Колыма

Или не были вы на Колыме, или не знаете, что такое красота. Описывать колымские просторы, всё равно, что глухому (тьфу! тьфу! тьфу! не приведи господи!) объяснять этюды Шопена. Боже ж ты мой! На колени становлюсь, землю готов есть, но нет более прекрасного края. Правильно, сто раз правильно пел соловей Севера Кола Бельды: «Если ты полюбишь Север, не разлюбишь никогда!».

Вот маленький кусочек моих детских впечатлений - посёлок Ягодное, что на трассе, километрах в пятистах от Магадана. Ближе к осени все склоны сопок усыпаны несминаемым ковром брусники и от того издалека видятся бордово-красными, как будто великан пришёл и укрыл гигантским своим бархатным пологом всё вокруг. И над этим великолепием глубокой летней ночью (!) парит солнечный диск, такой близкий, что сомнения нет - можно запросто взять и потрогать.

А ход лосося на нерест по тонюсеньким протокам, ручейкам! - это просто симфония света, звука, воды, отливающих антрацитом бесчисленных тел и неудержимого стремления к продолжению себя и таинству упокоения.

А вот "Ода кижучу". Это рыбка такая, по-научному "серебристый лосось".

Ах, кижуч! 
                        Вы едали вкусноту?
Деликатес, каких в природе мало!
Спросите про горбушу, про кету,
И я отвечу:
                        - Рядом не стояло!

Что хариус?! Что стерлядь?! Что форель?!
Что белорыбица?! - Всё детские игрушки!
Но если кижуча не ели Вы досель,
Что ж локти грызть осталось иль подушки. 

Хорош с дымком, и вяленый, и в соли.
Хорош балык и с косточкою бок.
Под пиво много не советую позволить,
Под водочку его ведро я съесть бы мог.

В желанье весь! Уже невмоготу!
Иду вкушать!
                        А ведь и Вы могли бы
За стол со мною сесть
И с восхищеньем съесть
Хоть ломтик тающей во рту
            Непревзойдённой рыбы!

О как!

А на Нюкле вы бывали? Что за Нюкля? - спросите вы.
Эх, братцы вы мои, говоря скупыми словами справочника: Нюкля - мыс у впадения реки Ола в воды бухты Гертнера (или бухты Весёлая) Охотского моря, недалеко от районного центра Ола Магаданской области.

Теперь другими словами о том же самом. 

Жил да был на берегу моря со своими домочадцами морской нивх по имени Нюкля. Давно это было, когда ещё деревья были большими, а звёзды прямо с небес слетали на землю, чтобы отдохнуть у костра, послушать песню, да поесть юколы. 
Промышлял Нюкля нерпу, кормился рыбой, икру приготовлял, да русским продавал за водку - ведро икры за бутылку воды огненной. Шибко большое хозяйство было у Нюкли, детей было много, каяков было столько, сколько пальцев на руках и ногах, железные наконечники у гарпунов были, сети были у Нюкли большие. Хорошо жил Нюкля, богато жил, много работал, много промышлял, много икры приготовлял.
И вот пришло время Нюкле идти к предкам своим. Всё, что имел и умел, он передал детям, крепкие чумы оставил, помолился и пошёл.
Пошёл, да и остановился у моря.
Куда идти, думает: направо, налево? Присел на корточки, трубку закурил, стал думать. Долго думал, три трубки думал, но так и не придумал. Стал четвертую трубку набивать.
Тут скала, что возвышается на самом берегу, стала вроде потрескивать. Интересно стало Нюкле - что это за звуки такие, спрятал он трубку за пазуху, подошёл к скале поближе. А потрескивание стало вырастать, поднялось, как вал водяной до небес и превратилось в зов неведомый: «Иди ко мне, Нюкля... Иди ко мне...»
Вот чудеса! - думает Нюкля, - Словно зовёт меня кто-то. Посмотреть, что ли?

И пошёл Нюкля к скале, зовущей его,
И тут узрел он, как раздвигается скала,
и открывается широкий проход.
И там узнал он путь,
по которому надлежит ему идти.
И шагнул Нюкля на путь надлежащий,
и пошёл по пути этому.
И как пошёл он по пути этому,
то содвинулись стены скалы
и сокрыли Нюклю,
и путь, ему одному надлежащий, сокрыли.

Много прошло с той поры дождей и метелей, смыло навсегда безжалостное прибойное море дорожку следов, что оставил Нюкля, уйдя в скалу. Да и сама скала поседела, осыпалась, стала похожа на полусъеденную сахарную голову и от того так и называется - Сахарная головка. Только осталась узкая расщелина, что была когда-то Нюкле проходом. 

