Ольга Мартынова
Дата: 25 Квітня 2014 | Категорія: «Читальна зала» | Перегляди: 5138 | Коментарів: 0
Автор_ка: Читальный зал (Всі публікації)
Мартынова Ольга Борисовна - поэт, родилась в 1962 г., выросла в Ленинграде, закончила Ленинградский педагогический институт им. Герцена по специальности «русский язык и литература», участник литературной группы «Камера хранения», куда входили представители младшего поколения ленинградской неподцензурной поэзии. С 1991 года живёт в Германии (Франкфурт-на-Майне). Автор пяти книг стихов: «Поступь январских садов» (1989), «Сумасшедший кузнечик» (1993), «Четыре времени ночи» (1998), «Французская библиотека» (2007), «О Введенском. О Чвирике и Чвирке. Исследование в стихах» (2010). Три книги стихов в переводе на немецкий язык (совместно с Эльке Эрб). Лауреат премии Губерта Бурды для поэтов из Восточной и Южной Европы (2000). Член немецкого ПЕН-клуба.«Есть большие поэты, резко и во внешне ощутимых формах противпоставляющие себя господствущему стилю эпохи, есть – побеждающие его изнутри, меняя смысл и внутреннюю логику «приема», если это формалистическое выражение уместно. Мартынова принадлежит к числу вторых. Развивая «корабельную» метафору: она, можно сказать, огибает земной шар на своем непрочном на первый взгляд суденышке и приходит в ту же точку, что близкие ей по духу, но далекие по формальным признакам поэты – только с обратной стороны»
Валерий Шубинский «Плавание к началу времён»
«Постепенно Чвирик и Чвирка перестают быть диковинными птицами или даже претерпевают еще более существенную метаморфозу, – не то чтобы они узнают наши слова, но они обретают осмысленную речь (по мере проникновения автора в тайны их коммуникации и способностей автора приладить эти тайны к особенностям человеческого языка). Труды поэта в этом цикле можно бы сравнить с изнурительной работой антрополога, раздираемого двумя равноправными идеями: о глобальном единстве всего сущего и кардинальном несходстве всего подобного. Вначале крен происходит в сторону уподобления, очеловечения Чвирика и Чвирки: они печалятся, опьяняются, сочувствуют, даже бреют подмышки. Затем различие достигает таких пределов, когда мир, в котором эти существа живут вместе с нами, кажется, обретает другую природу и подчиняется другим физическим законам!»
Виктор Бейлис «Предисловие к исследованию
в стихах Ольги Мартыновой «О Чвирике и Чвирке»
***
Глина речи в начале была молоком,
медом, воздухом. В луче пылинки висели.
Мир был невесом. Как на карусели
можно было объехать бумажные дали:
Три ключа, Старинную башню, Теснину Дарьяла,
Холмы Грузии; Ласточки шумно сновали
в прорехах вечернего неба. Стояла
вечная осень. Мир был прозрачнобагрян и знаком,
и уютен, как конфета под языком.
Уплотняется мир, усиливается притяженье.
Пыль оседает, скатывается в шарики, вытягивается в паутину.
Дрожат колени от ласточкиного скольженья.
Чтобы сыскать ту башню, надо ее отстроить, размять эту глину,
(наследники бросили дом, чтоб не платить по счетам),
глина затвердевает, отпечаток крыла незнаком;
снег не тает; карусель вращается, но не там,
где растут три пальмы и роза лежит в фонтане.
Конфета теряет вкус - нетающим камешком под языком.
Но мир истончится снова, снова во влажном тумане
мелькнет холодное лезвие ласточкиного крыла;
рассыпется искрами пыльный ком;
На воде в птичьем гаме засвищет бедная флейта твоя,
глупый Тамино, испугавшийся нарисованного дракона;
и ручей побежит, огибая Мельницу. Замерзший пруд
покроют Желтые листья. Глина станет как воздух. Забьют
Три ключа, неясно о чем говоря,
чему-то вторя;
снова осень будет царить всегда, не зная закона
и благодати. И слишком быстро, чтобы это обдумать
растает мир, как конфета под языком.
АЛЛЕГОРИЯ
Путник, все, что ты видишь, едва ли стоит того.
Едва ли стоит усилия твоего и вниманья.
Бесцветные мотыльки незаметно обращаются в дождь, потом в снег,
Потом в медленный пепел, который кружит на дне.
