момент, какое-то объявление разрыва, но я правда забыла. Я не помню, какими словами он это сказал, как звучал его голос. Обычно такие вещи запоминают на всю жизнь, но я забыла. Кажется, я страдала, была сильная-сильная боль, и я тогда приняла всю эту кучу лекарств: феназепам, димедрол, фенибут, что-то ещё, сколько упаковок я не помню, и не помню, чтобы я хотела умирать, просто хотела спать, не быть и почему-то было чувство, что я знаю всю свою жизнь наперёд и не хочу её проживать. Были какие-то разбитые яйца, их я помню. Кажется, пошла на кухню делать яичницу, яйцо разбилось и упало. Потом я была в отключке три дня. Практически в коме. Но всё-таки не совсем, потому что мне потом рассказывали, что мне позвонил друг, я взяла трубку (телефон был рядом с кроватью), сказала: «Миша, пошёл на хуй» и повесила трубку.
Пришла в себя я на четвёртый день глубоко ебанутым человеком. Долго ещё всё в голове у меня путалось, дни слипались друг с другом, люди превращались в странные химеры, а то, что непосредственно предшествовало этому отравлению я и вовсе забыла навсегда. И воспоминания о моём возлюбленном стали проступать для меня, как из какой-то дымки. Вроде и со мной это было – а вроде и не со мной. Первое, что я сделала, придя в себя, - это поехала в Костыль, нашла незнакомую молодёжь, тусующуюся там, потребовала у них достать для меня каких-нибудь наркотиков, завалилась в канаву без сознания, потом встала и, шатаясь, ушла по своим делам. Этот мой визит там ещё долго вспоминали.
С моим возлюбленным мы ещё неоднократно встречались потом, трахались, были какие-то поползновения снова быть вместе, но всё это медленно угасало. Помню, что сидели с ним за железнодорожными путями у грязной реки, уже расставшиеся, и болтали, и он сказал: «Странно, у меня такое чувство, что я снова за тобой ухаживаю». Помню, что его друзья оставили нас на ночь в своей квартире в надежде помирить, и нам было хорошо вместе, но ничего глобально это не изменило. Помню, что после какого-то летнего музыкального фестиваля во дворе ЛЭТИ мы шли пешком в разгар белых ночей в Бернгардовку, и это был очень счастливый, незабываемый поход, и я там зависла у него на три дня. И когда мы шли той ночью в Бернгардовку, он мне сказал, что с ужасом подумал о том, что было бы, если бы я умерла, наевшись этих таблеток.
Он уже спал с кем-то ещё в те дни. У меня уже тоже началась новая любовь, но я всё ещё держалась за него, не могла отпустить до конца. И наконец я помню, как после ночи любви мы сидели с ним во дворике на детской площадке и он читал мне рассказ своего друга, молодого писателя, а потом сказал мне, что я молодая, мне надо набираться опыта, познавать мир, а не держаться за прошлое. И тогда я смотрела на него и чувствовала, что меня зовёт какое-то чудесное, неведомое будущее, и я отпустила его, как-то легко, именно тогда, в то утро на детской площадке. И на следующий день я уехала со своей новой любовью путешествовать автостопом.
После этих таблеток всё у меня в памяти, как в дыму, в густых-густых облаках. Вот и всё, что мне удалось вспомнить. Но, может быть, я обманулась и вспомнила что-то не то: что-то, чего не было, или было, но не со мной. Я забыла своего возлюбленного, но пытаюсь вспомнить его. Быть может, тот, кого я хочу вспомнить, никогда и не жил в реальности, в мире яви. Он родом из того мира, что снится телу, но в котором живёт душа, в том мире, в котором мы – и музыка, и весна, и живущий в нём сокровенный возлюбленный. Там, в душе, живут возлюбленные, которые вечно любят друг друга. И нельзя отождествлять забытого возлюбленного ни с одним из возлюбленных, которых я знала в яви. Иногда забытый возлюбленный предстаёт в облике того или иного из «эмпирических» возлюбленных, в облике того, кого я любила в шестнадцать лет, или в облике того, кого я любила в тридцать. Он кроется там, за границей памяти, у него нет имени, у него нет времени, вместо лица у него тёмный дремучий лес, на голове растут цветы и травы, во рту у него море, в одном глазу солнце, а в другом луна.
Я забыла своего возлюбленного, и тот, с кем мы вместе поехали путешествовать автостопом - не в меньшей степени мой забытый возлюбленный, чем тот, из-за кого я в шестнадцать лет травилась таблетками. Я забыла своего возлюбленного, но пытаюсь вспомнить его. Кажется, он умел принимать облик животных и птиц. Кажется, он воевал и был ранен, и я нашла и исцелила его. Он продирался сквозь джунгли, чтобы прийти ко мне. Он летал на драконе, он спас меня из заточения, и я родила ему семь сыновей. Он поцеловал меня в высоком замке, он пробудил меня ото сна, он воскресил меня от смерти. Он подобрал меня нищею и сделал королевой, владычицей мира. Он был со мной влюблённым подростком и седым мужем, он был низок и высок, худ и тучен, красив и уродлив. У него была борода, как клюв у дрозда, и рога, как у оленя, и горло, как у журавля. Я забыла своего возлюбленного, но однажды я вспомню, я обязательно вспомню, и мы улетим отсюда навсегда.