Пытался я в детстве своём протиснуться в неё, но дальше двух-трёх метров это мне не удавалось, а и страшно было - а вдруг проход откроется, и поманит меня Нюкля: «Иди ко мне...»  И выскакивал я из расщелины, учащённо дыша и оглядываясь - не видел ли кто испуга моего.
Отец делал вид, что не видел, и подъезжали мы к любому из домов, в которых жили тогда потомки ушедшего в скалу Нюкли. Тут отец вынимал запасенную поллитровку, стучался в дверь и производил обмен: поллитровка водки на трёхлитровую банку красной икры, приготовленной по старинному обычаю, завещанному Нюклей.
Икру эту ел я большой ложкой прямо из трёхлитровой банки, пока не оставалось на донышке чуть-чуть, и эту чуточку отец тонким слоем размазывал по газетам, выносил на солнышко и вялил.
Провялившись день-два, икра становилась наилучшей насадкой, на одну икринку можно было поймать до десятка форелей или бычков, что мы с отцом по воскресеньям на Гадле или Хасыне и делали. Штук двадцать икринок - и ведро форели и бычков за два-три часа.

Всё просто. Провялившись, икринки становились такими вязкими, что рыба не прокусывала оболочку с первого раза, и иногда с крючка без замены насадки я снимал до десяти рыбин. Хвастать не буду, форели были не такие большие, как в рыбацких байках, всего лишь грамм по триста, ну ладно, по двести.
Кстати, мама ужасно боялась странной женской боязнью эту живую ещё форель, что привозили мы в ведре и буквально кричала: «Жарьте сами эту гадость! Сами чистите!!!»
Мне было смешно, и я бежал играть с мальчишками в Чапаева, а отец спокойно брал острейший нож и принимался за разделку. Ведра этого хватало нам дня на три-четыре.
Прошу внимания - это с двух десятков вяленых икринок.

Опять не верите?

«Пурга бушевала над речкой Казачкой
Покрыт был Анадырь предутренней мглой.
С открытою грудью, в шинели солдатской
Шёл Мандриков, партии сын боевой…»

С задором выводили мы дискантами в детской хоровой капелле Магадана. Кто такой Мандриков? Почему с открытою грудью? Сейчас это мало кому известно и мало кому интересно знать. Ведь тогда, в другой стране, Анадырь входил в состав Магаданской области, как и вся остальная, отдельная теперь Чукотка.
Эх, Мандриков, наивный юный Мандриков, зря ты был расстрелян на льду Казачки озверевшими белогвардейцами. Всё повернулось вспять и нет более пролетарского государства, где человек человеку друг, товарищ и брат, а есть капитализм, против которого был ты.

Слёзы бессильной злости наворачивались на глазах моих, когда видел я недавно, во что теперь превратилась Нюкля, изгаженная нынешними людишками. Проход в скалу завален пивными бутылками, мусорными пакетами, рваными презервативами...

Эх вы, богачи новоявленные, в золотых цепях и в бронированных лимузинах дрожащие! Ни за какие деньги не купить вам той икры, что делал Нюкля, никогда не ощутить её тающий, исчезающий в вечности вкус - нет её, вы её уничтожили жадностью своей необузданной... Что скажете вы пред престолом за алчность свою? Нечего будет вам сказать, и кара вечная настигнет вас!

...А нивхи вернуться, и снова оживут легенды, и Нюкля пойдёт добывать нерпу, икру приготовлять, юколу есть, петь песни звёздам...

Господи!
Вот вы гуляли по... киту? А я гулял, на Нюкле.
Вы собирали кедровые шишки с одного куста стланика с медведем?
Тягали через прорубь беззаботных, жадных и упертых крабов на капроновую нить?
Видели, как острыми секирами разделывают изнутри выбросившегося на мелководье кита, и тут же продают свежее китовое мясо, лоханями взвешивая на весах, стоящих на прилавке в циклопической открытой пасти, подпёртой, чтобы не захлопнулась, двухметровыми брёвнами?
Ловили по ведру чистейшей форели и бычков на вяленую красную икру?
А, простите, забыл, красная икра сейчас - деликатес?!
Тогда знайте - было время, когда на Колыме (про рыбалку я уже упоминал) красную икру в магазинах давали в нагрузку к водке. И так она некоторым надоедала, что многие любители раствора spiritus vini, выйдя на улицу с вожделенной поллитровкой за 2 рубля 87 копеек (!), это в ценах после реформы 1960-го года, со смаком размазывали пакет икры о стенку заведения. От этого стенки прибредали стойкий красный цвет не смываемый ни дождями, ни усилиями уборщиц.
Думаете, опять вру? Да, точно, не бывали вы на Колыме. Не видали чудес природы ни летних, ни осенних.
Зато уж зима, так зима! 