Всегда?
Сон разума порождает еще один сон.
Стоит ли расчислять, сколько еще чудищ
Ходит вокруг колодца, что обнесен
Шипящей изгородью и вырыт не в недра, а в недра неба?
Вода
Заполняет дырявые ведра,
Данаиды уходят во тьму - мокро сияют их бедра.
Спи, разум. Тебе не угнаться за нежным их жалящим роем.
Спи, разум. Красавицы достаются героям.
Путник, уже очевидно, что, войдя в вожделенный сад,
Все разом забудешь, не станешь глядеть назад,
Стоя под дугами гудящих, вечно-цветущих веток,
Одетых в дешевое кружево хмеля.
И когда развернут перед тобой этот постылый свиток,
Белый, из ломкой, как первый лед, бумаги,
Ты напишешь «виновен», не сверяя счетов,
И встанешь, ожидая возмездья, в луче
Сухой, желтой, пахнущей медом пыли.
Но поскольку тебя не задержит никто (ничто),
Пойдешь дальше, не зная дороги,
С ноющей болью в плече,
Так и будешь идти, пока не заснешь,
А проснешься в вечно-цветущем саду -
Лепестки будут тихо, как пепел, падать вокруг.
И ты снова заснешь, а проснувшись, напишешь «виновен»
В конце тяжелой, пахнущей жиром и пеплом книги.
Облачко пара поднимется от бумаги
Бесцветной бабочкой, и - за ограду.
Пойдешь и ты по следу, подобный зверю или какому-то гаду,
И придешь, наконец, к благоуханному, никогда не плодоносящему саду.
***
Время - клубок, из которого тонкие пальцы
райских работниц ткали вечные сумерки рая.
Так мало пряжи у них уходило, такой легкой была работа:
густое золото небесного края,
его отраженье в прудах,
шмели, свалянные из той же нити
(ее хватало еще для меда,
для яблок, для круглых глазок змеи, -
так просто было выткать в этих садах
живущую неподвижность, что пальцы теряли сноровку,
и однажды клубок, ускользая из рук, покатился,
покатился.
Так перепутались нитки,
как будто бы ткач
израсходовал в ночь
весь райский запас
и в нас
этот клубок превратился).
НЕ О ВЕНЕЦИИ
Все дольше звука ждать. Хоть чист осенний воздух.
Лимонный ясень, прелый запах дёрна.
Деревья держат птиц в озябших лапках.
Все дольше звука ждать, так пустота упорна.
Так пустота проворна, так легка.
Везде протяжно дышит расстоянье,
Взгляд пересек Большой канал - издалека.
Там кипарисов черное сиянье.
Венеции улиточный завой,
Не скрасив осени, слезится старым оком.
И пахнет золотом, и рыбой, и сурьмой.
Румянами, рабами, кофе, рыбой.
Гомункулы в стекляшках фонарей,
Хребты мостов, заплесневелый праздник,
Чей торт тем драгоценней, чем черствей,
И вольности замасленный передник.
Все дольше звука ждать.
К тебе ли я, Венеция, за звуком приходила.
Меня встречает мой тевтонский ясень,
Помахивая косточкой от птички.
***
Введенский говорил друзьям, что счастливы живущие у моря.
- море - время - море времени - время моря -
Кинохроника: мальчики взапуски с торопливой волной,
Усы, пахнущие табаком/черно-белой любовью на одичавшее племя детей,
Странно высокий голос диктора, девушка, повернувшаяся спиной,
Поднимает ракетку. Как у молодого хищного зверя ходит под кожей ее лопатка.
Учительница говорит: город наш был построен Петром
На костях. Я, не видя этих костей,
Верила ей, но не понимала.
Мелкое море на севере, у меня под боком.
Глубокое море на юге, потягивается сладко.
Тот, кто живет у моря, каждый день наблюдает время,
Оно показывает себя с ленцой, с пижонским размахом,
Взрослые женщины в страшных светящихся платьях
Ходят вдоль моря, им шатко на каблуках и валко,
Их поддерживают седые мужчины, Чьи усы пахнут вином и страхом.
***
Перед кирпичной кирхой, придавившей своим колпачком задорным
Когда-то готическое основанье собора
Дуб стоит в рассвете своей дубовой жизни,
С именем вздорным,
Один, в окруженьи корявых березок и прочего сброда,
Называемого северная природа.
