Я там, где Свет свое заметил отражение...
Дата: 22 Вересня 2014 | Категорія: «Оповідання» | Перегляди: 1298 | Коментарів: 0
Автор_ка: Елена Амберова (Всі публікації)
(По мотивам городских легенд)
Конец 16 века, Озерянская пустошь, Малороссия…
Николка, еще не проснувшись, почувствовал, что озяб и, не без усилия, разомкнул веки. Ресницы дрогнули, и прямо перед собой он увидел высокую травинку с огромной каплей на ней. Густая, высокая трава, в которую он упал вчера на закате, за ночь покрылась большими каплями росы. – И как же я заснул-то? Ох, мамка заругает! – подумал он. Но тут же вспомнил, что еще днем, задолго до того как убежать в чистое поле, чтобы побыть наедине с тем большим, огромным и добрым, чему он не знал названия, он сказал маме, что заночует на чердаке в сене. – Неее, не заругает, – с облегчением подумал он. Улыбка смягчила его личико, и, словно легкий ветерок, смахнула со лба складочку между бровей. – Ох, пора! – вздохнул он, поднимаясь с мокрой травы и озираясь по сторонам.
Над полем стелился густой туман, словно ватные облака, что величаво скользили днем по небосклону, тоже пристроились на ночь отдохнуть в мягкой сочной траве Малороссии. Но вот солнце поднялось чуть выше, туман окрасился розовым светом и начал неспешное движение, то ли развеиваясь, то ли возвращаясь назад в небо. Наконец, в его ватных прорехах проглянул лесок, по краю которого, Николка знал, вилась дорога в Озеряны. Поправив на себе смявшуюся во время сна и мокрую от росы рубаху, мальчишка перепоясался и побежал к дороге, высоко поднимая в траве босые ноги.
Пока он бежал домой после проведенной в поле ночи, мысли его вернулись к вчерашнему вечеру. Он вспомнил, как, не выдержав стенаний матери, побежал куда глаза глядят, отчаянно страдая от собственной малости и бессилия. Мать снова плакала навзрыд, ругая отца, что ушел в казаки, татар, что набегают на наши земли, заставляя прятаться в лесу, чтобы выжить, разорение и что-то еще, ее собственное, женское, что Николка еще не понимал, потому как был слишком мал. Он бежал долго, не зная, куда он бежит и зачем. У него не было сил выносить слезы матери потому, что они заставляли его исторгать из себя град собственных. Но он считал себя уже достаточно большим, чтобы стыдиться их.
Прибежав в чистое поле, он кинулся в траву и дал слезам волю. Наплакавшись, он стал шептать слова молитвы, которая вскоре переросла в его личные просьбы к Богу и Матери его. Он просил их помочь его мамке с хозяйством, с урожаем, вернуть из казаков папку и отогнать татар от Малороссии и его родных Озерян навсегда… Он продолжал раскрывать душу всему тому неведомому, которое всегда так явно ощущал в степи под огромным, необъятным небом. Не заметив, как солнце скатилось вниз, спрятавшись за кромкой леса, и окрасив небо в розовый цвет, он продолжал разговор с Богом. Мальчишка то убеждал Его, что раз Он есть где-то, то должен слышать его, Николку, так сейчас нуждающегося в Нем, то вдруг принимался вопрошать: «Где Ты?!».
Время для него летело, и он сам не заметил, как забылся самым сладким сном, каким ему когда-либо доводилось спать. Ему снилось что-то невиданно красивое, и как будто даже чей-то мягкий добрый голос говорил ему во сне что-то очень важное и нужное, что, проснувшись, Николка так и не смог вспомнить. Лишь несколько слов, что молочно-медовым вкусом пришли ночью в его сон, навек отпечатались в его юной и чистой душе: « Я там, где Свет…»
***
Старый Матвей, знатный озерянский косарь, мастер своего дела, работал в поле уже несколько часов. Солнце вошло в зенит и стало припекать макушку даже сквозь тулью соломенной шапки. Отмахиваясь от пчел и бабочек, Матвей причесывал пустошь, наслаждаясь привычной песней старой подруги – с любовью заточенной косы. «Жжик, жжик, – пела коса… И Матвею казалось, что полевая мошкара и цикады лишь подпевают ей…
Но вдруг между двумя «жжик» ворвался новый звук – как будто женский стон. Матвей остановился, испугавшись, и перекрестился. – Не дай Бог, жонка какая в траве спала, а я ее косой-то своей! Боже упаси! – подумал он.
Положив косу, он осторожно раздвинул высокую траву, боясь того, что он может там увидеть.
– Батюшки светы! Что натворил-то! И откель взялась-то здесь!? – воскликнул он.
Из примятой кем-то травы на него смотрели глаза святого лика – Богородицы. Неизвестно откуда взявшаяся в поле икона Божьей Матери лежала в траве, рассеченная косой Матвея на две части. Рядом с двумя половинками, казалось, живого холста, стояла на кочке зажженная кем-то свеча.
– Это ж как получилось-то?! – снова перекрестившись, продолжал изумляться старый Матвей. – Откель в чистом поле Богородица взялась-то, да еще со свечой зажженной? С неба свалилась али как? И как же я грех такой сотворил-то – пополам образ святой рассек! И чего делать-то теперь? – почесывая затылок, беспомощно бормотал Матвей.