Колыма, Колыма,
Чудная планета.
Десять месяцев зима,
Остальное - лето.

В самом-то Магадане ещё относительно тепло зимой. Сказывается морской климат. Ну, подумаешь, минус тридцать за окном?! А на трассе - минус шестьдесят не редкость.
При такой температуре бензин становится вязким, тягучим, как правильное растительное масло и горит весьма неохотно, не как в кино - пух! - и столб пламени. Попробуй, остановись, скажем, у столовой, чтобы пообедать, да немного передохнуть, и заглуши мотор. Через десять минут всё выстывает до самого не могу. Крути тогда ручку, насилуй стартер сколько мочи хватит - толка не будет, не заведёшься.
Однако, водители приспособились машины поджигать, чтобы прогреть (лампы паяльные да керосинки всякие на таком морозе не дееспособны).
Делалось это просто. Набиралось из бака ведро тягучего, вязкого бензина, и бензин этот выливался на капот. Затем из ветоши изготавливался жгутик, который обмакивался опять же в этот самый вязкий бензин и поджигался спи-чеч-кой. И вот, когда разгорался жгутик с бензином, им уже поджигали капот.
У молодых или вновь прибывших на Колыму шофёров при виде подобных действий случались нервические истерики с криками и попытками бензин потушить, от чего приходилось их иногда кулаком излечивать и отечески наставлять - смотри, мол, как старшие опытные товарищи делают и заткнись, глупый ты человече.
Странно, но даже краска не успевала обгорать, только бензин, зато машина прогревалась.
Главное дело было - не зазеваться, успеть, как прогорит бензин, взгромоздиться в кабину и стартануть как следовает, пока снова всё не застыло. Успел - завёлся, не успел - снова поджигай.

Ладно, о чудесах и красотах ещё будет чего сказать, а пока вернёмся к шатающимся от долгой болтанки зекам, что опасливо ступают с мостков на уходящую из-под ног землю Колымы.

Небольшой посёлок, ставший через несколько лет городом, Магадан встретил ошеломлённых зеков позёмкой. Не дав ни минуты роздыху, всех привели колонной в лагерь, тут же построили на плацу и немедленно принялись сортировать по роду деятельности: интеллигенты всякие, вроде учителей, да умники – валить лес, золото мыть, работяги – по своим цивильным специальностям, так что Василий тут же был определён в бригаду шофёров, коих на Колыме тогда, как и на материке, было можно пересчитать по пальцам.
Повезло ему – вакантным оказалось место водовоза, и с первого дня сел Василий на машину и колесил без устали по кислым дорогам не узнавшим ещё асфальта. 
Иван же поехал по трассе в далёкую даль между бесконечных, похожих на разбросанные тюбетейки сопок, верхушки самых высоких из которых были уже прочно покрыты снеговыми салфетками. И в этой далёкой дали, на самом берегу могучей Колымы, его, только-только на воле окончившего курсы бухгалтеров, определили заведовать лагерным складом и заниматься снабженческими вопросами. Можно подумать – хорошо утроился, при кормёжке, тепле? Вот тут она и кроется, ошибочка. Бит был Иван многократно и жестоко, дважды стоял под расстрелом (пугали). За что?

Подходит замёрзший до стука зубовного конвоир, идущий в казарму, затвор передёргивает и ласково произносит: «Сука, спирту быстро во флягу, понял?»

А как тут не понять – он пальнёт в башку и запросто скажет потом, что зека на него напал, и он принял меры защиты. Так что всяческие ревизии непременно находили разного рода недостачи, в основном спирта и сахара, со всеми вытекающими последствиями. Суд был, как правило, короткий и суровый, со всей строгостью закона, до вышки, однако, не доходило – работать просто некому будет. Срок Ивану добавлялся и добавлялся: то пять лет, то десяточка, и конца этому видно не было. 

Конец пришёл совсем с другой стороны.

Надоело строптивой Колыме, в каком году не помню, мирно нести мутные воды свои в холодные океанские просторы, и решила она как-то потешится, да взбодрить слегка племя людское. Ну и сделалось наводнение нешуточное, подмыло добрый кусман, метров триста на пятьсот, обрывистого берега. На беду Ивана, находился он в это время на рабочем, так сказать, посту – выносил со склада всё, что попадалось под руку, спасти пытался, только ничего не спас. Скрылся тот самый кусман, вместе с Иваном, складом и половиной лагеря в глубоких ледяных водах. Поиграла река. А может быть спасла она Ивана, да и других доходяг, укоротила мучения, избавила от пыток.

Нет на берегу Колымы ни креста, ни плиты могильной, никто не может указать точного места упокоения Ивана Бублéя и доброй сотни его солагерников, но я тебя помню, дядя Ваня и люблю тебя. Светлая тебе память и пусть пухом тебе будут тёмные воды Колымы.

Петро же Боярченко, водитель, как и Василий, тоже поехал по трассе, да далеко не уехал, на Сто-Полста шоферил, тоже при лагере. Так что с Василием ему приходилось встречаться и на трассе, и так просто довольно часто, и дружба их не только не угасала, но с годами только крепла.

Первые два года лагеря жил Василий, как и все, в казарменном бараке, имел свои нары, при них нижнюю полочку в тумбочке, куда складывал зубной порошок, обмылок, завёрнутый в газетную бумагу и фотографию матери, а больше ничего складывать было нельзя - не полагалось. По субботам устраивался шмон, и если при шмоне находили в тумбочке у кого что-либо другое - наказание было суровым, за пару шкарпеток, присланных в посылке с воли, неделю карцера можно было схлопотать...

Ну, это всё тонкости лагерного бытия, описаны они были сто раз, и про них мне не интересно.

Главная трудность, что к машине можно было попасть только после утренней поверки и никак не раньше, а вернуться из рейса нужно к вечерней поверке, никак не позже. Понятное дело - в лагере дисциплина - у-у-хх!! - и только на ней всё держалось. А вода, что развозил на своей водовозке Василий,  дисциплине подчиняться не желала и требовалась то в одном конце города, то в другом и после поверки и до неё, так что лагерное начальство скрипя зубами, выдавало чуть ли не ежедневно строжайшей строгости бумагу, вроде увольнительной, которая разрешала «зека № такой-то» убыть из лагеря или прибыть в оный - а дальше стоял прочерк, и Василий сам вписывал нужное время. Такое вот страшное нарушение лагерного режима.
То, что я сейчас пишу, ни в малейшей мере не означает, что жил Василий в лагере, как в санатории на берегу моря. 
Хлебнул он лагерного быта 
            до края полное корыто. 
Было всё, что только может представить себе изощрённый ум человеческий - унижения и побои, кормление ржавой гнилой селёдкой, стояние на морозе до падения в обморок за ничтожное нарушение, карцер, издевательства нечеловеческие и от охранников, и от блатных, лишение всех возможных прав человеческих... и работа, каторжная работа, от восхода солнца до глубокой ночи. Работа, иногда настолько бессмысленная, вроде: сегодня первый барак роет траншею, завтра второй барак её закапывает, послезавтра третий роет снова...

Повторюсь, лагерный быт описан многократно и подробно, если очень интересно про него, то, пожалуй, лучше Шаламова почитать, а я про другое.
Через два, примерно, года перевели Василия из лагерного барака на поселение - в общежитие, в пяти минутах от лагерного КПП, так что нужно было два раза в день отмечаться приходить.
Вот с этого времени и начинается история Жениха.

Водителем и механиком был Василий отменным, экстра-класса, машину мог по звуку двигателя диагностировать настолько точно, что многие считали его если не экстрасенсом (тогда и слова-то такого никто не знал), то чуть ли не колдуном. Нет, вы подумайте, подъезжает к нему приятель покалякать, а он с ходу вместо «здрасьте» выдаёт про клапан в правом цилиндре, про гайку недотянутую на полрезьбы в картере или где ещё, про палец износившийся, про патрубок протёртый и прочее такое, что у приятеля физиономия вытягивается и на губах вопрос: «А ты откуда знаешь?».
- Тоже мне, фокус! - скажет завзятый автомобилист, - Да любой свою машину по звуку знает.
В том то и дело, что, например, себя тоже каждый знает, и болезни свои чувствует издалека, но только очень хороший врач с одного беглого взгляда на пациента может распознать затаившуюся хворь, которую никакие анализы не могут выявить.
Таким врачом, только для машин, и был Василий.
А ещё обладал он изумительной способностью замечать на дороге всё, до малейшей малости. Ехать с ним мне было порой просто удивительно до невозможной крайности. Метров сто-двести проедет - стоп!            
- Хороший ключик на 11. - Идёт, приносит ключик. Через пятьдесят метров, снова, - Стоп!  Шайбочка медная, как раз мне такая нужна, - Идёт, приносит шайбочку. Через сто метров, опять, - Стоп!
И так могло продолжаться бесконечно.

