1

Буду книгу писать. Буду. Книгу. Писать. Буду-книгу-писать. Будукнигуписать. Чушь собачья! Отложил ручку и тетрадку. Высморкался. Ладно, как-нибудь в другой раз. Напишу – куда я денусь? Посмотрел в окно. Унылый городской пейзаж, смог, который можно нарезать ломтями и кормить им склонных к суициду лошадей. Сумерки. Сколько времени-то прошло? Садился писать я, кажется, перед обедом… или после? При мысли о еде желудок неприятно заныл. Значит, сегодня я не обедал. Спасибо, друг. На часах шесть двадцать. Самое время отправляться к Старику Гарри, наши уже все там, пожалуй. Часы опять остановились, сволочи! Потряс, постучал, потряс сильнее – не помогло. И никогда не помогало, но трясти и стучать по остановившимся часам – это стало своего рода маленьким ритуалом, символизирующим быстротечность времени и мою по этому поводу скорбь. Это сколько ж сейчас времени, получается? Так, по солнцу… а, ни черта не видно! Снял часы, попытался гневно бросить их на тумбочку в противоположном углу комнаты. Не получилось – часы до тумбочки не долетели, с глупым стуком покатились по полу. Поднял. Надел. Ну остановились – и что с того? Зато красивые, командирские, какой-то совершенно непроизносимой, но очень солидной марки. Отцовские. Когда поднимал часы, увидел под тумбочкой смятую бумажку. Скрипя суставами и тумбочкой, выковырял бумажку на свет Божий. Развернул. «0938549721. Иннокентий.» гласила сия таинственная рукопись. Какой ещё Иннокентий? Ничего не помню. Надо будет у Пашки спросить. Пойду к Гарри. С трудом отыскал в кармане куртки ключи. Откуда в моих карманах берётся столько мусора? А в голове?

Выходя из квартиры зачем-то посмотрел в зеркало. Лучше бы я этого не делал! Тот, кто оттуда на меня смотрел… то, что оттуда на меня смотрело… вспомнилась строчка из БГ «…я семь недель не брился, восемь суток ел грибы, я стал похож на человека героической судьбы…» Да, похоже – хоть звезду героя цепляй! В таком виде только к нашим и можно идти. Лифт, естественно, не работает. Он не работал на моей памяти ещё ни разу. Закрадывается мысль, что на самом деле никакого лифта в доме вообще нет – только декорация, чтоб наивных детей обманывать. Пока спускался по лестнице, девять раз проклял свой этаж – ноги болели невыносимо. Это от нашего с Пашкой вчерашнего марафона. Очередная пашкина пассия, очередной анекдотичный эпизод с мужем из командировки, роялем в кустах и ружьём на стене. Бежали мы – огого! – даже боюсь представить, сколько. В жизни не приходилось столько бегать! Умеет Пашка находить приключения на свою и окружающих головы. Ничего не скажешь – талант! Хотя это не единственный пашкин талант – он ещё стихи сочиняет. Я в поэзии разбираюсь, мягко говоря, очень слабо, а в любовной лирике – тем более. Но все, кто читает стихи Пабло Лиссэ говорят, что он гений. Пабло Лиссэ – это у нашего Пашки нелепый псевдоним такой. По-моему смешно, а ему нравится. Только если этот гений – урождённый Павел Лисман, то это у него написано крупными буквами на лице. И не только на лице. Читал я его стихи… стихи как стихи. Обыкновенные. Если сравнивать со стихами из школьной программы, то… Нет, из школьной программы я помню только Пушкина. Пашка, конечно, не Пушкин. Но ценим мы все его не за это. Или как раз наоборот – за то, что он не Пушкин, за то и ценим. За то, что он – Пашка.

Ещё до того, как я открыл дверь бара Старого Гарри, я услышал хриплый вопль «Тащите сюда этого сраного викинга!» Орал, естественно, Кир. И, судя по его стремительно уменьшающемуся словарному запасу, он напился до состояния унтер-офицера. Я вошел в прокуренный зал, немного поморгал, чтобы привыкнуть к тусклому освещению, поздоровался с Гарри и направился к нашему столику. Кроме свирепствующего Кира присутствовал мертвецки пьяный Пашка, который через каждые несколько секунд открывал глаза и смотрел вокруг взглядом новорожденного. Я сел, по привычке пронзительно скрипнув стулом, и поздоровался с Пашкой и Киром. Пашка меня не заметил совсем, Кир заметил, однако не сразу.

  – Здравия желаю! Ты куда пропал, Олежка? И где носит этого жирного скандинава? Он не с тобой? Гарик, налей салаге кальвадоса!

– Кальвадос? – удивился я  – Вы, что же это обсуждали сегодня Ремарка? Без меня? Негодяи! Я вам этого никогда не прощу!

Пашка посмотрел приблизительно в мою сторону и с трудом выдавил: «Мы тебя ждали…» Может быть, ему удалось бы сообщить мне ещё какую-нибудь важную информацию, но Гарри принёс кальвадос и я принялся стремительно догонять своих друзей. Моё появление, очевидно, немного успокоило Кира, и он спросил всё ещё грозно, но уже чуть-чуть тише: «Так где шляется Свенсон?» Я ответил, что понятия не имею. Задумался. Действительно, а где может быть Арни? Он всегда был самым загадочным из нас, самым угрюмым. Во-первых – швед. Или норвежец? Я постоянно путаю, а он постоянно обижается. Приехал сюда лет пять назад, работал в какой-то химической лаборатории. Арни не раз пытался нам растолковать, чем они там занимались, но ни наших энциклопедических знаний, ни виртуозной смекалки чтобы разобраться в этом не хватило. Потом в их лаборатории что-то произошло – то ли прекратили финансирование проекта, то ли прекратили финансирование лично Арнбьёрна Свенсона – я уже не помню. В общем, где-то в этот грустный период своей жизни Арни и влился в нашу компанию.

Мои размышления прервал Кир, который пытался задрать правую штанину, чтобы показать Старому Гарри свои шрамы. Шрамы Кир получил на войне. Во всяком случае, он сам так утверждает. Вообще Кир – уникальная личность. Трезвый Кир всегда врёт. Всегда! При этом он обладает почти сверхчеловеческой эрудицией, и в половине случаев никто просто не может уличить его, а в другой половине случаев его враньё оказывается гораздо остроумнее и интереснее реальных фактов. Так что трезвый Кир – это самый интересный собеседник, которого я только встречал. Но Кир пьяный… в нём просыпается невесть откуда взявшийся старый унтер-офицер. Он патриотичен до абсурда. Боюсь, что во время абсурда и после абсурда он патриотичен не меньше. И этот грозный фельдфебель говорит только правду. Исключительно правду. В довольно грубой форме, конечно – со всякими «вонючими викингами», «носатыми графоманами» и «доморощенными Шопенгауэрами» (а это про меня). И на войне он, наверное, был на самом деле. Когда у нас война была ближайшая? Не помню. А сколько Киру лет? Тоже не помню. А по нему и не скажешь, сколько ему лет – «человек без возраста». Ранение у него на правой ноге, возле щиколотки. И он всем подряд по тысяче раз показывает шрамы. И хромает.

– Меня осколком зацепило, потом валялся в госпитале…  – хрипел, вновь разгорячившись, Кир  – посмотри, Гарик!

– Да хватит тебе, Кирилл Михайлович, видели уже! – как всегда слегка гундося, отпирался Гарри.

 – А я говорю, что если всех этих сопляков хилых разбросать бы по окопам…

Я не стал слушать про сопляков. Чем закончится эта чудесная, поучительная история мне было не очень интересно. Я залпом допил остатки кальвадоса. Перечитаю «Трёх товарищей». Сегодня же. Или нет, лучше «На западном фронте без перемен» – очень уж ситуация на нашу похожа. У нас у всех тоже – без перемен. И у меня, и у спящего, завалившись на стол Пашки, и у горланящего какой-то марш Кира, и у исчезнувшего внезапно Арни, и даже, наверное, у Старика Гарри. Я встал из-за стола. Положил на барную стойку всю имеющуюся наличность и вышел на улицу. Не удивлюсь, если окажется, что Гарри иногда наливает нам просто за свой счёт, ради того, чтоб послушать наши споры. Если бы мы были единственными его клиентами, он давно бы уже разорился. Я шел домой и думал о деньгах. Очень кстати вспомнился старый-престарый пашкин стих:

«Не под звон монет, не под звуки труб

Мы приходим туда, где нас ждут.

И слова, что слетают с влюблённых губ,

Дороже всех благ, сильнее всех пут.»

Всё-таки Пашка слабенький поэт. Вот ведь придумал  – «Влюблённые губы»! Это вообще что? Как он это себе представляет? Барышне на Пашку или на меня, например, глубоко плевать, зато губы изнемогают от страсти  – так, что ли? Задумался о влюблённых губах – споткнулся об огрызок какой-то карусели на старой детской площадке. Темно уже, а не светит в нашем районе ни черта! Приду домой – нужно будет посмотреть, что с ногой. И холодно. Уже вроде бы не лето. Опять Пашка вспомнился. У него много стихов про осень. Очень много. Пожалуй, он действительно плохой поэт. Я, конечно, не специалист, но почему-то мне так кажется, хоть он и мой друг. Замечательный человек, а поэт – плохой. А Кир – плохой патриот. Искренний,  горячий, но какой-то дурацкий. Неправильный… не знаю, как точнее сказать. Мне очень не хочется думать, что Арни – плохой учёный, но с нами со всеми что-то не так. И если Пашка станет знаменитым поэтом, Свенсон получит нобелевскую премию, а Кир… не знаю, пусть хоть президентом станет – всё равно ведь ничего не изменится! Я много об этом думал. Нашим пытался сказать – не поняли. Я-то тоже неправильный… плохой… философ. Утешу себя – назовусь хоть плохим, но философом. В голову лезут «доморощенные Шопенгауэры» и «высокопарные молокососы». Может, Кир и прав. Когда пьяный. Или это я перебрал кальвадоса. И от кальвадоса у меня ремарковская грусть? Мы, мол, – потерянное поколение? Так мы даже из разных поколений! Мне – двадцать три, Пашке – двадцать семь, Арни – то ли тридцать два, то ли тридцать три, Киру… Так сколько ему всё-таки лет? Не помню. Да и какая, в конце концов, разница? Забиваю себе голову всякой ерундой, вместо того, чтобы сесть и написать книгу. Что в этом сложного? Вон Пашка свои стихи по десять штук в день сочинять может – и живой-здоровый, не жалуется! Мне даже не важно, будет ли это интересно, будут ли это читать. Это уже совершенно другой вопрос. Написать бы – и… и что? А не знаю, что. Пока не напишу – не узнаю. Подошел к дому. Наконец-то! Теперь осталось победить девятиэтажный подъём – и спать! Искать ключи в кармане – целое дело, пока достал ключи вытащил кучу барахла. Бумажка с Иннокентием. Кто это вообще такой? Ладно, завтра спрошу у Пашки. А сегодня – спать. Ни о чём не думать – спать, спать, спать…

2

– А я тебе говорю, что всех спасти невозможно! Это утопия, миф! – брызжа слюной, кричал сорванным голосом Арни – Для этого нужно всех уравнять! Как ты собираешься всех уравнивать, Олег?

– Да не собираюсь я всех уравнивать! Это и не нужно! Всё равно каждый понимает спасение по-своему, в силу своего ума и… не знаю, может, желаний. – сделав хороший глоток красного вина парировал я.

– Э, нет! Не путай спасение с банальным удовлетворением потребностей! – Арни даже стукнул кулаком по столу для убедительности.

– А можно вот такую штуку закрутить: все – рабы, и в рабстве – равны. – вмешался Кир. – Помните откуда?

– Достоевский! – хором ответили мы с Арни и засмеялись.