У меня дома, у того же моря другого залива
Такой же сброд растет и натура так же неприхотлива,
И так же рычит на прохожих черно-зеленая пена.
Этим убогим, полуночным, спящим летом
Как проснешься вдруг - раздражают даже деревья.
Я говорю: дурак ты дуб и не знаешь об этом,
Ты должен был усохнуть, как та смоковница, когда тебя посадили и нарекли.
Прошло 66 лет, а ты растешь и даже не знаешь,
Что должен усохнуть, краса деревень горбатых,
Тварь бессловесная в зеленых дрожащих латах.
Ты мог бы усохнуть сердцем своим древесным,
Не говорящим по-немецки и датски,
У меня дома деревья молчат по-русски и фински.
Как проснешься вдруг, все кажется бессловесным.
ДОЖДЬ И ВЕТЕР ВНУТРИ И СНАРУЖИ
Люди внутри, а Бог снаружи,
Кому из них хуже?
Вся Наружа дождем изрезана на серые полосы.
Он один, заглядывает в окна,
Синие кошки сужают ему навстречу глаза
(Они не видят его),
Дождя торопливые змейки,
Как волосы.
Кто кому эту игру навязал?
Он идет переулками Наружи,
В Его карманах бренчит последняя мелочь, сдача столетий
(иногда заходит все-таки в чей-то дом, не знаю, какие находит лазейки,
вешает мокрый плащ в прихожей, пьет молоко, засыпает.
Тогда хозяин на цыпочках подходит к плащу, всю ночь эту мелочь считает,
Но, сбившись со счета, начинает петь и смеяться, а другие безумцы в страхе сползают с кроватей).
Люди снаружи, туда ветер доносит неясные жалобы изнутри.
Бог внутри, в безоконной темнице,
Как в дереве. На ветвях Нутри все птицы
(Он не слышит их, только ветер).
Он ходит в квадратной темнице своей,
Бренчит кандалами столетий,
А птичка какая лазейку найдет - из ветвей
Чирикнет такое, что прочие птички в страхе слетают с кроватей.
Башня Гёльдерлина
I
Затворили мне темницу,
дали мне остаток дня
и помутневшую страницу.
Не нора, потому что вверху, но всё же — дыра,
Дупло. Дребезжат на ветру флюгера́.
Светло. Золотым снурком-закладкой
пасынок света по стенке скользит,
немощный лучик с пугливой повадкой коня.
Здесь комната на плоть надета,
которой нет.
Плоть, надетая на душу, что себя не любит больше,
исчезала, тридцать лет, и ещё три года, и ещё три года, точила свет.
Деревья из быстротленных, но дышащих стенок
смотрят в нетленный, но бездыханный покой,
девять шагов по прямой
и пятнадцать — дугой.
Получается лук, в котором стрела-гёльдерлин недвижим,
дребезжат на ветру флюгера́.
II
Даже мыши, и те не сгрызли бумаг,
непонятных их носам, недоступных их наитью,
даже вредных их усам.
Даже новые стены впитали отсутственный запах.
Но, ведя мизинцем по раме, натыкаюсь на судорогу — высохшей птичьей лапки, что царапала в ужасе сонное небо тридцать лет и ещё три года, и ещё три года — призрачных пальцев. Дребезжат на верху флюгера́.
о, Диотима!
о, мышь.
КАРЛОС ГАРДЕЛЬ И ПЛОТОЯДНЫЕ БОГИ
Плотоядные боги танцуют танго
Они танцуют на всех холмах
И на всех горах танцуют,
Их узкие руки и ноги, похожие на чертежи,
Проступают во всех морях, во всех колодцах, ручьях
Многократно, как в зеркалах -
Бесплотные циркули из невидимых готовален
Прорезают звуковые дорожки (им послушна как лед вода)
Долгоиграющих черных вод.
Голос певца печален.
Их головы запрокинуты.
Они смотрят сверху, искоса, иногда,
На полотна желтых полей и синих садов туда,
В дыры колодцев, в кроссворды ходов мышиных,
Так, без особого интереса,
Не выделяя ни народа, ни города, ни огорода,
Их не томит, что люди о них забыли,
Ведь и сами они довольно забывчивая раса,
Краем зренья они отмечают все-таки кое-что: автомобили,
(Потому что они скользят, привлекая хищные взгляды,
Как кролики и барашки)
И самолеты (голос певца печален),
(Потому что они блестят).
Бесплотные их взгляды вообще задерживаются на разных машинах,
Приборах, напоминающих что-то из дней их творенья,
Позвонки вселенной хрустят
(Голос певца печален, он хрипит обиженным речитативом),
Фото, пожалуйста, вспышка молнии, фотограф в обнимку со старым штативом
Видит богов: они, как летучие мыши, висят вверх ногами
(Голос певца печален),
Им поет карлос гардель, подвешанный на шелковой нитке,
К ужину довольно громокипящей крови
Будет подано им на вершины; тонко дрожат их ноздри
В предвкушении розовых испарений.
Темнеет, от сковородок убегают улитки,
Виноград в темноте как бы хрустален,
Прощаясь с небесным братом, мычат коровы,
Выползла мышь из норки.
***
прозрачные дома входят друг в друга,
память рисует их нечетко и грубо,
холодное солнце коптит над невой.
все кто умер, пока меня не было дома,
как бы живы. по новенькой мостовой
мимо их домов я не ходила,
я не видела той пустоты,
что стоит наподобие пустоты от зуба.
как летучие мыши висят мосты,
сторожа моих мертвых, холодный чердак
мой город в ноябре. кого я не проводила -
все как бы живы. как бы не так.
BESAME MUCHO
Чисто-чисто вымыта Европа.
Только вчерашний ужас бежит поземкой.
Невидимый ужас - поземкой по тротуарам.
Я смотрю на карту (прошитую частой тесемкой,
Жгутом пограничным), кровью политую даром.
Я смотрю на карту: в мире разума и гигиены
Даже песни поются о разуме и гигиене,
Когда кругом воют сирены, ходят гиены,
На закате белыми крыльями стрекочут сирены,
Спокойными голосами
Зазывая на край Геенны.
Я смотрю на карту: мозаика позднего Рима,
На которой разные звери, сцепившись зубами, сплетясь хвостами,
столкнувшись боками, слепившись когтями, рогами - будто бы неразводимо -
На мгновенье застыли, и так их поймал художник.
Когда этот клубок разлетится, парное мясо
Заполнит водостоки парижа, черепицы марбурга, площади праги, черную невскую воду:
Тогда разум и гигиена покинут песни,
В заботе о хлебе насущном братья Эрос и Фобос обнимутся:
Целуй меня крепче, в переулках только свист безымянный, на площадях полно незнамо какого народу, страшный запах идет из болот, целуй меня крепче, снова придет Петрарка, непредставимый в гигиеническом рае, снова девы не будут знать, дождутся ли женихов, а мужья - дождутся ли их их жены, звенят браслеты на смуглых запястьях, целуй меня крепче.
Стихи из цикла «О Чвирике и Чвирке (исследование в стихах)»
В ОТКРЫТОЕ ОКНО ВШАГНУЛ СИРЕНЕЙ ЗАПАХ
В открытое окно вшагнул сиреней запах –
Дача.
Я думаю о Чвирике и Чвирке –
Они уже тогда определяли звуки,
Не зная ничего, не знача.
Волк пропел три раза «мяу»,
Минутки маятник пожрал.
Толк вропел мри таза «ряу»,
Минутки маятник пожрали.
Сетка, локоть, сандалетка,
Лодыжка, запястье, ракетка.
ч – чв – чви
р – ри – рик
(так Чвирка Чвирика зовет)
Минуты капают в компот.
Воланчик: верхняя дуга + (только где она?) + нижняя дуга
У маятника – одна нога, сказал бы кто-нибудь.
Но я скажу: на длинной шее голова (собою вниз) – вот нижняя дуга.
И вместе это – дачный глаз.
Подумай, взять хотя бы таз:
Сегодня там варенье,
А завтра там белье.
Так у людей всегда:
Привыкнешь к ним,
Глядишь – они вранье
И пыль надлуговая.
(Так Чвирка говорила).
Сиреней запах вышел из окна,
Осталась комната – одна, темна, надменна,
Как фотография не на,
Как маятник на не, но...
Лишь на обоях вечность – бесстыдна, кровавлeнна.
ПТИЦЫ БРЕЮТ ПОДМЫШКИ ПЕРЕД НОЯБРЬСКИМИ
Засохший серпантин давно ушедшего лимона,
стол в заусенцах и глазках.
И в щелке маленький голодный насекомый,
Но этого не видно никому.
А тут еще птицы, да хоть воробьи –
клюв, перья, подмышки.
Подмышки клювами скребут, как выбривают,
но подмышек и подавно не видно никому.
(Не)ви(д/н)ен сон власатых птиц,
а утром сна слышны излишки.
А птицы лысые в клетушках, хоть летают,
Но их полет невидим никому.
Лимонной корки плесень – камень-лабрадор,
кто забыл ее с лета на дачном столе,
придет ли за ней, найдет лабрадор?
Сок осенних деревьев – скудеющий дар
многого знанья – кому?
ПТИЦА БАСАНАТА
(стихи об Италии)
I
Здесь Аполлон бормотал, пьяненький, «басаната»,
А Джузеппе о городах, в которые нет возврата,
Не то чтобы плакал, но это как бы заплата
Была; он ставил ее повсюду, где видел ткань из мрамора, бронзы, злата.
Одиннадцать лент
Здесь
Для украшения Арно
Есть.
Дай, говорю,
Днесь
Наглядеться на мрамор, но
Кому говорю: этрусскому духу Арно,
Русскому слуху Анны,
Еврейскому Иоанна,
Чьи бирюзовые ванны
В здешних палатах рябят, плещутся, их столько, что их не счесть,
И в них распускается-светит Иоаннов Цветик-Цветок?
II
О птица хмельная-вещая Басаната,
Как до сих пор легкокрыла ты и златоперната!
И не то здесь странно, что в конце зимы нет мороза,
А что рифмой к нему восьмомартова дура-мимоза,
И что с(в)ечение Арно (в сумерках) медно, а не янтарно,
И что лезут в окно бесенята,
А из окна
Расправляет крылья голодная (до сих пор) Басана-
Басаната,
Живая пока, говорит:
Замри, Флоренция, (не) забуду
Твоих сумасшедших старух
И премудрых Триче,
Им не сойтись вовек,
А серые ленты
Арно и трече-,
Кватроче-,
Чинквече-
И прочее птичьеченто
Залатали вход, Флоренция, в твой небесный чертог.
СПРАВА? ЗА СПИНОЙ?
Компьютер, разумеется, компьютер,
стена, окно,
но где оно,
справа? за спиной?
странно знать, где окно
и не знать, что оно
под стеной.
Т. е. хотеть не знать, где окно.
Лес — кристальная река. Не изнутри,
с зверюшками, зверищами,
и верещаньем в чаще.
Но только то,
что видно и с дороги.
С дрог одрогших легковых.
Вот он. Вот он. Он жестяной и завитой,
залитый осенью, как лавой.
Как вывих, псих во снах своих.
Лес, лён (потухших погремушек), ручей,
лес, лён (он больше не синён), ручей.
Твичей, твичей, без многоточий,
из (т)рудных многодней.
Нельзя запомнить,
какая птица, что твердит.
Кто говорит твичей,
кто говорит тютю,
а кто молчит.
Особенно нельзя понять,
поняв, нельзя запомнить,
которая из них молчит.
ЧВИРКА БОИТСЯ
Вот и лето улетело
на внезапном помеле,
съело нижний свет и село
миской ягод на столе.
Страшно фонарю качаться
и полосаты вечера,
а речке-млечке замедляться,
а роще-гречке спать пора.
Очень тонкие колечки,
ветра жабры-поплавки
выдыхает роща. Осень
греет пальцы у реки.
Вымя вымыла корова,
прогулявшись по реке,
съела слово, съела слева,
съела куст на пауке.
Сохнет кошка со двора
в дустном облаке сортира.
В белой шапочке сатира
Анти-Чвирик: та-ра-ра.
ЧВИРКА И ЧВИРИК РАЗГОВАРИВАЮТ, КОГДА ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ СПИТ
— Когда мы, Чвирик, выбирали
Для света самого дневного
Поблёстче воздуха частицы
Из наших времени запасов,
Не знали, Чвирик, мы не знали,
Что в этом свете, как в темнице,
Мы будем заперты, младенцы
Для нас ветшающего мира.
— Подумай, Чвирка, эта скорость
Затем ли бабочкой сбежала
Из нежно медленного рта,
Чтоб тормозить времен кружала?
— Не знаю, Чвирик, только страшно,
Что изморозь невременнaя
Уронит этот свет как в морось
В неслыханное тра-та-та.
Ссылки: