Часть 2.

      

      Волорогий младенец-месяц с любопытством и лёгкой улыбкой глядел из окошка на Якова-Акакия.

      Расположившись на любимом продавленном «по самое больше некуда» диване с длинной сандаловой трубочкой в руке, Акакий-Яков с любопытством глядел в окошко на юный волорогий месяц и думал думку. На душе у Якова было покойно, как в штиль на Финском заливе, и неспешные размышления лишь иногда слегка беспокоило дрожание стёкол в окне от проходивших где-то за стенами дома трамваев. 

      Дрожание стёкол рождало дрожание месяца, и тогда Якову казалось, что бледный худенький красавец посмеивается над его неказистыми мыслями.

      Вообще-то Яков не курил, а трубочку, которую ему по приезде из Индии подарил Серёнька, держал во рту иногда для солидности, иногда для приятности сандалового запаха, а иногда потому, что так и не избавился за многие годы от детской привычки грызть карандаши и прочие предметы, удобно помещавшиеся во рту. Трубочку грызть было вкусно, но жалко, а потому Яков теперь держал её на отлёте, борясь с желанием сунуть в рот, воспитывая таким образом несокрушимую силу воли.

      

      Мысли же его вертелись вокруг тонюсенького новорождённого месяца и сначала скакали на манер акробатов в почитаемом цирке итальянца Чинизелли, с которым у Якова так и остался недоигранным один карточный пасьянс о шести колодах с джокерами, потом постепенно вошли в спокойное русло и плавно потекли в одном правильном направлении.

      

      Про пасьянс надо заметить, что Гаэтано, конечно, непревзойдённый был мастак, но, не будем скромно умалчивать, Яков его частенько бивал, в раскладке, естественно. Вон, кстати, на глубокой полочке, в углу комода, покоится запылённая, ручной выдувки, красивая бутылка трёхсотлетнего кагора, что не докушали они в последнюю свою встречу. Яков её бережно от постороннего глаза подальше убрал. Может когда и получиться докушать...

      И ничего удивительного. Жил Яков, уже не помнил какую по счёту, жизнь и частенько любил погрузиться в сладкие воспоминания.

      

      - Месяц, месяц, - думалось ему сейчас, - как же это у тебя получается так мудро и светло улыбаться? Вот ведь сколько ты за свои миллионы лет видел на Земле и несчастья, и несправедливости, и подлости разной, а не истёрлась, не истончилась улыбка твоя. Только ещё мудрее стала. Есть, наверное, в улыбке твоей какой-то такой глубокий, потаённый смысл, что недоступен он живущим на Земле. А, может, просто знаешь ты, что всё будет хорошо? Всё преходяще. Уйдут горе и несчастья, а радость и счастье пребудут вовеки?

      Хорошо было Акакию такие думки думать, хотелось верить, что прав месяц, что радости, смеха, счастья больше на Земле. Так сильно хотелось верить, что стал он верить и верил так сильно, что не заметил, как пропал он во сне. А как пропал Акакий во сне, то стал месяц ещё краше улыбаться, и смотрел Яков на него, сидя на склоне горы среди многая людей, и люди смотрели на месяц и смотрели люди на освещённую белую белым стену. И кругом было ночь. А на фоне той белой стены другие люди представляли им.

      

      Тут сообразил Акакий, что сидит он как бы в зрительном зале, и что идёт спектакль. 

      

      Когда приехал театр в далёкий горный дагестанский аул, то выяснилось, что недавно отремонтированный клуб не подходит для выступления. Весь зрительный зал был до потолка забит партами из школы, в которой ремонт только начался. Тут и возник простой вопрос: а что же делать? Не обратно же пилить почти двести километров? Тем более, что приезда артистов ждали с нетерпением, и почти все жители аула собрались, чтобы насладиться искусством.

      Тут Акакий и подсказал потному от беспомощности и грустному директору клуба, причём очень своевременно подсказал, что можно ведь и на улице представление устроить. Лето, тепло, погода прекрасная, ни ветерка. Директор страшно подсказке обрадовался и тут же бурную деятельность развил.