Хлебнули ещё вина. Перевели дух. Я с удовольствием откинулся на стуле. Покачался из стороны в сторону, послушал, как он скрипит. В баре кроме нас никого не было. Старик Гарри протирал и без того отполированные кружки и внимательно за нами наблюдал. На улице дождь. А мы сидим здесь, уже черт знает сколько времени и расходиться, похоже, не собираемся. Залезли в какие-то дебри. Пора закрывать эту тему. И, когда я хотел встать и попрощаться со всеми, Пашка, как всегда под конец, разразился монологом.

– Спасение… – загадочно протянул он. Спасение – странная штука, скажу я вам. Вот вы глотки рвёте здесь – все спасутся или не все, и по каким критериям определяются те, кто спасутся. А ведь вы вопрос ставите неправильно. Важно не кого спасать, а от чего спасать. Пусть ваше «спасение» – это некая лучшая жизнь. Получается, вы спасаете человека от этой жизни, какая бы она ни была. А если человек счастлив? Просто предположим: живёт где-нибудь счастливый такой человек. Не Олег, не Кирилл Михайлович, не Свенсон, не я. Назовём его… Афанасий Тютькин-Пупкин. И живёт себе в далёкой стране абсолютно счастливый наш Афанасий Тютькин-Пупкин, и горя не знает. И в этой жизни у Афанасия всё в порядке, и когда эта жизнь закончится, Афанасий прекрасно знает, что с ним будет дальше. И его это полностью устраивает. Как его спасать? От чего его спасать? А главное – зачем?

– Ты нам, пожалуйста, своим мультяшным Тютькиным-Пупкиным не размахивай! – сказал Кир, который даже слегка подпрыгивал на стуле, ожидая завершения пашкиного монолога. – Что это у тебя за абсолютное счастье? Он у тебя никогда не болеет? Или его никогда не обманывают? Он, что – идиот?

– Почему сразу идиот? – встрял я. – меня как раз наличие счастливого человека совершенно не смущает. Пусть живёт.

– Тем более, что он уже фактически спасён. – поддержал меня Арни. Святой. Небожитель. Один такой человек на миллион – спасённый.

– От чего спасённый? И кем? – искренне удивился Пашка.

– Следуя вашей терминологии, а вернее – демагогии, Афанасий Тютькин-Пупкин сам спас себя от себя же. – Кир смачно хлебнул вина и вытер рот рукавом камуфляжной куртки. – Очередная пафосная бессмыслица в стиле Олега.

– Сам спас себя от себя… интересно. Надо записать. – сказал Пашка и полез за блокнотом, который постоянно носил с собой.

Гарри принёс ещё бутылку красного вина и сказал: «Вы похожи на четырёх евангелистов – сидите здесь, пьёте вино и рассуждаете о спасении».

– Нет, Гарик. – ответил Кир. – мы больше похожи на четырёх всадников Апокалипсиса.

– Или на четырёх черепашек-ниндзя! – не удержался я.

Смеялись. Пили. Дождь закончился. Когда вышли на улицу, я вдохнул свежий воздух, размял затёкшую спину и подумал, что я – счастливый человек. Даже более счастливый, чем Афанасий Тютькин-Пупкин. Встречу его в далёкой стране и так прямо в лицо и скажу: «Я даже более счастливый, чем ты. Понял?» А он, наверное, поймёт. Мы, счастливые, хорошо понимаем друг друга. А несчастные – несчастных.

         Прошлись с Пашкой до сигаретного киоска. Он увлечённо рассказывал про свою новую зазнобу. И что они в этом Пашке все находят? Как по мне – так он далеко не красавец. Носатый. А, может быть, у него стихи оказывают на барышень гипнотическое воздействие? Тогда – гений. Я сразу предупредил Пашку, что я, конечно, очень люблю бегать по ночному городу от разных вооруженных дядь, но впредь вытаскивать его, Пашку, из дурацких передряг не намерен. Пашка мне, естественно, не поверил. И правильно сделал. Сколько раз он будил меня паническим звонком под утро: «Олег, помоги! Мне крышка, меня убивают! Я на улице такой-то, дом такой-то…» И я бросался спасать горе-Казанову. На бегу сочинял комическую сценку, которую мы разыгрывали перед разъярённым мужем. Иногда помогало. Пару раз дрались. Но в основном, конечно, убегали. Пашка заботится о моём здоровье – раз я не делаю пробежки по утрам, он с завидной регулярностью устраивает пробежки ночные. Молодец! Спросил у Пашки про загадочного Иннокентия. Пашка не в курсе. Пашка вообще никогда не встречал человека с таким именем. Пашка даже отрицательно помотал головой и переспросил. Странно… Тогда завтра спрошу у Кира и Арни. Попрощались с Пашкой. Пошел домой.

