Ее Небесность
Ее Небесность
новелла
Но если жизни нет без света, если
Он сам почти что жизн,ь и если верно,
Что он разлит в душе,
А та живет в любой частице плоти,
То почему же зреньем наделен
Лишь глаз наш –
Хрупкий беззащитный шарик, -
И почему оно – не ощущенье
Присущее всем членам, каждой поре?
Джон Мильтон «Самсон-борец»
Прежде Вероника не знала, что такое отчаяние…
По-настоящему красивым женщинам, особенно если они прекрасно это знают, ценят и умеют этим пользоваться, живется легко. Красота получает все, открывает любые двери, подчиняет людей; красоте многое, если не все, позволено; красота – это свобода, вся и сразу, до куража и самодурства…
А то, что обладательница красоты является ее рабой, только доставляет женщине дополнительное удовольствие. Прежде для Вероники не было большей радости, чем наедине с собой (а кто мог быть интереснее для нее, чем она сама?) и любимым зеркалом проводить вечерние косметические процедуры – по часу, по два; перемеривать наряды, на которые очередной поклонник вывернул наизнанку кошелек; перелистывать каталоги модных причесок, косметики, парфюмерии; перезваниваться с проверенными парикмахерами, визажистами, имиджмейкерами…
Все в ней было продумано до мельчайших нюансов, а потому и была ее красота подобна оружию, одновременно защищающему и поражающему. Потому не приходилось ни о чем, кроме, собственно, красоты, задумываться. И ничем, кроме нее, заниматься. Остальное - не интересовало.
В том числе, как ни странно, и мужчины. Их было столь много вокруг, и ими так легко было пользоваться, что они наскучили уже тогда, когда Вероника была школьницей. И чем бы они ни пытались ее удивить – ресторанами, автомобилями, кандидатством наук и в депутаты, поэмами и картинами собственного творения – все наводило тоску. То, что ей было нужно, она получила от них сразу; если возникала необходимость в чем-то еще – тут же получала, - и лишь иногда милостиво соглашалась осчастливить одного из десятков походом в ночной клуб. Да и то, если в этот вечер не приглашен на дом косметолог. Идеальное лицо к утру важнее, чем чье-то там счастье. Красота должна «работать», а эффектнее всего она действовала на работе.
«Продвинутые» дизайнеры убрали из приемной офиса фирмы стол и конторку, и поставили для «администратора» высокий стул в стиле авангард… «Один-ноль» - любому посетителю. Шефа распирало от гордости, сотрудников – от эротических грез, сотрудниц – от зеленой бессонницы… Даже то, что они «знали» Кафку и Астуриаса, а «эта» - только Диора и Версаче, не «лечило». Счастливой куколке незачем читать это зверство. Такие вообще не слышали даже слова «горе».
Их слова – да Богу в уши – в тот день, когда случилось это.
Когда красота в один миг стала бессильной, беспомощной, бессмысленной, просто лишней, просто не нужной. Эта выстраданная, выдрожанная, стоящая бешеных усилий и денег красота – ничто.
Он – молодой, красивый, сильный.
Нищий, просящий подаяние у храма.
Слепой.
Абсолютно, окончательно и бесповоротно. На месте глаз – уродливые шрамы. Жестоко, несправедливо, убийственно слепой. Жестоко, несправедливо – к ней.
…Наверно, это наказание уже было нацелено на нее, когда, покидая вечером офис, она неожиданно зажмурилась от выстрелившего в глаза отраженного в церковном кресте луча еще живого солнца. Ей тогда почему-то захотелось подойти поближе к храму, рассмотреть, может быть, даже войти в него. А прежде она его не видела, будто и не стоял он всегда по пути…
У храма на ступенях сидел он. Никогда не замечавшая нищих, Вероника вдруг прикипела взглядом к этому красивому юноше с четкими, идеально ровными, будто вычерченными сумасшедшим проектировщиком, шрамами на месте глаз.
Шрамами, с которыми надо было выть, бесноваться, царапать землю – а он был спокоен. Не как смирившийся. Вероника не могла оторвать взгляд от человека, который чуть ли не благодарен судьбе за свою слепоту, - по крайней мере, она ему безразлична. Как безразлично и все остальное. Взгляд (а у него был – был! – взгляд, и Вероника оцепенела в ужасе от собственного бессилия объяснить это) устремлен внутрь… или…
Ей почему-то подумалось: «Святой…», хотя о святых она имела представление весьма смутное.
В храм она тогда не вошла. Нужно было пройти мимо ступеней, где сидел этот… «Блаженные» – так, кажется, называли таких раньше (Или не совсем таких?.. Откуда это слово?). Не смогла приблизиться к нему.
