Тишина из области

---

Если утро выдавалось солнечным и свет, пренебрегая шторами, слепил глаза, то Подполковник принимал рюмку горькой настойки. Это придавало ему уверенности в себе и в том, что у него получится не замечать, как люди пялятся на его шею. Если небо от рассвета застилали облака и спальня виделась полутонами, Подполковник принимал для бодрости контрастный душ и брызгал в рот эвкалиптовой настойки из австралийского кино. И только если с утра закладывался крепкий, умеренно континентальный дождь, тогда Подполковник всё делал по-человечески (это слово почему-то его особенно радовало): он кряхтя и нехотя вставал, раз пять ложился снова, обнаружив то холодный пол, то нехватку свежих полотенец, то просто даже неизвестно что в углу. Потом он долго мылся  и пил на кухне кофе, не горячий — строго 42 градуса, — не спеша мял сигарету, закуривал и долго наблюдал в окно, как жирные две курицы клюют совсем уж наугад, пытаются наесться перед долгим ливнем.

Председатель уже не стеснялся говорить на людях, что всё поведение Подполковника кричит «о приближении к земле». Тот старался ответить шуткой, но про себя уже поверил в старость, потому что пятна на шее продолжали выступать: он насчитал уже четырнадцать — психологический рубеж был, можно думать, перейдён.

Подполковник хмуро дымил в утреннее окно — «что паровоз на долгой станции» (так вечно говорила его жена — и делала последний на сегодня переход из кухни в спальню). За окном обычно ничего не происходило — только курицы клевали всё быстрее да молодые яблони, лишённые листвы, тыкали вокруг себя худыми ветками, как будто от кого-то защищаясь.

Утро длилось. К Подполковнику подкрадывалась уже совсем взрослая дочь и целовала в жёсткую щетину на щеке; а тот ворчал:

— Твоя помада пахнет довольно недвусмысленно. Или как ты это называешь: «модно»?

Дочь ничего не отвечала, только сжимала губки — точно как когда-то делала её мать, когда он тянул в общагу на кушетку, а она хотела танцев и ещё вина. Вина — вот что его заботило. Подполковник часто думал, чувствует ли она свою вину — они обе, обе эти женщины и ещё тот умник, который никогда не слушает? «Винят меня, конечно. Всегда есть, на кого свалить» — он был из тех, кто верит, что его все обсуждают. Он видел, что когда он входил в комнату, все умолкали и через секунду говорили чепуху, а иногда как будто даже что-то прятали под стол. Он как-то раз услышал, что Председатель назвал его «Недополковник» и все как будто улыбнулись, но тут же сам и отмахнулся: «Показалось». Но чем дольше он выбрасывал календари, тем больше сомневался.

Дочь всё ещё стояла подле него на кухне и ждала — она всегда ждала того же; но Подполковнику хотелось что-нибудь ещё сказать — что-то воспитательное, что-нибудь «как в книжках»:

— Знаешь, дочка, вы с мамой в определённые моменты становитесь довольно неразборчивыми в средствах.

Эффект был предсказуемым: губы дочери сжимались в две тонкие полоски, глаза становились стеклянными и смотрели куда-то очень далеко — за все разумные границы. Он брал свой кошелёк из её рук, вынимал несколько бумажек, складывал их вдвое и протягивал ей. Только что получив деньги, она швыряла их в свой пустой портфель, потом раскачивала его в руке, как на качелях, и кричала, показав язык: «А ты, папа, довольно старый!» — и выбегала из дому, перебирая каблучками и разгоняя кур, которые как раз нашли что-то съедобное и были так возмущены вторжением, что сгоряча позвали петуха. Петух через секунду появился на заборе и бросился без подготовки на первую попавшуюся жертву — серого кота, с обычным недовольным видом ходившего своей дорогой. Кот, недолго думая, повыдернул из петуха самые красивые пять перьев, после чего все персонажи этой дешёвой, хотя и спонтанной оперетты разбежались кто куда. Снова стало тихо. А Подполковник думал о том, что пополнения пернатых можно и не ждать: теперь петух не будет есть и до весны уменьшится настолько, что куры перестанут его замечать.

Дождь за окном начинал стучать по подоконнику, и на кухне появлялся «тридцатилетний шалопай» — так Подполковник называл его по вечерам наедине с женой, и ему казалось, что она при каждом случае об этом сообщает сыну. Он даже видел, как она притворно грустно улыбается и говорит: «Такой уж у нас папа!» — когда-то она говорила это о своём отце.

Подполковник снова варил кофе — на этот раз две чашки. В свой кофе он наливал молоко и чуть погружал туда палец. Вытерев палец полотенцем, Подполковник раскрывал газету с массовыми беспорядками на первой же странице.

Сын несколько минут размешивал ложкой сахар и молоко в кофе, скрючившись и поставив одну ногу на стул — так что колено оказывалось на уровне ушей. Почти всегда он что-то невнимательно смотрел по телевизору, а после громко сёрбал и включал свой недовольный голос:

— Бать, ты правда веришь, что пальцем можно точно определить температуру?

— Много ты умничаешь, сопляк. Ребёнка вырастишь хоть одного — тогда узнаешь, правда или нет.

Настроение Подполковника продолжало ухудшаться, слова его начинали звучать эхом из головы — он знал, что скажет дальше, но уже не мог себя остановить:

— Чем ты вообще занимаешься? Что за работа такая — сайт? Похоже, что-то с рыбой связано? Не смешно? Так и не смейся. Я буду смеяться. Когда тебе не будет чего жрать, тогда и посмеюсь.

Когда Подполковник входил в раж, он ощущал себя в казарме:

— Говори! Что там, на этом сайте? Наркотики и проститутки?

Сын несколько секунд смотрел в экран, где не очень симпатичный, но живой мужчина в дорогом костюме пытался вызвать смех. Все раздражались на себя, но улыбались. Живой мужчина начинал входить во вкус.

Сын снова начинал помешивать свой кофе, но бурчал уже заметно тише:

— Я же говорил, я всё отдам. Тебя вообще что-то кроме денег интересует? Скоро заплатят за рекламу — и отдам.

— А, вот как, значит. Значит, ты так хочешь в это верить, что почти поверил? Знакомое чувство! Я с этим чувством всю войну прошёл.

Сын старательно изображал, что кашляет, и Подполковник поправлялся:

— Службу! Я имел в виду службу. Ты молодой ещё! Вот поживи с моё, тогда узнаешь. Будь же мужиком, в конце концов! Ты что не видишь, что ты делаешь с семьёй?

Сын в это время мыл над раковиной чашку и замирал, как будто не верил своим ушам. Но подполковника, наверно, не остановил бы и инсульт — он падал в яму собственных обид, хватаясь за единственного сына:

— Хочешь ударить? Так подойди и вмажь по роже старику!

Сын размахивался чашкой и сильно, с перебором бросал её в раковину — от столкновения стекла и жести производился звук, который не встречается в живой природе. Сын уходил и хлопал дверью комнаты. А Подполковник переключался на жену — ему казалось, без её участия не происходило ни одного скандала:

— Вылезла, скандалистка…

Она сжимала губы в две полоски и удалялась с кухни. В телевизоре несколько мужчин и женщин пытались оживить на сцене лет двадцать как засохшую мелодию. Они неискренне друг другу улыбались и с энтузиазмом покрывались потом. Через минуту над ухом Подполковника раздавался голос жены, успевшей за эту самую минуту стать мегерой:

— Убирайся с моей кухни, я сказала!

Подполковник понимал женщин не очень хорошо, а иногда ему казалось — даже очень плохо. Но все без исключения мужчины получают с материнским молоком самое главное знание в жизни: в определённые моменты человеческая самка может быть опаснее, чем тысяча самцов.

Он поднимался с табуретки и отправлялся в спальню. Там обнаруживал поглаженную форму — синие брюки с красными полосками по швам, синий же китель с галстуком и неопределённого цвета рубашку с катышками под нагрудным карманом. Он отрывал по несколько комочков ткани и глядел на тщательно застеленную белую постель, потом произносил в сердцах негромко «Та!..» — и одевался. Засовывался в брюки и рубашку — в застиранные, неприятные одежды, впитавшие и ветер Мурманска, и снег Новосибирска, и брызги от шампанского в предпраздничные дни, хозяйственное мыло, соль и керосин. Он застёгивал на шее галстук, клал в карман рубашки телефон и надевал тяжёлый китель без медалей. Возвращался в кухню, клал в кожаную папку газету и серебряный портсигар, застёгивал на молнию. На портсигаре, который достался Подполковнику от деда, красивым почерком была высечена невесёлая надпись:

Мы довольно скоро превратимся снова въ обезьянъ.
Тогда мы болѣе не сможемъ сомнѣваться.
Будь первымъ, кто увидитъ.
И держись.

Иногда ему казалось, что надо быть намного строже — с женой, с детьми, с соседями и с младшими по званию. Но он не знал, не чувствовал, какая пропасть между строгостью и злобой — и каждый раз проваливался в эту пропасть; все свои дни он пытался выбираться из этой ямы, чтобы на следующее утро снова броситься в неё. Ему хотелось слышать, как люди называют его «Боссом», «Шефом», «Начальником» хотя бы. Но все называли его «Подполковник». Полковника всё не давали. Не было приказа. Из области не отвечали ничего.

Он зашнуровывал ботинки, вытирал бархоткой и растворял дверь. Обычно после этого жена подходила к нему, вытирая полотенцем руки, и молча целовала. Но раз в году жена выглядывала из дверей кухни и говорила, грустно улыбаясь:

— С Днём рождения!

Но Подполковник всё равно хлопал дверью — хотя, как ему казалось, хлопал слабее, чем обычно.

Когда он вышел из дому, ему стало легче. Он расстегнул свой синий галстук на резинке, оторвал верхнюю пуговицу рубашки, приподнял фуражку и зашагал, как ему показалось, «довольно бодро» в свой участок. Новый день ему показался совершенно не похожим на предыдущий. Впрочем, он провёл его «без подвигов»: несколько часов раздумывал, как извиниться перед женой, после перед дочерью, — а перед «шалопаем» он не собирался извиняться: «много чести». В обед пожевал с булками компот, что-то подписал, что-то не подписал, поговорил о женщинах с коллегой из соседнего района — естественно по телефону: «Чё ездить? Водка у тебя другая или яблоки?» — они выпивали, стукнув в трубку рюмкой. Потом умылся, сделал кофе и перекурил, проверил почту — и только после этого стал набирать жену.

Жена, казалось, не обиделась, и даже поинтересовалась самочувствием, но он всё равно пообещал купить вина, цветов «каких-нибудь красивых», а про себя подумал: «Чёрт вас, женщин, знает, что у вас там в голове — вдруг, то же, что на ней?»

Он снова покурил и почитал газету. Писали о горячих точках, о голоде и о борьбе, глобальном потеплении и ядовитом смоге над Шанхаем, о радиации то тут, то там, о взбушевавшейся погоде — и Подполковник чувствовал, что возвращается куда-то.

Он начал понимать, что перед дочерью ему, вроде бы, и не в чем извиняться. Слышать её одеревеневший от обиды голос ему совершенно не хотелось, он этого боялся и от неё, и от её матери.

Подполковник звонил сыну и долго слушал длинные гудки — те самые гудки, которые похожи во всём мире. Те самые гудки, которые, как всем известно, хуже тишины, но несоизмеримо (!) лучше всякой чепухи, которой их пытаются глушить. Он нажимал отмену и бросал свой телефон на стол. Он злился, а когда он злится, то буквально не умеет контролировать себя, — он об этом знал, но в подобные моменты, опять же, забывал. Он несколько часов ходил по кабинету, садился, дёргая ногой, и было «Слава Богу!», — когда не заходил кто-нибудь из младших офицеров; и было «Вот и отлично!», — если появлялся старшина и спрашивал: «Вы вызывали, товарищ подполковник?». На старшину Подполковник часто выдувал свой пар:

— Да, старшина! Причина выговора у меня всё та же. Да, старшина, немытые полы! А это, если ты хотите знать, единственное, что вам осталось — вам и твоим ребятам. Пятерым ребятам! Где ты видел такой огромный штат? Где видели?

Старшина отвечал, что всё понял; а понял он, само собой, что «барин Подполковник злится», и лучше не просить его не тыкать, а согласиться, опустить глаза на несколько секунд. Он понял это, потому что был намного старше Подполковника, а в старости год за пять — год в старости за пять и на войне. Подполковник через несколько секунд действительно махал рукой и брал в неё какую-то бумагу со стола. На бумаге было от руки написано: «Заявление. Прошу в связи (зачёркнуто) ввиду особой надобности предоставить» — дальше почерк обрывался, а из шапки было ясно, что заявление адресовалось в область. Почерк был незнакомый.

Старшина протискивался в дверь, а подполковник клал на стол бумагу и думал, что подарит дочери  для примирения. Он фантазировал: «Подарю ей что-нибудь в свой День рождения. Пусть удивятся!» Он думал даже, что, может быть, жена не станет отправлять его помыться и не заснёт, пока он будет в душе. Впрочем, он прекрасно знал, что после душа захочет пива — жена начнёт бухтеть: «Ты вечером не мог попить?» — он разозлится и заснёт под утро.

Подполковник решил купить игрушку: «Главное — побольше!». Ему не приходило в голову, что дочь как раз в том возрасте, когда ей интересны не игрушки сами по себе, а кто их дарит. И получить такой подарок от отца — в ушах её подруг это звучит довольно пошло и смешно одновременно, а значит, идеальный материал для подростковых сплетен.

Он шёл в универмаг. (После того, как Председатель выбил для Посёлка подходящий статус, местный магазин всем запрещалось называть «Сельпо». Никто не называл.) Купив там среднего размера плюшевую обезьяну — «большую, с тебя ростом, дочка», — он направлялся к дому, но ему звонила дочь. Он радовался, как ребёнок радуется звукам «диско», но дочь кричала и снова называла его стариком, — последними в подобных разговорах, как правило, звучали её слова «Мозги все пропил!» — и короткие гудки.   

Подполковник заходил домой, бросал на табуретку папку, оставлял на видном месте телефон, фуражку, брал в кладовке удочку, брал почти живую рыбу в холодильнике — и отправлялся к озеру. Он не особенно любил рыбачить, но он любил сидеть у озера перед закатом и вспоминать слова отца:

— Когда-нибудь умрёт и Солнце.

Сын спрашивал:

— А Солнце почему? Оно болеет тоже?

— Да нет, состарится и умрёт. Но ещё раньше умрёт Земля. Судя по тому, как мы сейчас живём, планета наша довольно скоро станет просто мёртвым камнем посреди галактики. Но есть надежда; надежда — это главное оружие против судьбы. Надежда — это то, что тянет вверх, на небо, к звёздам, к покорению людьми пространства-времени. И — кто знает — может, через каких-то лет пятьдесят по земному времени я спущусь к тебе сюда, на это точно место, и спрошу: «Как клёв?», — а ты ответишь: «Батя, ты же знаешь, я не умею». Непорядок!

Подполковник почти не сомневался, что больше половины слов отца придумал сам, а может быть, придумал даже все. Но всё равно садился с удочкой, с заранее припасенным уловом в полиэтиленовом пакете и с вопросами, ответы на которые он так и не нашёл.

Подполковник смотрел на отражавшиеся в озере тёмные, густые облака, и думал: «Пятьдесят лет прошло. Мир стал ещё сложнее, ещё страшнее, а я не обезьяна — я рогатый скот. Мир мучается, папа. А не знаю даже, как помочь себе. Я самому себе не знаю, чем помочь, — ты понимаешь?»

Он поднимал глаза на звёзды между облаками и говорил негромко:

— Ничего. Я подожду. Уж это я умею.

---