Опять дождь. И темень непроглядная. И куртку осеннюю пора доставать. И мысли гнусные под вечер роятся в голове. Довольно странное ощущение – как будто за мной кто-то наблюдает. Бредёт себе за пеленой дождя и наблюдает. Хрен что ты разглядишь в такой темноте, приятель! На три шага вперёд ничего не видно. Так-то оно так, а всё равно неприятный холодок по коже побежал. Или просто холодно? Дома, кажется, должно было остаться что-нибудь согревающее. Как минимум – согревающий подъём на девятый этаж. Ох… вот и он. Ключи… Сначала я с трудом стащил с себя мокрую одежду, потом с трудом открыл буфет с заедающим замком. Какого чёрта я его вообще закрывал, спрашивается? В буфете одиноко стояла полупустая бутылка рома. Или наполовину полная? Наверное, я похож на настоящего пирата –мокрый, заросший и с бутылкой рома. Только голый. Отхлебнул теплого рома. Забрался в тёплую кровать. Почему-то не заснул. Долго ворочался, смотрел, как поочерёдно гасли окна в доме напротив, считал овец, считал трицератопсов, считал Арнбьёрнов Свенсонов, прыгающих через границу. Не помогло. Выпил ещё рома. Стал зачем-то вспоминать пашкины стихи. Потом вспомнил, как мы зачем-то ездили к Пашкиным родителям. Подумал про своих. В моём возрасте у них уже ребёнок родился. То есть я. И вообще у них в моём возрасте всё уже было налажено: работа, семья, планы на будущее… А, может, они только говорят, что у них всё уже было налажено – чтобы я брал с них пример? А сами они были в такой же заднице, как и я? Нет, что-то мне подсказывает, что не были. Хотя какая разница? Всё равно на чужих ошибках ещё никто и ничему не научился.

Сам не заметил, как заснул. Снилась ерунда полнейшая. Как будто я сижу в баре Старого Гарри, только стен у бара нет – есть только пол, стулья и столы. И самого Гарри тоже нет, а вокруг – пустота. Космос или просто темень какая-то, но не такая, как обычная темнота по углам, а именно пустота. Холодная. Не знаю, как объяснить. И сидят вокруг меня – не за столом, а именно вокруг – Кир, Арни и Пашка. Они мне что-то говорят все одновременно, а я слушаю. Кир – про своих вечных «дерьмовых бездельников» и «слюнявых оболтусов», Арни – сыплет химическими терминами и постоянно переспрашивает, понял ли я, а Пашка стихи читает, какие-то неизвестные и очень плохие. И все они очень настойчиво требуют, чтобы я ответил, чтобы согласился в чём-то с ними. Друг друга они почему-то не замечают, обращаются исключительно ко мне. Я пытаюсь заговорить, но не могу произнести ни слова – как будто рот заклинило. Только смотрю на своих патологически настойчивых собеседников. И тут замечаю, что всё вокруг начинает вращаться. Или меня вдруг стало крутить по часовой стрелке, или бар Гарри, или всю эту дурацкую вселенную – не ясно, но с каждой секундой быстрее и быстрее. Кир, Арни и Пашка тоже вращались, и с каждой секундой говорили всё громче и всё настырнее. Их потные лица крутились передо мной, сливаясь в одно кричащее пятно. Дьявольская карусель разгонялась и разгонялась, и звук, в котором уже нельзя было разобрать отдельных реплик, нарастал. И в тот момент, когда я подумал, что мои барабанные перепонки вот-вот лопнут, всё остановилось. Странный мир снова стал на своё место. Кир, Арни и Пашка одновременно, как по команде, замолчали и повернули голову к двери. Я и не заметил, когда она появилась! Дверь открылась и закрылась, как будто кто-то зашел. И я снова ощутил неприятный холодок, как будто за мной наблюдают. Арни, Пашка и Кир заворожено смотрели невидимого для меня посетителя. Судя по направлению их взглядов, он двигался ко мне.