…А вечером уже знала, что завтра снова пойдет к храму, чтобы увидеть его. Тогда еще не ведала, зачем. Просто хотелось. Прежде, если ей чего-то хотелось, она это делала и никогда не задумывалась о причинах своих желаний.
…Город еще не отпустила жара. Отливы заката притемнили золоченый купол церкви до меди. Смутное воспоминание: не всегда он был золотым – прежде, несколько лет назад, вроде, был выкрашен в голубой. «Лазурь» или «морская волна» – кажется, что-то в этом роде довелось ей слышать краем уха на некой богемной выставке, куда она от скуки однажды «прогулялась» с поклонником. Там, кажется, была картина с этим храмом.
- Нравится? Хочешь? – спросил тогда ее спутник с каким-то глупым волнением.
- Зачем? – хмыкнула она, - Еще икону предложи!
- До икон не дорос, - непонятно смутился он, - Не нам, грешным…
От этих слов ей тогда стало еще скучнее…
…Все вчерашние нищие – четыре старушки, гурьба беспризорников, потасканный алкоголик – были на месте и наперебой заявляли о себе. А его – до странности непохожего на них молчанием и неподвижностью – не было.
Но было чувство – придет. Надо ждать (зачем ей его ждать – не возникло даже вопроса). И Вероника сделала то, ради чего приходила вчера. Вложив в кружечки и баночки нищих деньги – словно заплатив за вход – переступила порог храма.
…Свет брызнул в глаза… Краски, лица, пространство… Высота, которая почему-то назвалась глубиной… Все было новым, ярким, сияющим, будто только что созданным: расписанные стены, усыпанный стразами (или драгоценными камнями?) иконостас, вышитые хоругви, образа с лицами, будто живыми, говорящими, с фигурами, готовыми выйти за грани рам…
«Как красиво!.. Надо приходить сюда…»
Подняла глаза в купол: небесная твердь, усыпанная серебряными звездами. В центре – глаз в треугольнике.
Этот глаз вдруг показался ей вопиюще лишним в этой красоте, дисгармоническим, сводящим все на нет…
Резко опустила взгляд. Уцепилась за яркие, наверно, недавно отреставрированные, а потому еще хранящие плотскую сочность цвета и округлость линий образа, за свежепозолоченные оклады, за икебаны шелковистых лилий и пушистые снопы хризантем под иконами… «Как красиво!..»
Красота долго не отпускала, не хотелось уходить, и чувство, что пора, возникло внезапно…
Выйдя из церкви, увидела его. Теперь уже невозможно было не пройти мимо, совсем близко, и Вероника, на минуту задержавшись на пороге, с неизвестно откуда взявшейся дрожью в ногах нерешительно сделала шаг.
Между ними не было и метра, когда она остановилась, удивленная тем, что увидела вблизи. Он вовсе не так молод. Хорошо за тридцать. Или уже за сорок? Или все-таки двадцать пять? Морщин на смуглом лице нет. Но… нет глаз – нет лица. А значит, нет возраста. Эта его вневозрастность (вневременность?) когтем вцепилась в сердце Вероники. Еще вчера оно не знало когтей…
По характерному излому губ (почему, собственно, характерному?..) угадалось: афганец. Или из Чечни, Приднестровья… Сталинграда, Куликова поля… «Оттуда». О войнах и воинах представление у нее было такое же, как о святых.
Это была не жалость. Это было странное – и непреодолимое! – желание склониться перед ним, упасть в ноги. Она склонилась – чтоб сделать это «безнаказанно» в глазах окружающих (не смогла пренебречь «общественным мнением»), положила в его нагрудный карман зеленую купюру. Он не отреагировал – не заметил. А она почему-то испугалась обратить его внимание на деньги. Или на себя? Невероятно смутившись, быстро отошла – почти отскочила. Почти побежала прочь от храма. Вдруг боковым зрением увидела тихую руку, скользнувшую в его карман… Не смогла ни крикнуть, ни погнаться за вором, ни подойти и «подать милостыню» снова.
Он ничего не заметил. Не изменился в лице, не изменил позы. Для него этого не существовало. Она почувствовала (что это так кольнуло внутри?), что для него не существует этот мир вообще. Взгляд, которого нет, устремлен… Куда? Она не могла вместить… Храм покачнулся, он, сидящий возле, вдруг взлетел над куполом… застыл среди облаков… Вероника нащупала стену ближайшего здания. Все встало на места – но видеть это было невыносимо. Бежать, вскочить в первую маршрутку…
…А почему, собственно? Отчего она бежала? Придя в себя, уже дома, она стала думать. Напряженно, мучительно – не на школьном ли экзамене по алгебре она последний раз так думала? – и безнадежно.