Чуть на десять лет не добавили ему однажды срок через эту удивительную способность.
Году где-то в 49-м вызывает к себе Василия вновь назначенный вместо отправленного валить лес на двадцать пять лет начальника автоколонны, что на Спорном, бодрый и строгий, но молоденький новый начальник, увлекавшийся боксом, в процессе занятия которым любил он использовать вместо груши физиономию какого-нибудь подвернувшегося подчинённого.
И такую речь начинает вести:
- Ты, Васька, вор, и все улики против тебя!  - и потрясает кипой бумажек, - Вот они, улики.
А в кипе этой - доносы, как водится. «Так, мол, и так, а спёр Василий у меня на пролетарский праздник 1-го мая полную сумку инструментов, в чём и подписуюсь... и подпись».
- У кого это я спёр? - интересуется Василий, - Чья подпись?
- А не твоё дело, чья. Вина доказана, и завтра я передаю дело в суд. Так что будь спок, лет десять тебе точно светит.
- Слушай, гражданин начальник, - говорит тут Василий на «ты», словно в бреду, словно с внеземной выси, - Я эти инструменты нашёл, на трассе. Если не веришь, могу доказать.
И так эти слова прозвучали убедительно, что смешался новый начальник, задумался о чём-то, потом говорит: «Докажи!»
- А ты в рейс, до Магадана, поедешь со мной? Вот и будет доказательство.
- До Магадана? Будет доказательство? На спор?
- Да хоть и на спор.
И поспорили они так: если Василий за время рейса до Магадана и обратно найдёт на трассе гаечных ключей на полный комплект, то начальник никуда документы не подаёт, и дело будет забыто. А вот если Василий ничего не найдёт, тогда делу будет дан полный ход.

И чем, думаете вы, кончилось дело?
Жутким раздолбоном, таким, что слышно было километров за пятнадцать по трассе.
Раздолбон, само собой не Василию, а всему остальному дружному коллективу автоколонны, устроил новый начальник, вернувшийся из рейса с перекошенным и потемневшим лицом, с пепельными прядками в чёрных прежде волосах.
Темнеть и перекашиваться лицо начало буквально с первого километра и на протяжении всех долгих 443-х километров всё больше и больше темнело и покрывалось тяжёлой думой.
Ибо нашёл Василий на трассе не один комплект ключей, а три, причём в сумках два, а остальное - россыпью. Да отвёртки, крепёж, патрубки, два домкрата, смазку, канистру(!) масла, ремень не один... Из всего найденного можно было спокойно собрать автомобиль с двигателем внутреннего  сгорания, а если очень постараться, то хватило бы и на маленький самолёт.
Что такое бесхозяйственность и разбазаривание знаете? Это преступлением называется, и за это что бывает? Правильно, наказание. В те годы наказание за такого рода преступление могло оказаться и высшей мерой.
Потому-то и устроил новый начальник показательный раздолбон, что очень ему не хотелось ни высшей, ни какой-другой меры.

Так-то вот.
Однако, вернёмся к истории.
Очень-очень быстро слухи о талантах Василия распространились повсеместно, достигли, вероятно, властных ушей, и был он пересажен с водовозки на полуторку и начал колесить по трассе, доставляя ответственные грузы в самые глухие места.
Но не только с грузами ездил Василий.
Часто стала с ним ездить по разным бухгалтерским делам жена всесильного начальника магаданского лагеря, по совместительству главный бухгалтер того же лагеря.
Так ей было спокойно, когда за рулём сидел Василий, что стала она придумывать всякие хитрости, чтобы ехать именно с ним. Однажды из лазарета его перебинтованного украла - он фалангу указательного пальца топором себе случайно рубанул, на него и дело завели за членовредительство. Так она дело это умудрилась потерять - стащила из строевой части, вроде как мужу понесла и по дороге где-то потеряла, а раз нету бумажки, так и дела нету. Потом в лазарет явилась и именем мужа своего приказала Василия немедленно выписывать.

И с ещё незажившим обрубком, забинтованный, Василий прямо из лазарета сел в кабинку и повёз главбуха по главбуховским надобностям.

Кто знает, почему она выбрала именно Василия? Скорее всего, просто он был единственным, кому она доверяла и на чей водительский опыт и мастерство полагалась, тем более, что трассу Василий вскорости выучил наизусть и мог даже с закрытыми глазами довезти, куда было угодно.
Так что поездки становились всё более частыми, чуть ли не личным шофёром сделался Василий.
Всё бы ничего, но только про поездки эти люди начали болтать невесть что...
Кто не знает, что такое напраслина, тот ещё не догадался, остальным уже всё стало ясно.

Как-то под вечер собралась в большой квартире всемогущего начальника магаданского лагеря большая компания друзей-приятелей-сослуживцев-соседей и ещё бог знает кого, чтобы отметить событие общее для всех и для всей страны - праздник какой-то был. 

И испив чаши разведённого водой спирта полные,
и закусив балычком да икоркою,
и захмелев,
тали они подшучивать друг над другом,
и стало им весело,
и чтобы стало им ещё веселее,
они испили ещё разведённого спирта,
и закусили снова икоркой да балычком,
и после того, как испили они по третьему разу,
сделалось им настолько весело,
что стали все как бы родными,
и шутили не уставая друг над другом и над всеми,
и над женою начальника шутили,
и смеясь говорили, что любовь у неё есть на стороне,
и называли, что это Василий... 

И наступила ночь,
и когда все разошлись,
и остались начальник и жена его одни,
то начал он темнеть лицом и курить папиросы,
и имя им было «Герцеговина Флор».  

Вот нет чтобы поинтересоваться хотя бы: «Так мол и так, любящая супруга, жена моя, что вы можете сказать в своё оправдание?»... А он взял и такую штуку отчебучил: вынул из пачки заготовленных бланков один, с двумя факсимильными подписями и свою к ним приставил и в нужной графке чего-то там черканул - подписал, значит, приказ: «зэка номер такой-то расстрелять», это Василия, то есть, и дату аккуратненько проставил. Отдал вестовому бумаженцию, чтобы в канцелярии оприходовать по форме и к делу подшить и велел начальнику автоколонны немедленно передать приказ: как явится из рейса «зэка номер такой-то», так должен быть немедленно арестован и посажен до приведения приговора в исполнение, то есть до утра, в карцер.

А «зэка номер такой-то» менял себе в ночной призрачной полутьме пропоротое колесо у поворота на Снежную долину, всего-то в 20-ти километрах от Магадана и не знал, что не надо бы ему туда ехать, а надо бы бежать куда-нибудь, хоть в тайгу, в сопки, на съедение комарам и медведям. 
Спас Василия начальник автоколонны, оказался мировым мужиком. Как только приказ начальника лагеря ему ночью принесли, оформил  молниеносно (это ночью-то!) за своей подписью задним числом приказ о длительной, на год, командировке на Спорный, и командировочное удостоверение, и продовольственный аттестат оформил, всё, как полагается.

Подъезжает неспешно, уже утреннее солнышко весёлое над Магаданом вовсю полыхает, начинает новый день, Василий к воротам автоколонны, и видит чудо-чудное - выбегает ему навстречу сам начальник, как будто всю ночь ждал его, и бумажками машет, вроде зовёт.
Собрался Василий в гараж зарулить, а начальник наперерез бросается, и на подножку -скок! - и бумажки суёт.
- Мотай! Мотай быстро! Вот приказ вчерашним числом, командировка, едешь немедленно на Спорный.
- Так я же ещё документы сдать должен! Устал, как собака, отдохнуть бы хоть пару часов.
- Отдохнёшь, успеешь потом. Документы давай мне, я сам всё сделаю.
- Ну а переодеться хотя бы, перекусить.
- Давай документы, давай быстрее, если жить хочешь. Разворачивайся, поехали на Спорный. Я с тобой немного прокачусь.

Ну что делать? Разворачивается Василий, начальник к нему в кабинку залезает, ну, и поехали.
По дороге начальник всё ему про приказ о расстреле рассказал, потом, на выезде из Магадана попросил остановиться, достал из кармана листок и записку приятелю, начальнику автоколонны, что на Спорном, черканул.
На том и распрощались. Вышел начальник из машины, остановил встречную и на ней в Магадан вернулся, а Василий поехал на Спорный в длительную, растянувшуюся на несколько лет, командировку.
История это, как водится, стала вскоре известна всей Колыме, и получил Василий язвительное прозвище «Жених», которое держалось за ним многие годы.

...