Я проснулся. Не сразу понял, где я и что со мной. Посмотрел в окно. Рассвет. Чёрт, теперь точно не засну! У меня имеется такая подлая особенность организма: если до рассвета не лечь спать – всё, пиши пропало! Какое-то время я просто сидел на кровати и пытался понять, что за чушь мне снилась. Не понял ничего. Допил ром. Сел у окна и стал смотреть на унылую серую улицу. Пожалуй, не совсем прилично сидеть в голом виде у окна. Да ладно! Кто меня в это время может увидеть? Поколебался-поколебался и завернулся в одеяло. Солнце встаёт. При свете солнечных лучей город теоретически должен выглядеть немного привлекательней. Но где уж там! Муть при свете, муть в темноте, муть в сумерках… Ни красивее не стало, ни понятнее. Я с детства помню: утро должно быть вечера мудренее. Может, оно и мудренее, конечно, но состояние как было паршивое, так и осталось. Может, пора в жизни что-то менять? Спрошу вечером у Гарри – он старый, он по-любому мне поможет. Вспомнился таинственный Иннокентий. Шпионские страсти… мания преследования… Гнать всю эту пакость из головы! Пора избавляться от глупых мыслей – в книгу, всё в книгу. Напишу – и тогда не будет мне всякая гадость мерещиться. Вот и рассвело. 

3

Клубился дым. Лицо Старого Гарри плавало над стойкой бара, то выныривая из тёмно-серых волн, то снова окунаясь в них. Слышались тихие голоса наших, уже немного уставших. Лилась в рюмки водка. В голову с разных сторон вползали цитаты из Николая Бердяева. «Творчество есть взлёт, победа над тяжестью мира. Но в результатах, продуктах творчества обнаруживается тяга книзу.» Эта цитата шершавая, с хрипотцой, поражающая точностью – это Кир. Вот уж не подумал бы, что Кирилл Михайлович даже помнит что-то из Бердяева наизусть. «Творчество – всегда есть переход от небытия к бытию, творение из ничего.» А эта цитата дребезжащая, с надломом – это Арни. Грамотный, зараза, хоть и швед! «Небытие – творческая свобода.» Задумчиво и протяжно зазвучала цитата Пашки в общем нестройном хоре. Пашка всё-таки подлец! Хватило же ума человеку привести барышню в кабак Гарика! Раньше ничего подобного за ним не водилось, а теперь – пожалуйста! Да ещё именно в тот вечер, когда у нас Бердяев и водка. Ничего не скажешь, герой-любовник действительно преуспевает на амурном поприще, если дама до сих пор отсюда не сбежала. Отсела только за другой стол. Или она сразу там сидела? Не помню… Пашка, кажется, с ней говорил… Тьфу, ничего толком не соображу, в мыслях неразбериха кошмарная! Они там говорят без меня, наверное, уже целый час. Думают, что я напился – ну и пусть себе думают. А я смотрю. Просто сижу и смотрю, как играют на свету волосы. В книгах всегда пишут: «чёрные, как смоль.» Не представляю, как играет на свету смоль. В книгах вообще много всяких глупостей пишут – про то, что в глазах можно утонуть, про то, что губы цвета коралла и про всякую другую ерунду пишут, пишут, пишут… А я просто сижу и смотрю. И мне хорошо. Не знаю, должен ли я ощущать что-нибудь из описанного в книгах. Для меня время застряло где-то между клубами дыма.

Когда Пашка не ушел вместе с девушкой, сомнения мои окончательно развеялись. Это была не его очередная пассия. Таинственная незнакомка. Дама пик. