Осколок, часть 1-я, глава "Лисья доха, поэт Сесенин и полбуханки хлеба"

---

Лисья доха, поэт Сесенин и полбуханки хлеба

 
Сто пятьдесят километров проехали молча. Сопровождающий с красными от хронического недосыпа глазами чинно восседал справа от Жениха, прижимая к груди величайшую драгоценность - толстый хорошей кожи портфель на двух надёжных застёжках.
Василий вначале пытался завязать разговор, но как-то тот не склеился. Сопровождающий грозно взглянул на говорливого водителя и прорычал что-то вроде: «Поменьше болтай, за дорогой смотри лучше».
Раза три или четыре сопровождающий судорожно проводил рукой по замкам пузатого портфеля, словно боясь, что его вскрыли по дороге неизвестные ловкие воры. Убедившись, что не вскрыли, он снова грозно смотрел на шофёра, пресекая малейшие возможные попытки произнесения каких бы то ни было звуков, подтверждая тем самым свою значимость. Минуть через двадцать-тридцать голова его начинала клониться, и воспалённые глаза становились мутноватыми, качнувшись на очередном ухабе, голова тюкалась подбородком в груди, и тогда сопровождающий, встрепенувшись, вновь судорожно шарил по портфелю.

Вообще утро задалось с самого начала как-то не так.

Сначала Василий часа два ждал, пока переоборудуют полуторку под пассажирскую машину - ставили скамейки, приваривали лесенку, натягивали тент, даже дверку со щеколдой навесили на задний борт. Со всем этим возился главный механик Арнольд, помогали ему какие-то двое из вольнонаёмных, их Василий видел первый раз и даже не знал, как зовут. Дождавшись, когда Арнольд сделает перекур, Жених поинтересовался, что за выдающиеся персоны сегодня ожидаются, раз такой перевертон происходит. Однако Арнольд и сам не знал.

Через каждые двадцать минут прибегал потный начальник автобазы, грозил всем срок добавить, если через десять минут не будет готово, потом в очередной раз прибежал и сообщил, что подать машину надо будет к столовой ровно в 9.00.

Тут все успокоились - до девяти ещё полчаса, а  машина уже на мази.

Ровно без пяти минут девять Василий остановил машину у столовой, вышел и деловито прошелся вокруг, проверяя, всё ли в порядке, потом направился за угол столовой к сортиру. Не успел налево повернуть - из-за угла автоматчик - шасть! и давай орать: «Стой, кто идёт! Стой, стрелять буду!»

Василий ему говорит ровно и спокойно: «Что ты, зайчик, глотку насилуешь? Я в сортир, что, нельзя?

И вдруг этот служака передёргивает затвор, наставляет автомат на Василия и орёт: «В машину, быстро! Бегом!»

Ну, бегом, не бегом, а пришлось Жениху возвращаться в кабинку, не удовлетворив копившуюся потребность. А это было очень плохим признаком. Никогда! Никогда Василий не отправлялся в рейс, не посетив прежде сортира. Так делало и большинство шофёров. По тайге банды уголовников шастают и в основном вдоль трассы. Попробуй, остановись на минутку по малой надобности - поймаешь тут же пёрышко или машину обнесут до девственной пустоты или и то и другое.

Шофёры, как и моряки, народ крайне суеверный (по крайней мере раньше был), и каждый старался соблюдать милые сердцу правила как в поездках, так и «на приколе» и следовать приметам.

Неуютно стало Василию - главное правило не выполнено.

Задумался он, что за напасть такая? Ещё и охрана с автоматами, в сортир не пройти... Что бы это значило?

Но решить эту сложную задачу не успел - распахнулись двери столовой и выкатилась оттуда целая свора автоматчиков, человек восемь, потом, немного погодя, важно и степенно проследовала до машины группа лиц особого свойства - очень представительные, очень хорошо одетые, очень важные и деловые. Лица, озабоченные крайне, от которых, видимо зависела судьба если не всей планеты, то  шестой её части, как пить дать.

Шли эти лица не спеша, переговариваясь между собой, а автоматчики, зорко оглядываясь по сторонам и держа свои ППШ наготове, двигались параллельно лицам к машине Василия.

У того, от вида лиц, извиняюсь за каламбур, лицо вытянулось до крайней степени удивления, и побежал он, как-то сам собой, вытягивать из кузова железную лесенку и дверку открывать.

Глубоко сидит рабство в нашем человеке, Чехов вот его выдавливал из себя, а другие - нет, да и не знали они, что можно выдавливать - они Чехова не читали.