«Люблю» – до этого додумалась сразу. Мысль была проста - Вероника привыкла обобщать ею или ей противоположной («не люблю») все, что касалось отношений между женщинами и мужчинами (понятие «не люблю» включало еще категории «нравится», «не нравится», «терпимо», «никак» и «жуть»). «Люблю» категорий не имело, поскольку прежде в этом понятии ей не было необходимости.
Ныне «люблю» было максимальным приближением к тому, что требовалось осознать. Чему надо было дать имя, привесить ярлык, посадить на цепь и загнать в одну из мозговых «будок». Имя не давалось, это было не совсем то (совсем не то?), но необходимо было думать дальше, поэтому Вероника остановилась на «люблю».
И что теперь с этим делать?
Да, подойти, заговорить, сказать: «Я люблю Вас, сделаю для Вас все». Потом забрать его к себе, окружить заботой, вниманием, исполнять все его желания… Ей даже на память не пришло, что за всю жизнь она ни разу не пошевелила пальцем для другого существа. Ныне готова была не то, что пальцем – горы свернуть! – чтобы только этот необъяснимый человек был возле нее, чтобы только любил ее…
И тогда в мозг вошло отчаяние.
Сначала спокойно, в форме мысли, и это было еще выносимо, но когда перекатилось в чувство…
А мысль была проста: да, он будет из признательности любить того, кто взялся бы облегчить его жизнь, женщину, готовую ради него на все – но это будет женщина вообще, какая угодно, любая – но в его сознании она не будет ею. Именно ею. Он не выделит ее из самого понятия женщины, не отличит от других таких же.
Да, именно таких же. Потому что, то единственное, что отличает ее от прочих, необходимо видеть, а он видеть не мог.
…Она почувствовала, что за это готова возненавидеть его. Бесценное сокровище, которое озарило бы жизнь любого, за которое другие отдали бы все – от кошелька до жизни – для него суть ничто…
…Веронике было непривычно ощущение отчаяния: стряхнуть его, стереть сам зачаток, только возникший внутренний дискомфорт захотелось сразу. Вскочила перед любимым зеркалом, одним рывком сбросила пеньюар… На миг застыла (как застывала всегда – нет, никогда это зрелище не оставит ее равнодушной!) в потрясенном восхищении.
- Он почувствует… - произнесла глубоким, грудным голосом, от которого у самой едва не подкосились ноги, - Гладкую кожу, шелковые волосы… Ему не будут безразличны мои прикосновения… мой голос…
Медленно провела рукой по груди, плечу… В пальцах задержался локон… Как она гордилась своими волосами необыкновенного, сияющего оттенка – чего-то среднего между червонным золотом и зеркально-белой ртутью – кажется, так сказал о нем влюбленный художник. Еще добавил: «Никогда такого цвета не видел – и не увижу…»
Не увидит… Не увидит!!!
Для чего тогда все это? Зачем ей эта необыкновенность, ее сияние, ее единственная индивидуальность? Благодаря ей Вероника имела лишь самое абстрактное представление о том, что бывает любовь безответная (что-то где-то на другой планете…). И теперь красота, эта великая сила – ни для чего…
Резко запахнула пеньюар, стиснув кружева у самой шеи, - инстинктивно пряча красоту от посягательств, спасая ее, ставшую вдруг такой хрупкой и беззащитной, от напора другой силы, неведомой, непостижимой…
Отчаяние уже вползало в мозг, сплеталось с нервами…
А… душа?!! Мысль была невыносимо, болезненно новой… Впору было кричать: «Эврика!»
Он отличит ее душу от других!..
Вот именно… По полному отсутствию таковой.
Воображение цинично подобрало для внутреннего взора соответствующие образы: перед глазами завертелись идеальные пластмассовые личики кукол Барби, – превращаясь в круги… в пустоте…
И отчаяние наступило.
…Большая часть этого огромного мира, этой яркой, многообразной, изменчивой жизни прошла мимо нее: листья, дожди, люди, музыка, церкви, книги, души… Что ему до пустой?.. Он знал все это, знал и знает – не может не знать, не чувствовать, как она, всего этого человек с таким лицом, с таким взглядом…
…А взгляда – нет.
Взгляд – это то, что направлено на окружающий мир, на других. То, что устремлено в себя – не есть взгляд. И ее он сможет воспринимать только этим. И тело ее, и, какую-никакую, душу.
От следующей мысли Веронику затопила боль. Это не может быть ничем иным, как памятью. Когда-то он мог видеть, и образы этого мира отпечатались в мозгу и возрождаются перед внутренним взором силой взаимодействия других чувств и воображения…
Разумеется, мысль Вероники не была так сложна. Напротив, все было просто. У человека с таким лицом не могло тогда, в прошлом, не быть возлюбленной… И этот образ - его последнее воспоминание о самом понятии женщины, о понятии любимой. И как бы он ни сблизился с ней, Вероникой, - разговаривая с ней, прикасаясь к ней (о, она не только позволила бы – она умоляла бы его об этом!) – представлял бы на ее месте ту, другую… И никто не смог бы ничего изменить – да имей она хоть три самых распрекрасных души!!!
Нет.
Что угодно – но не это.
Решение было принято. Боль разжала сведенные плечи.
Ее красота, драгоценность ее ненаглядная, реабилитирована. Веронике остро захотелось, как бы в оправдание перед ней, сделать ее еще совершеннее…
Подвижные руки нащупали косметическую баночку. Открыла ее, погрузила палец в свой любимый нежный, прохладный крем. Поставила пятнышко на щеку, провела вниз…
Внезапно ощутила отвращение к себе с этой грязью на лице.
Раздавила его.
…Да что это за наваждение? Зачем? Кто-то (Бог, которого нет?) хочет что-то там ей показать и доказать? Смешно. Да любые самые умные кандидатки наук, самые возвышенные поэтессы, самые тонкие скрипачки и пианистки, самые святые монашки отдали бы все, что имеют, за то, что имеет она – а она бы не взяла! Да потому и становятся монашками – что не имеют этого. Вот пусть и ухаживают за больными и калеками, если ничего им больше не дано. И не ей пачкать руки прикосновением к этому…
Блаженному…
Мысли, занявшие целый вечер, рассыпались в пыль. Не об этом надо было думать, не от этого мучиться…
А оттого, что ему, человеку с таким… взором, - святому! – она просто не нужна. С красотой ли, без, с телом ли, с душой, или без оных, - не нужна. Как таковая. Вообще. Она была бы спокойно, но твердо отторгнута, отстранена, отделена, - да если вообще замечена!.. Как не замечал он ничего вне…
Да как дерзнула она даже мыслью посягнуть?!!
…К таким, как он (откуда это?), шли люди со всех концов земли, преодолевая огромные расстояния, сбивая ноги в кровь – лишь затем, чтоб прикоснуться к краю одежды, принять благословение, получить совет в труднейших жизненных ситуациях, в мучительных душевных страданиях…
…Она – у его ног: «Я люблю вас. Что мне делать?»…
Возможно ли опуститься до… решиться на такое?
Нет.
Заставила себя вновь поднять глаза к зеркалу, борясь с невыносимым желанием не отрывать их от пола.
Резкий звонок телефона напомнил о том, что ее жизнь остается ее жизнью.
Вцепилась в трубку как в спасение.
- Алло… - произнесла все еще рассеянно, вслушиваясь в кошачье-сладкий голос на другом конце провода, - Анатолий? Максим Сергеевич? А, Саша! Конечно же, помню! – ее даже не удивила собственная слишком буйная радость, - Еще бы не рада!.. Да, завтра свободна… А что вы можете предложить? «Братья Карамазовы»? Это новый ресторан? Не слышала… Спектакль? Питерский? Конечно, пойду! – и вдруг поймала себя на странной мысли, - Нет… наверно, не пойду. В театре все переделывают, перевирают для красоты… Нет, сначала надо прочитать, а то еще неправильно пойму… Кстати, у тебя есть книга? Отлично… Принесешь, ладно?
Не глядя, бросила изумленно онемевшую трубку. Опять что-то сжало плечи…
…Она даже представить себе не могла роман «Братья Карамазовы». Но сознание (откуда???) прочно ассоциировало его с понятием «жутко умная книга». Эталон сверхумной и сверхскучной книги.
Но откуда-то из глубины поднялось чувство, что есть в этой книге и о душе, и о храмах, и о святых, и о любви… И о красоте тоже есть.
«Осилю, пойму – подойду…»
…В этой книге не было только об одном, о чем она не знала, но должна была знать для того, чтобы подойти, - о войнах.
- Боже мой… - вырвалось впервые, - Ему было больно… страшно…
То, что произошло затем, было сделано с целью хоть как-нибудь, хоть приближенно, понять (примитивное сознание не могло вместить подобное без прямых, ощутимых аргументов), насколько ничтожно ее отчаяние по сравнению с отчаянием настоящим…
Белоснежная изящная ручка с холеными ногтями сжалась в кулак и с размаху вломилась в любимое зеркало.
…Взрыв разметал осколки… Потоки крови заливали пол… Тяжелый, страшный голос с чужим акцентом:
- Видишь нож, падаль? Это последнее, что ты видишь…
И все стало ясно. Все стало просто – до боли…