***

Тем ярче воссияй, Небесный Свет,

Во мне и, силы духа озарив,

Ему восставь глаза, чтоб видел я

То, что узреть не может смертный взор…

Джон Мильтон «Потерянный Рай»

Пять (десять? тысячу?) лет назад купол и стены этого храма были тончайшего оттенка светлой лазури. Он рисовал эту церковь: небесно-голубой купол и небесно-голубое небо, почти не отграничиваемые  друг от друга едва различимым контуром, - и,  среди облаков, без всякой опоры, будто выписанный на небе, - иззеркаленный солнцем крест.

Небесная церковь…

Перед уходом туда, откуда было мало шансов вернуться, он так и не успел подарить эту картину той, кого называл Единственной… Слишком часто. Слишком вслух.

…Единственная исчезла. Мама умерла вскоре после его возвращения. Друзья и знакомые «рассосались», не выдержав психологического напряжения от общения с калекой. Он пережил это спокойно, без надрыва. Привык привыкать. Тогда привыкать было больнее – не умел. До тогда все было слишком по-другому.

…Он обожал красоту, а от красоты яркой, броской просто терял голову. Впивался взглядом в пронзительные переливы безудержных оттенков неба, в порывисто-красивые женские лица, в красивые церкви…

А ныне понял (не сразу - сквозь сотни диких «Нет!!!» и буйствующих «Не хочу!!!», смирённых одним несокрушимо-хладнокровным «Да. Теперь так будет всегда»), что и в женщинах, и в храмах красота – это только для глаз. Зацепка. А для сердца – иное. Небесность.

И эта церковь стала для него еще более Небесной, чем была прежде. Он ощущал эту Небесность всем своим существом, всем телом, кожей… Он не мог определить, что это такое – Небесность. Одно знал: глаза и кисти ничуть не помогли бы ему справиться с этим определением. Это невозможно увидеть и изобразить, услышать и произнести, описать и прочесть. Только, может быть, музыка немного ближе… А в мире, оказывается, так много музыки! Слишком много той, что создана людьми, будто специально для того, чтобы отнять слух от иной, что сама собой рождается, и тихо и чисто звучит там…

Там, где… Он  даже мыслью не смел прикоснуться к этому «где», будто угадывая, что рано ему еще  осмысливать, не имеет права, не достоин  - должен сначала по настоящему научиться это чувствовать; пропустить сквозь душу, прожить…

И он жил это…

Во время литургий тихо стоял в притворе храма, вслушиваясь в гармонию хора, сжимаясь в комок боли при каждом надрыве голоса кого-то из певчих – от внезапного глубинного ощущения своего недостоинства петь это…

В тишине стен слушал глухие голоса чтецов, вздрагивая при каждой оговорке, осечке, сбое; безошибочно различал, когда чтец осекся оттого, что именно эти слова чем-то невыразимо близким задели его душу, а когда, напротив, усталая мысль читающего отлетела в сторону, и  некой невидимой, но всею совестью ощутимой силой была возвращена к  этому…

…Но сильнее ему хотелось быть не в церкви, а «у ее ног». Чувствовать ее близость, родство, ее суть, ее Небесность – рядом. Он не знал, как находил дорогу – его как будто приносило к ней сквозь когти города, не замечаемого, почти не сущего. Он сидел на ступенях, не сознавая даже, что находится в толпе просящих подаяние. (И мысли не было о милостыне: «нехилой» пенсии по инвалидности хватало с лихвой. Половину отдал бы - жизнь становилась все менее материальной). Он не замечал денег, которые изредка клали в его карман, не замечал тихих рук, туда проникающих. Не ощущал аромата дорогих духов, которым все чаще и чаще стал овеивать его дерзкий весенний ветер…

Он был наедине со своей Небесной церковью.

Он не ведал того, что недавно реставраторы переписали купол и стены храма в иной,  - светящийся,  неповторимый оттенок – нечто среднее между червонным золотом и зеркально-белой ртутью…