Василий тоже не читал, нет, потом, много лет спустя, читал, конечно, а до этого его любимым писателем был Есенин, про других он и слышать тогда не хотел, кроме Шевченко, само собой. 

«Как умру, то схороните...».

«Кобзаря» Василий и на русском, и на украинском знал наизусть... Я, конечно, извиняюсь дико, но «Кобзарь» - это поэма великого Тараса Шевченко, того самого, которого Щепкин (великий, как и Шевченко, только актёр), выкупил из рабства. Эти слова я пишу для тех, кто не узнал цитаты, может не для всех читающих, но для большого количества - это точно.

Впрочем, Шевченко и Щепкина мы здесь исследовать не собираемся. А вот про Есенина остановлюсь чуть подробнее.

В восьмом, последнем классе школы на Бобровице, в страшно далёком от Магадана, туманном детстве, в руки Василию попался потрёпанный томик стихов. И Василий пропал, пропал навсегда. Заманила его в сети чарующая словесная игра, за которой чудились любовь и смерть, верность и тягучая тоска, дикая страсть и упокоение.

Фамилия автора стихов была Сесенин. На затёртой обложке пропала граница слов, они с трудом угадывались, вот и получился в юном мозгу из С.Есенина Сесенин.

Каверзный, я вам доложу, автор. Пишет так, что веришь всему, что он пишет. «Ты жива ещё, моя старушка?» - спрашивает он, а ты тут же представляешь свою самую близкую и такую далёкую, самую родную, единственную пожилую женщину, и даже как бы тянешься к ней руками и ответа ждёшь. Так что Василий пропал не зря, но в этом-то и недотыка и есть.

Потрёпанную книжку дал ему на два дня почитать одноклассник, только Василий сам прочитал сначала раз двадцать, так, что наизусть выучил, как говориться, от корки до корки, потом Маше Подопригора (тоже фамилия - помните?) дал почитать под честное-распечестное обещание вернуть завтра утром... И пошла потрёпанная книжица гулять по классу...

И что такого, спросите вы?

Ну-ну. То есть, вы не знаете, что к поэту Есенину отношение в разные годы у официальных властей было разное, а в двадцатых годах двадцатого же века, да на Украине - совершенно особенное.

Как только не костерили поэта! Доставалось ему - не пожелаешь врагу такого. Но не меньше, а часто и гораздо больше, доставалось тем, кто читал, любил, наизусть заучивал опальные строки.

Подробно обстоятельства ареста Василия я не знаю, но арестован он был прямо в классе во время урока и препровождён в тюрьму, о которой я уже многократно упоминал, прямо, так сказать в руки отца родимого. Просидел в той тюрьме часа четыре, был отпущен под поручительство отца, выпорот так, что ни лежать, ни сидеть не мог с неделю, и поэтому на открытом заседании общественного суда стоял солдатиком, чем вызывал у некоторых несознательных буржуазное чувство жалости.

На заседание собралась вся школа. Особенно интересно поначалу было малолеткам - они ждали, что вот-вот начнётся расстрел, кто-то пустил об этом слух. Но старшеклассники выступали с пламенными речами, обличая каких-то Сесенина и Есенина... Учителя говорили, что это враги, но ни Сесенин, ни Есенин так и не были расстреляны, и малолеткам вскоре стало скучно, они начали бурно осуществлять свою внутреннюю, очень интенсивную и важную возню, ввиду чего ни выступающих, ни кого другого стало не слышно, немедленно был объявлен перерыв и радостная мелюзга с облегчением побежала играть в футбол.

Старшеклассники сиганули по кустам курить самокрутки, учителя отправились пить чай в учительскую, а Василий и Маша (арестованная вместе с ним и отпущенная под поручительство матери - отец у неё погиб в гражданскую) под охраной учителя физкультуры и учителя труда оставались на своих позорных местах в душном школьном клубе.

Накурившись (старшеклассники) и напившись чаю (учителя) собрание возобновило свою деятельность и постепенно пришло к выводу, что Василий и Маша вместе с ним, ни в чём не виноваты, а виноваты Сесенин и примкнувший к нему С.Есенин. Вследствие этого решено было Василия и Машу от наказания освободить, но назначить им повинность - подвергнуть вредную книгу стихов Сесенина-С.Есенина сожжению на костре, кое сожжение Василий и обязан был осуществить.

Смешно? Это сейчас смешно, а тогда Василию было не до смеха. А что он другу школьному скажет, у которого книжку брал? Присудили к сожжению?

Книга вреднючая была уложена в железное ведро и смачно сдобрена сверху керосином, чтобы ярче горелось...

Что-то с моей памятью происходит интересное, видится где-то в туманном далеке инквизиторский костёр... Неужели это было на моей родине? Быть не может!

Но ведь было! Было!!!

Кто отрицать станет?

Горел С.Есенин и Сесенин вместе с ним, ярким пламенем горел в ведре. И плакал Василий невидимыми никому слезами и повторял про себя простые, добрые, понятные и почему-то запрещённые какими-то очень злыми человеками строки...

Впрочем, ничего этого, вытягивая железную сварную лестницу из кузова своей полуторки, Василий не вспоминал, а думал только об одном, где бы успеть до поездки нужду справить.

Ничего так и не придумав, взгромоздился в кабинку, завёлся, прогрел мотор и, дождавшись, пока сопровождающий присоседится к нему, потихоньку тронулся в путь.

На вопрос «куда ехать будем?» получил ответ сопровождающего: «Не твоё собачье дело, сволочь» и спокойно двинулся по трассе, унося важных неизвестных, сидящих на лавочках в кузове, в колымскую даль между грядами бесконечных сопок.

«На Сто-Полста сделаешь остановку» - единственная осмысленная фраза, которую произнёс сопровождающий часа через полтора пути.

- Сделаем! - отозвался Василий, и дальше до остановки путь продолжался в гробовом молчании.

На Сто-Полста у столовой остановились, и тут только Василий смог спокойно посетить скворечник, после чего совершенно воспрянул духом, в предбаннике столовой набрал из титана кипятка в алюминиевую кружку, достал из-под сиденья сухой паёк и стал завтракать.

Важные пассажиры тем временем тоже баловались разносолами, сопровождающий прохаживался за спинами и коротко отдавал приказания Яшке Гогоберидзе - повару, разнорабочему и посудомойке в одном лице.

Тот в мыле метался по крохотному помещению принося и унося, подавая и разрезая, вытирая и смахивая, убирая и снова принося - короче, был полный кошмар.

Важные люди были требовательны и придирчивы. Один заметил в супе, как ему показалось, таракана и заорал так, что трясущийся Яков уже видел себя голым привязанным к лиственнице и сплошь облепленным комарами.

- Что это!!! - визжал важный человек, - ЧТО!!!!! ЭЭЭ-ТООО?!!!!

Яков на негнущихся ногах встал у того за правым плечом и внимательно всмотрелся в блюдо...

- Я спрашиваю - что это?!!!!

Возникла мертвая пауза, такая долгая, что автоматчикам охраны, стоявшим по периметру столовой, захотелось передёрнуть затворы.

Вдруг добрая улыбка вползла на мертвецки белое лицо Якова, и тот с облегчением проговорив негромко: «Это - люк! Лю-юк!» - вынул прямо из жижи двумя пальчиками нечто сомнительное и коричневатое, вложил в губы и поцокал языком: «Вькусьно!».

Изрядно наполнив желудки и оттого несколько разомлев и подобрев, важные люди, сопровождаемые сопровождающим и сопровождающими автоматчиками, которым достался лишь сухой паёк да по черепушке чая с брусничным листом, вышли из чрева столовой, жмурясь на ясное солнышко и побрели к машине.

Зоркий Василий немедленно из кабинки зашагал, чтобы лестницу выдвинуть, ибо важным людям без лестницы никак невозможно было.

Потянул Василий за железную скобку, выдвинулась немного из кузова лестница и заскользила вниз, а тут впритык к кузову как раз расположился самый важный, тяжеловато после перекуса без опоры ему было стоять... Роскошную лисью доху свою распахнул и начал шарить по карманам в поисках папиросочки, и ножку так игриво в сторонку отставил...

Вот по этой ножке и шарахнула, соскользнув вниз сварная железная лестница, не удержал её Василий.

Когда визги и вопли затихли, когда один из автоматчиков слетал в столовую и принёс оттуда бинт и зелёнку, когда подняли Василия с земли (его в одно мгновение налетевшие автоматчики бросили вниз лицом, как только раздался первый вскрик важного в лисьей дохе), когда обнаружилось, что ни бинт, ни зелёнка не нужны - раны никакой нету, а есть только небольшой ушиб, большой, сытый, важный ушибленный в дохе долго сопел, хриплым полушепотом матерился, глядя на Василия, и свирепая злоба светилась в его глубоких, узких глазах.

Он позвал к себе сопровождающего, отвёл в сторону и что-то кричал тому приказным голосом, отчего сопровождающий, казалось постепенно погружался в землю.

Но как только всё успокоилось, все заняли свои места, и машина тронулась в дальнейший путь, сопровождающий, устроившись в кабинке с Василием, как ни в чём ни бывало, засопел носом.

Василий терялся в догадках: что же это за люди такие важнючие, почему его сразу же не кокнули за упавшую лестницу, даже не побили и не отчитали, только к земле прижали? И ответ нашёл Василий совершенно неожиданно в портфеле сопровождающего.

Проколыхавшись минут двадцать, раздобревший сопровождающий неожиданно всхрапнул, сам же встрепенулся от этого и судорожно схватился за портфель. Проведя несколько раз ладонью по застёжкам, он подозрительно и сурово взглянул на Василия и вроде бы успокоился, однако через короткое время снова проверил застёжки, а потом неожиданно расстегнул их и полез внутрь. Достав какую-то папку, полу-отвернувшись, чтобы не показывать содержимое Василию, он стал перебирать бумаги. Некоторые прочитывал внимательно и вкладывал снова в папку, другие проглядывал бегло и отправлял туда же. Затем достал химический карандаш и стал делать какие-то пометки в блокноте. Занимался он этим довольно долго и вероятно утомился. Откинувшись на спинку, сопровождающий о чём-то напряжённо размышлял некоторое время, глядя пустыми глазами вперёд, в тайгу, куда убегала дорога, потом сладко зевнул, ослабил руки и уронил голову на грудь. Впервые осторожные руки не проверили застёжки, портфель сполз с колен, клапан приоткрылся и стал виден уголок папки, в которой производил ревизию сопровождающий. А на уголке синий казённый штамп, а на штампе пункт назначения - Чай-Урья.

И ещё увидел краем глаза Василий стандартный бланк со списком из нескольких каких-то фамилий. Мгновенно понял он, что за пассажиров вёз.

Тут сопровождающий в полусне тревожно заворочался, потянул портфель к себе на колени, после чего окончательно проснулся, потряс головой, проверил застёжки, обнаружил, что они открыты, посмотрел на Василия подозрительным долгим взглядом. Потом, сообразив, что портфель он из рук не выпускал, успокоился, закрыл застёжки, и больше за всю дорогу его не открывал.

Ехали долго, причём сопровождающий был вроде штурмана, заранее коротко объявлял Василию, куда и где повернуть.

Василий, слушая указания, постепенно убеждался в правильности своих умозаключений, путь лежал туда, в Долину Смерти, в лагерь Чай-Урья.

Оставалось километров сто, когда снова сделали остановку. Важные люди разминали ноги, приседая у машины, кто-то курил, кто-то удалился в кусты.

Человек в лисьей дохе отошёл к большому камню у обочины, присел на него и стал развязывать шнурки ботинка. Тут к нему приблизился на безопасное расстояние Василий и начал такую речь вести, что мол, если тот уже больше не сердится, то у Василия к нему есть предложение.

Страшно удивившись наглости водителя, важный человек тем не менее спросил, что за предложение такое. И тут услышал нечто, от чего чуть не грохнулся с камня. Водитель, вероятно лишившись последних остатков рассудка, просил его подарить ему лисью доху, или поменять на две буханки хлеба, это даже лучше, так как водителю она понравилась, а ему больше не нужна будет...

Такую смесь крепких выражений, называемых матом, тайга ещё не слышала даже от блатных. Оглушительный вопль важного человека не стихал минут десять, и за всё это время он ни разу не повторился, имел, вероятно, серьёзную практику.

Если бы дело происходило в горах, я бы написал нечто вроде: от громового ужасного крика сошло две лавины, накрыв лагерь альпинистов-профессионалов, было несколько камнепадов и два оползня, увлекших в бездну целую деревню мирных козопасов. Однако, поскольку место остановки располагалось в распадке между невысоких сопок, то обошлось без жертв и членовредительства, это, вероятно и спасло Василия от неминуемой страшной гибели.

Прослушав спокойно всю необыкновенной страстности и ярости тираду, Василий тихо сказал: «Простите, я просто хотел...» Не договорил, махнул рукой и пошёл в кабину. И никто его не остановил, никто не обратил даже внимания.

Вскоре туда же взгромоздился сопровождающий и дал отмашку ехать.

В Чай-Урью приехали уже глубоко за полночь, и хотя было светло, но Василий даже не вышел из кабинки, документы подписал и принёс ему сопровождающий.

Куда делись все важные люди Василий не знал.

Глубоко вздохнув, как будто о чем-то сожалея, он тронулся в обратный путь и вскоре забыл и про доху и про всё остальное, а думал только о том, как ляжет спать на кровать с белыми простынями и настоящей подушкой и даже укроется верблюжьим одеялом...

Года два прошло, прежде чем Василий снова оказался в Чай-Урье.

Вообще-то по-якутски Чай-Урья означает «галечник-река», и в самом деле, всё русло речки обильно усеяно круглыми камешками - галькой. Вдоль всего течения реки дотошные геологи разведали неисчерпаемые запасы самородного золота, вследствие чего в долине был организован прииск Чай-Урья, на котором работали тысячи и десятки тысяч заключённых, содержавшихся в лагере.

Мёрли люди, как мухи, но это нисколько не беспокоило лагерное начальство - на смену им прибывали новые и новые тысячи.

И прозвали в народе место это Долиной Смерти.

Что за надобность туда ехать была, я не знаю, но Василий всё, что было необходимо исполнил, как положено оформил все документы и сделал небольшую остановку, выехав с территории лагеря, чтобы немножко чего-то в машине поправить, перекусить и вздремнуть часок. Остановился под раскидистой кривой лиственницей, дававшей полупрозрачную обширную тень, вынул и развернул на травке комплект необходимых инструментов и собрался приступать к профилактике, как вдруг...

У самых лагерных ворот работала группа доходяг, тюкала землю кайлами для каких-то нужд. Василий, когда выезжал из ворот, приметил этих бедолаг и даже испытал нечто вроде жалости, но останавливаться не стал, у каждой группы доходяг не остановишься, да и чем поможешь, кроме ободряющего слова или сочувствия?

Вдруг возле капота что-то зашелестело и приткнулось с лёгким стуком. Поглядел Василий...

И увидел он скелета на человека похожего.
И этот похожий прошептал так,
что будто сказал сухими одними губами.
И сказал он: «Товарищ водитель...»

Взглянул ещё раз Василий и что-то знакомое в облике скелета показалось ему. А скелет продолжал: «Помните, товарищ водитель, Вы у меня ещё хотели доху лисью выменять на буханку хлеба? Вы простите... если бы я знал...» - Голос его сорвался в хрип и дальше слова можно было только угадывать: «Вы простите меня, товарищ водитель, я очень грубо кричал на Вас...» - Рыдания судорожными желваками прокатились по выпирающим рёбрам, но сухие впалые глаза не давали слёз, они только молча молили...

Молния воспоминания пронзила мозг Василия...

И увидал он перед собой, как наяву, упитанного, преважного, холёного барина
и услыхал из туманного прошлого заковыристый многоэтажный мат его,
и удивился
и содрогнулся от жгучей жалости...

Сдерживаясь, чтобы самому не разрыдаться, Василий молча полез в кабинку под сиденье, вынул весь свой запас - полбуханки чёрного хлеба и несколько сухарей и отдал всё молча похожему на человека скелету.

Тот немного посотрясался от беззвучных и бесслёзных судорог, потом сразу, будто в горло врагу, вцепился зубами в ломоть хлеба и заурчал, как голодный зверь. Жуя, он всё время посматривал на группу доходяг у ворот и старался держаться за корпусом машины.

Съев ломоть, приспустил штаны, подвязанные длинной пеньковой бечёвкой - необыкновенной ценностью в лагерном быте - вытер грязным до черноты кулаком сухие глаза и прошелестел сипло: «Бечёвка - это я для себя...» - отвернулся, хищно поглядывая по сторонам, всё остальное полученное от Василия спрятал на впалом животе в штаны, обвязал три раза бечёвкой, проверил рукой надёжность, повернулся и даже потянулся руками к Василию, словно желая обнять того. Однако Василий инстинктивно отпрянул на шажок, страшноватым было объятие этого обтянутого жёлтой кожей и неимоверно грязного, в коростах, источавших гнойный смрад.

Скелет опустил руки, покачал молча головой, понимающим взглядом посмотрел на водителя и вроде собрался уходить, но постоял немного и всё-таки ещё раз сказал еле слышно: «Если бы только я знал, если бы я знал...»

И было нечего сказать больше ему,
и пошатываясь вернулся к товарищам своим.

---