      Тыльная стена клуба выходила на склон горы, поросший густой мягкой травкой, а перед стеной имелась ровная площадка, как раз для сцены. А ещё на склоне, метрах в десяти, росло корявое одинокое дерево, неизвестной Акакию породы, имевшее толстенную длинную ветку, почти параллельно земле. 

      

      Подогнали к тыльной стене с одной стороны автобус, с другой грузовик, в котором перевозились декорации и костюмы. Между ними натянут был тросик, на тросик был повешен лёгкий красный занавес, и получился настоящий театр, даже с гримёркой и костюмерной в автобусе. Электричество взяли длинным шнуром из клуба, и вскоре ярчайшие лампы осветили будущее пространство театрального действа.

      

      Южные сумерки скоротечны. Только смогли всё приготовить, а ночь уже обрушилась, и месяц как раз успел взойти, чтобы насладиться увиденным и посмеяться вволю.

      

      Ближе всех к сцене расположилась весёлая шумная мелюзга и тут же затеяла радостную возню. Чуть выше рассмотрел Акакий сидящего старейшину, в бурке, папахе, с посохом, точно как аксакал на пачке папирос «Казбек». Аксакал терпеливо ждал начала, иногда сурово поглядывая на веселящуюся мелкотню. За аксакалом расположились уже все остальные зрители, заполнив весь склон, а особо резвые вскарабкались на дерево и расселись на могучей ветке, как на балконе.

      

      Тут интересный сон Якова был прерван внезапно ворвавшимся с улицы шумом перебранки с употреблением фольклорных непечатных выражений. Причём вычленить печатные слова из всех произносимых было очень просто, это были предлоги и междометия с вкраплениями имён и единственного печатного эпитета «козёл», остальная, подавляющая часть речей была сугубо непечатной. Шумела компания явно разгорячённого пивком молодняка, и это пивка просилось на волю. Но спор был не об этом, а о каком-то Петьке, который и оказался козлом, и мазиле, который тоже козёл, потому что в пустые ворота не попал. Мужские и женские голоса вперемешку поносили обоих козлов, и казалось, что вот-вот начнётся серьёзное выяснение с мордобоем, кто же из козлов козлее будет.

      

      Яков тяжело вздохнул и совсем уже было собрался подняться с любимого дивана и сообщить компании, что козлы - это они, а заодно поучить хорошим манерам через применение к дебоширам испытанного метода - заклинания на запор рта - которым он частенько пользовался в подобных случаях, но тут неожиданно перепалка стихла, и послышалось дружное журчание. Похоже было, что вся компания прямо под окнами хором давало волю пиву, нимало не тревожась присутствием особей противоположного пола.

      Снова тяжело вздохнув, Яков, не вставая с дивана, протянул руку, нашарил на полке скляночку с нужным порошком, щепотку порошка взял и в сторону окна бросил.

       Ураганная аденома, есть такой термин, тут же сковала пивные проходы всей компании, а заклинание, произнесённое следом, замкнуло рты. Происходившие далее шорохи и шуршания под окном Якова уже не интересовали. Да он мстительным и злым не был. Одну только щепотку бросил, это всего на шесть часов активного воздействия. Другой бы на его месте и три, и четыре не пожалел, но это уже негуманно. 

      

      Немного поворочавшись, поулыбавшись в окно месяцу, который успел перейти в правую половину, к форточке, Акакий обмахнулся хмелевым веничком и через несколько секунд снова сидел на склоне горы, пытаясь вникнуть в течение спектакля и восстановить в памяти пропущенные эпизоды.

      

      Пропустил он, как оказалось, совсем немного, шла только вторая от начала сцена. Успокоившись, Яков устроился поудобнее и приготовился внимать. И всё бы было хорошо, но сцена эта была диаложной. Двое персонажей - мужчин - довольно долго должны были в ресторане обговаривать сложившиеся обстоятельства. Написанная с тонким юмором сцена обычно всегда вызывала живой интерес у зрителей, и Якову нравилась.

      Стайка детворы, сидящая впереди, сначала пыталась проникнуть в смысл происходящего, но так как русский язык они знали так же хорошо, как туземцы племени Ак-тыынг среднего течения Амазонки, и никаких танцев и песен, как в первой картине, не наблюдалось, то очень скоро утратили малейший интерес, занялись своей важной вознёй и стали перекрикивать артистов.

      Сидящий за их спинами аксакал несколько минут пытался вслушиваться сквозь ребячий гомон, он-то русский язык понимал, как родной, и было ему до боли интересно, о чём там персонажи речи ведут. Однако гомон становился всё громче, и аксакал, наконец не выдержал. Поднял он длинный посох, возопил на гортанном, красивом своём языке и шарах! этим посохом прямо по скопищу мелюзги. 

      - Заткнитесь!

      

      Вздрогнули от неожиданности артисты на сцене. Мгновенно смолкла мелюзга, и какое-то время аксакал наслаждался диалогом. 

      Но прошло всего несколько минут и в стане мелюзги снова, вначале потихоньку, потом всё оживлённей, возникла своя внутренняя возня.

      Тут уж аксакал долго ждать не стал, опять шарахнул посохом и повторил гортанные восклицания.

      Вновь вздрогнули артисты, вновь смолкла мышиная компания, только опять ненадолго.

      И в третий раз ударил посох, и прогремели восклицания аксакала.

      

      Причём, что показательно, остальная публика отнеслась ко всему этому с абсолютным спокойствием и продолжала внимательнейшим образом следить за происходящим на сцене, как будто ничего не произошло.

      

      Когда же и третье восклицание в купе с ударом посохом не успокоило окончательно стайку сорванцов, случилось следующее.

      Ведут себе артисты напряжённый диалог, выясняют отношения, и вдруг у одного из них вытягивается лицо, выражая крайнее изумление. Другой, сидевший полуповернувшись, не понимая, в чём, собственно, дело, сквозь сжатые губы тихонько спрашивает: «Ты что?»

      - Оглянись, - тихонько отвечает первый.

      Оглядывается другой и видит такую картину: аксакал, как был, в бурке, в папахе, с посохом, на цыпочках крадётся по сцене, прихватив по дороге стоявший в стороне театральный стул, и пальчиком показывает: дальше, дальше, продолжайте. Подходит тихонько к столу, за которым наши герои беседы вели, ставит стул и садится к ним..

      Само собой, возникла некая пауза. Артисты соображали, что дальше делать.

      Первый, покумекав, говорит тихонько: «Давай ему чаю нальём?»

      - Ты что?

      - А что? Пускай сидит! Жалко, что ли? - взял конфетницу с печеньем и батончиками Радость, повернулся и протягивает аксакалу, - Угощайтесь!

      Надо отдать должное гордому старейшине, нимало не смутившись, он жестом показал, что конфетки-манфетки его интересуют мало и произнёс фразу, вошедшую впоследствии во все театральные воспоминания: «Ти гавари, гавари. Ани слушают!» И показал рукой в замерший зал.

      Поневоле пришлось продолжать диалог, и сцена покатилась дальше, а аксакал посох свой прислонил к коленям, руки сложил домиком и подбородок упёр в них, внимательно следя за извивами мыслей и крутя головой влево-вправо от одного персонажа к другому.

      

      Сердце Акакия, взирающего на эту сцену, замирало, кустики растительности на подбородке зеленели и малюсенькие почечки пробивались на них. Впрочем, сидящих рядом зрителей это не интересовало, а интересовало их чем же кончится вся эта история.

      История, надо сказать, закончилась самым обыденным образом: когда сцена подошла к концу и зазвучала музыка, означающая перемену картин, один из артистов обратился к аксакалу: «Отец! Другу уходить надо, ресторан закрывается!»

      Аксакал понимающе покачал головой, встал и, прихватив с собой стул, отошёл в сторону, где на этом стуле устроился смотреть, подальше от воркующей и шаловливой мелюзги.

      

      Акакий-Яков успокоился, перевёл дыхание и приготовился внимать дальше.