Немного подумав, он поднял с травы половинки иконы, свечу, забрал косу и, продолжая причитать, поспешил домой. Вернувшись в избу, он первым делом прошел в святой угол, прося у Бога прощения за нечаянно совершенный им грех. Затем он как мог, смешав куриное яйцо с мукой, полученной клейковиной приладил две половинки святого образа друг к другу. Полюбовавшись работой, он поставил икону в святой угол и снова зажег найденную рядом с нею свечу. Весь оставшийся день и вечер старый косарь провел в искренних молитвах пока, так же как и Николка, не заметил, как заснул.
Утром, проснувшись, он первым делом поискал глазами образ Богородицы, рассеченный им вчера. Но к его изумлению образа нигде не было. Плеснув в лицо холодной воды из кадки в сенях, Матвей перекрестился и выбежал из избы. Путь он держал в поле, туда, где нашел вчера икону Божьей Матери.
Мысли его вертелись вокруг вчерашнего происшествия и исчезновения иконы поутру. – Неужто все приснилось? – вопрошал себя он. – Дык ведь помню всё, как наяву! Куда ж девалась-то теперь? Вчерась взялась незнамо откудава, а поутру снова нету её! Что на свете деется! А коли знак Божий, то к добру иль к худу? – размышлял он. – Не… К худу не могёт быть… Богородица – заступница-матушка, не могёт к худу быть! К добру, токмо к добру! Мож, от татар треклятых землю нашу защитит… Вот токмо, мож, привиделось всё мне? И снилось шось дивное… Вроде как город небесный, купола серебряные… Ух, лепота какая ночью привиделась! А я-то и запамятовал спросонья… И вроде как глас какой-то глаголил… Не упомнить ужо… – вздыхал он.
Воротившись в чистое поле, он направился по следам своего покоса к загадочному месту появления иконы. Быстро раздвинув высокие пучки нескошенной травы, он уставился на примятое кем-то вчера ночью место.
Такова, видно, была Матвеева судьба в эти дни – изумляться так, что слова не приходили на ум, оставляя его без помощи, один на один с жизнью и ... чудом…
Святой образ Божьей Матери с младенцем на руках смотрел на него с совершенно целого холста… А рядом с образом вдруг забил родник…
Узловатые пальцы старого Матвея долго еще с осторожностью и благоговением ощупывали холст. Ни канавки, ни бороздки, ни следа от его починки – ничего, словно и не касалась святого образа ни острая коса Матвея, ни руки…
А губы его неустанно шептали одно только слово – Чудо!
***
Найденная косарем в конце 16 века икона ныне известна под именем Чудотворной иконы Озерянской Божьей Матери. И слава ее – исцеления и чудотворения. На месте родника, забившего на месте ее появления, много лет спустя выросла иноческая обитель, а чудотворная икона обитала сначала в Озерянском Предтеченском храме, затем в Куряжском Преображенском монастыре. Впоследствии на зиму ее стали переносить крестным ходом из Куряжа в Харьков, и харьковчане много лет считали ее покровительницей родного города, пока…
Сентябрь 1930 года, Харьков – столица Украины…
Григорий Михайлович Бородай, председатель городского совета, встал в это утро еще затемно. Ночью ему довелось увидеть сон, подобных которому он ни то, что не видел, а и поверить в существование таких видений прежде не мог. Обрывки ночного видения сохранились в его памяти наперекор всем рациональным рассуждениям и не давали ему покоя. Отчаявшись отделаться от навязчивых воспоминаний, градоначальник вызвал машину, позавтракал на скорую руку и отправился на работу.
Прибыв необычайно рано, он сразу же поднялся в свой кабинет. Ночной дежурный, удивившись столь раннему прибытию начальника, поприветствовал его по форме, и когда Григорий Михайлович скрылся в кабинете, позвонил его секретарю Василию. Тот жил неподалеку, на Рымарской улице, поэтому уже через десять минут, немного помятый, но жизнерадостный, Василий заваривал начальнику чай.
Григорий Михайлович неспешно мерил шагами просторный кабинет, то и дело останавливаясь у окна, чтобы бросить задумчивый взгляд на живописные руины за окном. Останки Николаевского храма, взорванного по инициативе НКВД еще в марте, следом за Мироносицкой церковью, будто зияющая рана Николаевской площади, всё ещё возносили остатки своих рук-стен к небу. Взывали ли они к милости новых хозяев города? А может они требовали возмездия?
Постепенно брови Григория Михайловича хмурились все больше и больше, углубляя складку между ними. Закравшаяся же после пробуждения мысль росла и, казалось, крепла с каждым новым взглядом на руины собора, немым укором терзая его душу.
Тихо, словно кот, поскребся в дверь Василий. Нрав начальника он знал – прогонит, значит, лучше не мешать. Но градоначальник его впустил.
– Доброе утро, Григорий Михайлович, чайку отведаете? – спросил секретарь, появляясь в комнате со стаканом чая в серебряном подстаканнике, и блюдцем, полным кускового сахара.
– Да, да, заходи, Вася. И ты со мной чайку попей, верно и сам хочешь? – немного натянуто улыбнулся Григорий Михайлович. – С сахарком-то!
– Чего же не отведать? Я мигом, себе кипяточку налью и вернусь! – обрадовался Василий и, поставив стакан и блюдце с сахаром на зеленое сукно, исчез в приемной. Минуту спустя он уже скромно ставил на краешек другой стороны стола свой стакан в железном подстаканнике.
– Присаживайся, Василий, потолкуем, – гостеприимно указав на стул, пригласил его Григорий Михайлович. – И сахар бери, не стесняйся! – подтолкнул он блюдце с сахаром к другому краю стола.
– Премного благодарствую, – отозвался Василий и, придвинув к себе стул, сел на краешек, потом не без скромности взял два куска сахара, опустил их в свой стакан чая и принялся размешивать ложкой. С лица его не сходила довольная улыбка.
– А что, Василий, слышал ли ты что-нибудь о подземельях, о которых весь город толкует, мол, под Николаевской церковью вход в них обнаружился? – нарочито равнодушно спросил Григорий Михайлович.
– Слышал, отчего же не слышать! Так ведь про них давно местные знают-то!
– Так и мне расскажи!
– Неужто не слышали? – глаза Василия удивленно сверкнули. – Да как же это! В вашей-то должности и не знать про такое! – с сомнением покачал головой он. – Ну, тогда слушайте. В середине прошлого века в Мордвиновском переулке пожар случился. Мне про то бабка рассказывала. Народу собралось – тьма. Вы ведь знаете, народ, он такой – все ему потеху подавай, все б дивиться зрелищам каким, чужая беда им тоже потеха. Ну так вот, прискакал туда конный жандарм и вдруг как провалится в землю! Прямо с лошадью! Ну, вот тут-то народ и пригодился. Вытащили его всем миром, живого и целёхонького. А провал-то подземным ходом оказался! Но, понятное дело, никто туда добровольно идти не хотел, ход тот изучать. И тогда власти нашли двух пожизненных каторжников и сказали им, что, мол, если лаз изучат, то свобода будет им дадена, и все грехи перед царем простятся. Ну они , ясное дело, согласились. Ходили они под землёю три дня и вдруг вышли наружу в Николаевской церкви.
– Как вышли? – спросил Григорий Михайлович, до этого слушавший, не перебивая. – Они дверь нашли?
– Дверь там, мож, и была. Да они не нашли ее. Пол взломали и выбрались наружу и все!
На этих словах Григорий Михайлович вскочил на ноги и снова подошёл к окну. Взгляд его пронзил стекло и остановился на черном провале в центре руин храма. В мозгу же его снова всплыли картинки ночного сна и голос, настоятельно советовавший ему сделать то, от одной мысли о чем у него мурашки по спине бежали…
– Ну, так вот, – донесся до него голос Василия, вернув его в реальность. – Затем каторжники те попросили себе еды на несколько дней и снова вернулись в подземелья ходы изучать. В следующий раз они вылезли на свет божий у дома губернатора на Екатеринославской, потом возле Холодногорской тюрьмы, и говорили, что ходы эти аж в Куряжский монастырь вели. И говорят, видели они в подземельях огромный зал, посредине зала – стол, а вкруг него – 12 стульев… Видать для святых апостолов…. Мда…, – задумчиво проговорил Василий. – Вот так-то…
Григорий Михайлович вернулся к столу и сел на свое место. Мозг его работал в непривычном ему направлении, и он настолько изумлялся собственным мыслям, которые так резко изменились после ночного сна, что до сих пор пребывал в состоянии некоторой прострации. Он, убежденный коммунист, который искренне верил, что религия это сказка, придуманная буржуями для бедного угнетенного народа, чтобы поработить его и заставить работать на себя безо всякой платы, вдруг засомневался в собственных убеждениях. Устои атеизма, казавшиеся ему прочными и нерушимыми, вдруг пошатнулись от прикосновения к ним необыкновенно мягкого и доброго голоса из его ночного сна. Словно все, чему научила его партия, оказалось хрупким строением, возведённым то ли на болоте, то ли на фундаменте из сухих веток. И сидя сейчас в своем рабочем кабинете, градоначальник изумлялся собственным мыслям, теряясь в догадках, суждено ли его убеждениям рассыпаться в пыль или увязнуть в болоте.
Закончив рассказ, Василий взял еще один кусок сахара и принялся с удовольствием попивать чай. Градоначальник снова встал и вернулся к окну.
– Я странный сон видел сегодня, – вдруг донесся до Василия его отрешенный голос.
Григорий Михайлович то ли забылся, то ли решился поделиться своей тайной, которая мучила его все утро. Василий затаив дыхание от такого откровения, слушал.
– Видел я город в небе… – говорил градоначальник. – Красивый – загляденье просто… Купола серебряные, дома белые, тротуары розовые, будто кварцевые… И вдруг голос… Мягкий такой, добрый… Говорит – возьми Чудотворную икону Озерянской Божьей Матери и спускайся в подземный ход под Николаевским Храмом, там, мол, помогут тебе… И еще что-то сказал, всё вспомнить никак не могу! Все утро мучаюсь, вспоминаю. И так хорошо мне было от этого голоса, так сладко… Словно и правда рай есть, и побывал я в нём…
Глаза Василия, расширившись от изумления, сверлили спину начальника. Рука со стаканом зависла в воздухе. Наконец, совладав с собой, он поставил стакан на стол и, запинаясь, спросил почти шепотом:
– А икона-то где?
– В сейфе у меня, – не поворачивая к нему головы, ответил градоначальник. Взгляд его вдруг приковала девушка, идущая внизу по тротуару. Такая она показалась ему счастливая, такая удивительная, будто светилась вся светом каким-то необыкновенным.
– А чего в сейфе-то? – удивился Василий.
Григорий Михайлович продолжал наблюдать за идущей по тротуару внизу девушкой. Зрелище настолько поглотило его, что он машинально ответил секретарю, забыв, что выдаёт секретные сведения.
– Чтобы взорвать в алтаре Благовещенской церкви, когда ее уничтожать будем…
– Ох! – донесся до него непроизвольный возглас Василия. – Это матушку-то нашу, заступницу, что ль взорвать хотят?! Ох, она ж столько добра сделала! Столько болящих исцелила, от холеры Харьков спасла, от беды столько народу избавила! За что же с ней так-то?! – Василий сам не заметил, как начал шмыгать носом. Взяв себя, наконец, в руки, он встал. – Пойду я, – пробормотал он, насупившись.
Собрав пустые стаканы, он махнул рукой на блюдце с сахаром, и понурив голову, вышел из кабинета. – После такой вести никакой сахар в горло не пройдёт, ироды! – в сердцах подумал он.
Григорий Михайлович остался стоять у окна. Последние слова Василия о матушке-заступнице набатом стучали в его сердце. – А вдруг Карл Маркс и Ленин тоже не всё знали? – думал он, – ведь говорят же, что любой человек может ошибиться, это ещё древние латиняне доказали. Как-то они так заковыристо об этом говорили, забыл!
Взгляд его продолжал следить за счастливой девушкой. Вдруг она подняла взгляд к небу, и он увидел ее глаза. Свет! Именно такой Свет он видел сегодня во сне! Внезапно те слова из сна, произнесённые нежным голосом, которые он тщетно пытался вспомнить все утро, будто выскочили из темной коробки, в которую спрятало их его рациональное сознание!
«… где Свет свое заметил отражение…»
***
На следующий день председатель горсовета столицы Украины того неспокойного времени бесследно исчез. Вместе с ним исчезла и Чудотворная икона Озерянской Божьей Матери. Может быть, именно поэтому Благовещенский собор так и не был взорван, оставшись архитектурной жемчужиной города. А спустя годы он снова стал местом православных богослужений.
Начало 21 века, Харьков…
Катюша играла с мишкой на широкой родительской кровати. Делая игрушке массаж, она обещала ей здоровые ножки и красивую походку. На прикроватной тумбочке стояла маленькая иконка Богородицы с младенцем на руках – уменьшенная копия списка пропавшей чудотворной иконы Озерянской Божьей Матери.
Мама Катюши, оставив дочку под присмотром бабушки, ушла в храм. Бабушка готовила обед на кухне, четырёхлетняя Катюша, несмотря на ортезы на ножках, уже давно была вполне самостоятельной в пространстве большой квартиры. Да, она ещё не ходила так, как другие дети, но ей делали массажи с самого рождения и каждый раз обещали, что ходить она будет красиво. Мама верила. И папа верил. И бабушка с братиком тоже верили. А разве могли они не верить?
Сделав мишке массаж, Катюша нажала ему на брюшко, чтобы тот спел ей песенку, и положила голову на мамину подушку. Глаза ее встретились со взглядом иконки у кровати. Некоторое время девочка и святой лик, казалось, смотрели друг на друга, потом веки Катюши непроизвольно закрылись, и она заснула.
Во сне она оказалась в чудесном городе с серебряными куполами, белыми домами и розовыми тротуарами. Ей было так хорошо там, так сладко…
Когда мама вернулась из храма, она нашла Катюшу спящей на собственной подушке. Положив ладонь на лоб дочурке, мама смотрела на своего спящего ангела, и глаза её светились таким светом, который излучают только глаза матери.
Катюша проснулась, улыбнулась маме и тут же принялась старательно снимать артезы.
– Устали ножки? – ласково спросила мама.
– Нет, мама, мне боголодица сказала, что алтезы мне больше не нужны. Я умею класиво ходить, смотли!
Глаза Катюши лучились, как звездочки, мама улыбнулась и помогла ей снять тяжёлые ортезы. Катюша спустила ножки на пол, сделала один шаг, потом другой… Мама с удивлением смотрела на походку дочурки и не узнавала её. И вдруг Катюша побежала! Как самый обычный здоровый ребёнок! Но ведь такого счастья они ждали долгих четыре года!
Катюша радостно смеялась, показывая маме, как она теперь умеет красиво ходить и бегать.
Мама вытирала струящиеся по щекам слёзы, прибежали братик и бабушка, поднялся радостный шум, а ей вдруг вспомнились слова, которые она пыталась тщетно вспомнить всё утро. Ночью во сне мягкий, невообразимо добрый, голос говорил ей что-то, утешая её изболевшееся сердце, и последние слова его, которые казались ей такими важными и нужными, только сейчас всплыли в её памяти:
«Я там, где Свет свое заметил отражение…»
Елена Амберова январь 2012
Конец 16 века, Озерянская пустошь, Малороссия…
Николка, еще не проснувшись, почувствовал, что озяб и, не без усилия, разомкнул веки. Ресницы дрогнули, и прямо перед собой он увидел высокую травинку с огромной каплей на ней. Густая, высокая трава, в которую он упал вчера на закате, за ночь покрылась большими каплями росы. – И как же я заснул-то? Ох, мамка заругает! – подумал он. Но тут же вспомнил, что еще днем, задолго до того как убежать в чистое поле, чтобы побыть наедине с тем большим, огромным и добрым, чему он не знал названия, он сказал маме, что заночует на чердаке в сене. – Неее, не заругает, – с облегчением подумал он. Улыбка смягчила его личико, и, словно легкий ветерок, смахнула со лба складочку между бровей. – Ох, пора! – вздохнул он, поднимаясь с мокрой травы и озираясь по сторонам.
Над полем стелился густой туман, словно ватные облака, что величаво скользили днем по небосклону, тоже пристроились на ночь отдохнуть в мягкой сочной траве Малороссии. Но вот солнце поднялось чуть выше, туман окрасился розовым светом и начал неспешное движение, то ли развеиваясь, то ли возвращаясь назад в небо. Наконец, в его ватных прорехах проглянул лесок, по краю которого, Николка знал, вилась дорога в Озеряны. Поправив на себе смявшуюся во время сна и мокрую от росы рубаху, мальчишка перепоясался и побежал к дороге, высоко поднимая в траве босые ноги.
Пока он бежал домой после проведенной в поле ночи, мысли его вернулись к вчерашнему вечеру. Он вспомнил, как, не выдержав стенаний матери, побежал куда глаза глядят, отчаянно страдая от собственной малости и бессилия. Мать снова плакала навзрыд, ругая отца, что ушел в казаки, татар, что набегают на наши земли, заставляя прятаться в лесу, чтобы выжить, разорение и что-то еще, ее собственное, женское, что Николка еще не понимал, потому как был слишком мал. Он бежал долго, не зная, куда он бежит и зачем. У него не было сил выносить слезы матери потому, что они заставляли его исторгать из себя град собственных. Но он считал себя уже достаточно большим, чтобы стыдиться их.
Прибежав в чистое поле, он кинулся в траву и дал слезам волю. Наплакавшись, он стал шептать слова молитвы, которая вскоре переросла в его личные просьбы к Богу и Матери его. Он просил их помочь его мамке с хозяйством, с урожаем, вернуть из казаков папку и отогнать татар от Малороссии и его родных Озерян навсегда… Он продолжал раскрывать душу всему тому неведомому, которое всегда так явно ощущал в степи под огромным, необъятным небом. Не заметив, как солнце скатилось вниз, спрятавшись за кромкой леса, и окрасив небо в розовый цвет, он продолжал разговор с Богом. Мальчишка то убеждал Его, что раз Он есть где-то, то должен слышать его, Николку, так сейчас нуждающегося в Нем, то вдруг принимался вопрошать: «Где Ты?!».
Время для него летело, и он сам не заметил, как забылся самым сладким сном, каким ему когда-либо доводилось спать. Ему снилось что-то невиданно красивое, и как будто даже чей-то мягкий добрый голос говорил ему во сне что-то очень важное и нужное, что, проснувшись, Николка так и не смог вспомнить. Лишь несколько слов, что молочно-медовым вкусом пришли ночью в его сон, навек отпечатались в его юной и чистой душе: « Я там, где Свет…»
***
Старый Матвей, знатный озерянский косарь, мастер своего дела, работал в поле уже несколько часов. Солнце вошло в зенит и стало припекать макушку даже сквозь тулью соломенной шапки. Отмахиваясь от пчел и бабочек, Матвей причесывал пустошь, наслаждаясь привычной песней старой подруги – с любовью заточенной косы. «Жжик, жжик, – пела коса… И Матвею казалось, что полевая мошкара и цикады лишь подпевают ей…
Но вдруг между двумя «жжик» ворвался новый звук – как будто женский стон. Матвей остановился, испугавшись, и перекрестился. – Не дай Бог, жонка какая в траве спала, а я ее косой-то своей! Боже упаси! – подумал он.
Положив косу, он осторожно раздвинул высокую траву, боясь того, что он может там увидеть.
– Батюшки светы! Что натворил-то! И откель взялась-то здесь!? – воскликнул он.
Из примятой кем-то травы на него смотрели глаза святого лика – Богородицы. Неизвестно откуда взявшаяся в поле икона Божьей Матери лежала в траве, рассеченная косой Матвея на две части. Рядом с двумя половинками, казалось, живого холста, стояла на кочке зажженная кем-то свеча.
– Это ж как получилось-то?! – снова перекрестившись, продолжал изумляться старый Матвей. – Откель в чистом поле Богородица взялась-то, да еще со свечой зажженной? С неба свалилась али как? И как же я грех такой сотворил-то – пополам образ святой рассек! И чего делать-то теперь? – почесывая затылок, беспомощно бормотал Матвей.
Немного подумав, он поднял с травы половинки иконы, свечу, забрал косу и, продолжая причитать, поспешил домой. Вернувшись в избу, он первым делом прошел в святой угол, прося у Бога прощения за нечаянно совершенный им грех. Затем он как мог, смешав куриное яйцо с мукой, полученной клейковиной приладил две половинки святого образа друг к другу. Полюбовавшись работой, он поставил икону в святой угол и снова зажег найденную рядом с нею свечу. Весь оставшийся день и вечер старый косарь провел в искренних молитвах пока, так же как и Николка, не заметил, как заснул.
Утром, проснувшись, он первым делом поискал глазами образ Богородицы, рассеченный им вчера. Но к его изумлению образа нигде не было. Плеснув в лицо холодной воды из кадки в сенях, Матвей перекрестился и выбежал из избы. Путь он держал в поле, туда, где нашел вчера икону Божьей Матери.
Мысли его вертелись вокруг вчерашнего происшествия и исчезновения иконы поутру. – Неужто все приснилось? – вопрошал себя он. – Дык ведь помню всё, как наяву! Куда ж девалась-то теперь? Вчерась взялась незнамо откудава, а поутру снова нету её! Что на свете деется! А коли знак Божий, то к добру иль к худу? – размышлял он. – Не… К худу не могёт быть… Богородица – заступница-матушка, не могёт к худу быть! К добру, токмо к добру! Мож, от татар треклятых землю нашу защитит… Вот токмо, мож, привиделось всё мне? И снилось шось дивное… Вроде как город небесный, купола серебряные… Ух, лепота какая ночью привиделась! А я-то и запамятовал спросонья… И вроде как глас какой-то глаголил… Не упомнить ужо… – вздыхал он.
Воротившись в чистое поле, он направился по следам своего покоса к загадочному месту появления иконы. Быстро раздвинув высокие пучки нескошенной травы, он уставился на примятое кем-то вчера ночью место.
Такова, видно, была Матвеева судьба в эти дни – изумляться так, что слова не приходили на ум, оставляя его без помощи, один на один с жизнью и ... чудом…
Святой образ Божьей Матери с младенцем на руках смотрел на него с совершенно целого холста… А рядом с образом вдруг забил родник…
Узловатые пальцы старого Матвея долго еще с осторожностью и благоговением ощупывали холст. Ни канавки, ни бороздки, ни следа от его починки – ничего, словно и не касалась святого образа ни острая коса Матвея, ни руки…
А губы его неустанно шептали одно только слово – Чудо!
***
Найденная косарем в конце 16 века икона ныне известна под именем Чудотворной иконы Озерянской Божьей Матери. И слава ее – исцеления и чудотворения. На месте родника, забившего на месте ее появления, много лет спустя выросла иноческая обитель, а чудотворная икона обитала сначала в Озерянском Предтеченском храме, затем в Куряжском Преображенском монастыре. Впоследствии на зиму ее стали переносить крестным ходом из Куряжа в Харьков, и харьковчане много лет считали ее покровительницей родного города, пока…
Сентябрь 1930 года, Харьков – столица Украины…
Григорий Михайлович Бородай, председатель городского совета, встал в это утро еще затемно. Ночью ему довелось увидеть сон, подобных которому он ни то, что не видел, а и поверить в существование таких видений прежде не мог. Обрывки ночного видения сохранились в его памяти наперекор всем рациональным рассуждениям и не давали ему покоя. Отчаявшись отделаться от навязчивых воспоминаний, градоначальник вызвал машину, позавтракал на скорую руку и отправился на работу.
Прибыв необычайно рано, он сразу же поднялся в свой кабинет. Ночной дежурный, удивившись столь раннему прибытию начальника, поприветствовал его по форме, и когда Григорий Михайлович скрылся в кабинете, позвонил его секретарю Василию. Тот жил неподалеку, на Рымарской улице, поэтому уже через десять минут, немного помятый, но жизнерадостный, Василий заваривал начальнику чай.
Григорий Михайлович неспешно мерил шагами просторный кабинет, то и дело останавливаясь у окна, чтобы бросить задумчивый взгляд на живописные руины за окном. Останки Николаевского храма, взорванного по инициативе НКВД еще в марте, следом за Мироносицкой церковью, будто зияющая рана Николаевской площади, всё ещё возносили остатки своих рук-стен к небу. Взывали ли они к милости новых хозяев города? А может они требовали возмездия?
Постепенно брови Григория Михайловича хмурились все больше и больше, углубляя складку между ними. Закравшаяся же после пробуждения мысль росла и, казалось, крепла с каждым новым взглядом на руины собора, немым укором терзая его душу.
Тихо, словно кот, поскребся в дверь Василий. Нрав начальника он знал – прогонит, значит, лучше не мешать. Но градоначальник его впустил.
– Доброе утро, Григорий Михайлович, чайку отведаете? – спросил секретарь, появляясь в комнате со стаканом чая в серебряном подстаканнике, и блюдцем, полным кускового сахара.
– Да, да, заходи, Вася. И ты со мной чайку попей, верно и сам хочешь? – немного натянуто улыбнулся Григорий Михайлович. – С сахарком-то!
– Чего же не отведать? Я мигом, себе кипяточку налью и вернусь! – обрадовался Василий и, поставив стакан и блюдце с сахаром на зеленое сукно, исчез в приемной. Минуту спустя он уже скромно ставил на краешек другой стороны стола свой стакан в железном подстаканнике.
– Присаживайся, Василий, потолкуем, – гостеприимно указав на стул, пригласил его Григорий Михайлович. – И сахар бери, не стесняйся! – подтолкнул он блюдце с сахаром к другому краю стола.
– Премного благодарствую, – отозвался Василий и, придвинув к себе стул, сел на краешек, потом не без скромности взял два куска сахара, опустил их в свой стакан чая и принялся размешивать ложкой. С лица его не сходила довольная улыбка.
– А что, Василий, слышал ли ты что-нибудь о подземельях, о которых весь город толкует, мол, под Николаевской церковью вход в них обнаружился? – нарочито равнодушно спросил Григорий Михайлович.
– Слышал, отчего же не слышать! Так ведь про них давно местные знают-то!
– Так и мне расскажи!
– Неужто не слышали? – глаза Василия удивленно сверкнули. – Да как же это! В вашей-то должности и не знать про такое! – с сомнением покачал головой он. – Ну, тогда слушайте. В середине прошлого века в Мордвиновском переулке пожар случился. Мне про то бабка рассказывала. Народу собралось – тьма. Вы ведь знаете, народ, он такой – все ему потеху подавай, все б дивиться зрелищам каким, чужая беда им тоже потеха. Ну так вот, прискакал туда конный жандарм и вдруг как провалится в землю! Прямо с лошадью! Ну, вот тут-то народ и пригодился. Вытащили его всем миром, живого и целёхонького. А провал-то подземным ходом оказался! Но, понятное дело, никто туда добровольно идти не хотел, ход тот изучать. И тогда власти нашли двух пожизненных каторжников и сказали им, что, мол, если лаз изучат, то свобода будет им дадена, и все грехи перед царем простятся. Ну они , ясное дело, согласились. Ходили они под землёю три дня и вдруг вышли наружу в Николаевской церкви.
– Как вышли? – спросил Григорий Михайлович, до этого слушавший, не перебивая. – Они дверь нашли?
– Дверь там, мож, и была. Да они не нашли ее. Пол взломали и выбрались наружу и все!
На этих словах Григорий Михайлович вскочил на ноги и снова подошёл к окну. Взгляд его пронзил стекло и остановился на черном провале в центре руин храма. В мозгу же его снова всплыли картинки ночного сна и голос, настоятельно советовавший ему сделать то, от одной мысли о чем у него мурашки по спине бежали…
– Ну, так вот, – донесся до него голос Василия, вернув его в реальность. – Затем каторжники те попросили себе еды на несколько дней и снова вернулись в подземелья ходы изучать. В следующий раз они вылезли на свет божий у дома губернатора на Екатеринославской, потом возле Холодногорской тюрьмы, и говорили, что ходы эти аж в Куряжский монастырь вели. И говорят, видели они в подземельях огромный зал, посредине зала – стол, а вкруг него – 12 стульев… Видать для святых апостолов…. Мда…, – задумчиво проговорил Василий. – Вот так-то…
Григорий Михайлович вернулся к столу и сел на свое место. Мозг его работал в непривычном ему направлении, и он настолько изумлялся собственным мыслям, которые так резко изменились после ночного сна, что до сих пор пребывал в состоянии некоторой прострации. Он, убежденный коммунист, который искренне верил, что религия это сказка, придуманная буржуями для бедного угнетенного народа, чтобы поработить его и заставить работать на себя безо всякой платы, вдруг засомневался в собственных убеждениях. Устои атеизма, казавшиеся ему прочными и нерушимыми, вдруг пошатнулись от прикосновения к ним необыкновенно мягкого и доброго голоса из его ночного сна. Словно все, чему научила его партия, оказалось хрупким строением, возведённым то ли на болоте, то ли на фундаменте из сухих веток. И сидя сейчас в своем рабочем кабинете, градоначальник изумлялся собственным мыслям, теряясь в догадках, суждено ли его убеждениям рассыпаться в пыль или увязнуть в болоте.
Закончив рассказ, Василий взял еще один кусок сахара и принялся с удовольствием попивать чай. Градоначальник снова встал и вернулся к окну.
– Я странный сон видел сегодня, – вдруг донесся до Василия его отрешенный голос.
Григорий Михайлович то ли забылся, то ли решился поделиться своей тайной, которая мучила его все утро. Василий затаив дыхание от такого откровения, слушал.
– Видел я город в небе… – говорил градоначальник. – Красивый – загляденье просто… Купола серебряные, дома белые, тротуары розовые, будто кварцевые… И вдруг голос… Мягкий такой, добрый… Говорит – возьми Чудотворную икону Озерянской Божьей Матери и спускайся в подземный ход под Николаевским Храмом, там, мол, помогут тебе… И еще что-то сказал, всё вспомнить никак не могу! Все утро мучаюсь, вспоминаю. И так хорошо мне было от этого голоса, так сладко… Словно и правда рай есть, и побывал я в нём…
Глаза Василия, расширившись от изумления, сверлили спину начальника. Рука со стаканом зависла в воздухе. Наконец, совладав с собой, он поставил стакан на стол и, запинаясь, спросил почти шепотом:
– А икона-то где?
– В сейфе у меня, – не поворачивая к нему головы, ответил градоначальник. Взгляд его вдруг приковала девушка, идущая внизу по тротуару. Такая она показалась ему счастливая, такая удивительная, будто светилась вся светом каким-то необыкновенным.
– А чего в сейфе-то? – удивился Василий.
Григорий Михайлович продолжал наблюдать за идущей по тротуару внизу девушкой. Зрелище настолько поглотило его, что он машинально ответил секретарю, забыв, что выдаёт секретные сведения.
– Чтобы взорвать в алтаре Благовещенской церкви, когда ее уничтожать будем…
– Ох! – донесся до него непроизвольный возглас Василия. – Это матушку-то нашу, заступницу, что ль взорвать хотят?! Ох, она ж столько добра сделала! Столько болящих исцелила, от холеры Харьков спасла, от беды столько народу избавила! За что же с ней так-то?! – Василий сам не заметил, как начал шмыгать носом. Взяв себя, наконец, в руки, он встал. – Пойду я, – пробормотал он, насупившись.
Собрав пустые стаканы, он махнул рукой на блюдце с сахаром, и понурив голову, вышел из кабинета. – После такой вести никакой сахар в горло не пройдёт, ироды! – в сердцах подумал он.
Григорий Михайлович остался стоять у окна. Последние слова Василия о матушке-заступнице набатом стучали в его сердце. – А вдруг Карл Маркс и Ленин тоже не всё знали? – думал он, – ведь говорят же, что любой человек может ошибиться, это ещё древние латиняне доказали. Как-то они так заковыристо об этом говорили, забыл!
Взгляд его продолжал следить за счастливой девушкой. Вдруг она подняла взгляд к небу, и он увидел ее глаза. Свет! Именно такой Свет он видел сегодня во сне! Внезапно те слова из сна, произнесённые нежным голосом, которые он тщетно пытался вспомнить все утро, будто выскочили из темной коробки, в которую спрятало их его рациональное сознание!
«… где Свет свое заметил отражение…»
***
На следующий день председатель горсовета столицы Украины того неспокойного времени бесследно исчез. Вместе с ним исчезла и Чудотворная икона Озерянской Божьей Матери. Может быть, именно поэтому Благовещенский собор так и не был взорван, оставшись архитектурной жемчужиной города. А спустя годы он снова стал местом православных богослужений.
Начало 21 века, Харьков…
Катюша играла с мишкой на широкой родительской кровати. Делая игрушке массаж, она обещала ей здоровые ножки и красивую походку. На прикроватной тумбочке стояла маленькая иконка Богородицы с младенцем на руках – уменьшенная копия списка пропавшей чудотворной иконы Озерянской Божьей Матери.
Мама Катюши, оставив дочку под присмотром бабушки, ушла в храм. Бабушка готовила обед на кухне, четырёхлетняя Катюша, несмотря на ортезы на ножках, уже давно была вполне самостоятельной в пространстве большой квартиры. Да, она ещё не ходила так, как другие дети, но ей делали массажи с самого рождения и каждый раз обещали, что ходить она будет красиво. Мама верила. И папа верил. И бабушка с братиком тоже верили. А разве могли они не верить?
Сделав мишке массаж, Катюша нажала ему на брюшко, чтобы тот спел ей песенку, и положила голову на мамину подушку. Глаза ее встретились со взглядом иконки у кровати. Некоторое время девочка и святой лик, казалось, смотрели друг на друга, потом веки Катюши непроизвольно закрылись, и она заснула.
Во сне она оказалась в чудесном городе с серебряными куполами, белыми домами и розовыми тротуарами. Ей было так хорошо там, так сладко…
Когда мама вернулась из храма, она нашла Катюшу спящей на собственной подушке. Положив ладонь на лоб дочурке, мама смотрела на своего спящего ангела, и глаза её светились таким светом, который излучают только глаза матери.
Катюша проснулась, улыбнулась маме и тут же принялась старательно снимать артезы.
– Устали ножки? – ласково спросила мама.
– Нет, мама, мне боголодица сказала, что алтезы мне больше не нужны. Я умею класиво ходить, смотли!
Глаза Катюши лучились, как звездочки, мама улыбнулась и помогла ей снять тяжёлые ортезы. Катюша спустила ножки на пол, сделала один шаг, потом другой… Мама с удивлением смотрела на походку дочурки и не узнавала её. И вдруг Катюша побежала! Как самый обычный здоровый ребёнок! Но ведь такого счастья они ждали долгих четыре года!
Катюша радостно смеялась, показывая маме, как она теперь умеет красиво ходить и бегать.
Мама вытирала струящиеся по щекам слёзы, прибежали братик и бабушка, поднялся радостный шум, а ей вдруг вспомнились слова, которые она пыталась тщетно вспомнить всё утро. Ночью во сне мягкий, невообразимо добрый, голос говорил ей что-то, утешая её изболевшееся сердце, и последние слова его, которые казались ей такими важными и нужными, только сейчас всплыли в её памяти:
«Я там, где Свет свое заметил отражение…»
Елена Амберова январь 2012