      

      Однако, насмешник-месяц ну никак не хотел уходить из окна Якова и послал в него такой силы лучи, что глаза спящего часто-часто заморгали, и Акакий вынырнул из интересного сна, чтобы перевернуться на диване головой к окну.

      Погрозив пальчиком шалуну-насмешнику, он переложил подушку, перевернулся на диване своём, и в ту же минуту месяц скрылся за краем окна, шепнув еле слышно напоследок: «А-ка-ки-и-ий...», и стало темно. 

      Так темно, что Акакий даже немножко забеспокоился. Сон отлетел куда-то в сторону, и в голове завертелась глупая тревога - а ну как больше не появится месяц, и солнце забудет свою вечную дорожку, не встанет утром, не рассеет тьму?

      Шёпот месяца ещё какое-то время звучал в ушах, но тревога заставила его умолкнуть. Полежав немножко в полной темноте, Яков встал, нашарил ногами тапочки, что подарила ему на юбилей щедрая царица Тамара... Ой, тапочки! Всем тапочкам тапочки - сафьяновые, с длинными загнутыми носами, на мягчайшей коже, что так любовно выделывали мастера в узеньких кривых улочках древнего Тифлиса. В этих тапочках походка становилась совсем неслышной, и Яков часто пользовался этим, если хотел быть совершенно незаметным.

      Бесшумно подойдя в кромешной тьме к окну, Яков попытался разглядеть хотя бы отблеск исчезнувшего весельчака-шептуна, но тот спрятался в набежавших тучах, и Акакий ничего не разглядел.

      

      Постояв у тёмного окна, вслушиваясь в приглушённые ночные звуки сонного города, Яков немного продрог, горестно вздохнул, зажёг свечу, чиркнув вечной спичкой и поплёлся готовить чай.

      

      Он любил в ночной тиши чаёвничать.

      Приготовив ароматный настой, Яков укоренился с ногами на тёплом его теплом диване и стал прихлёбывать чай из старинного стакана в позеленевшем от времени подстаканнике и смотреть на свечу. Свеча иногда потрескивала, и в её тонком пламени, стоило только внимательно вглядеться, рождались образы минувшего. 

      

      Постепенно тревога покинула Якова, он допил вкусный чаёк, завернулся в одеяло и снова оказался на склоне горы, чтобы досмотреть интересный спектакль.

      

      Досматривать осталось совсем немного, ибо дело уже шло к развязке - началась сцена бурного объяснения между Ей и Им. 

      Она, как всегда бывает в такого рода пьесах, умоляла остаться, Он, как всегда бывает, оставаться не хотел, но клялся, что любит только её одну, а та, другая, его держит, потому что там дети и так далее и тому подобное. Короче, в итоге подлецом оказался, но прежде чем это выяснилось окончательно, надо было произнести эмоциональный, со слезами монолог, который кончался бросанием на колени и вскриками: «Пойми! Я же тебя люблю!»

      

      И вот в этом самом месте, когда герой бросился таки на колени, предварительно ногой поправив завернувшийся коврик, чтобы брюки не испачкать, и возникла лёгкая пауза, от того, что он сильно коленом шарахнулся о землю, вдруг раздался оглушительный треск, и ветка дерева, на которой гроздьями висели поглощённые зрелищем зрители, рухнула вниз, подняв тучу пыли, и одинокий пришибленный голос воскликнул: «Ё... мать!!!»

      

      Примечательно, что при этом никто из зрителей даже не пошевелился, так все были увлечены происходящим на сцене. И только до глубины души возмущенный аксакал встал, плюнул и произнёс по адресу персонажа: «Ти палахой челавек, гавня!» Плюнул ещё раз и пошёл прочь.

      Тут, как по команде, вся аудитория встала и к величайшему изумлению артистов двинулась со склона вслед за аксакалом.

      

      Вдогонку удаляющимся зрителям неслась прощальная песня, означающая конец спектакля, но никого это уже не интересовало.

      

      На том сон и кончился. Досмотрев его, Яков уснул уже по-настоящему, и больше до утра снов не смотрел и о том, взойдёт ли солнце и покажется ли к ночи снова месяц-пересмешник, не тревожился.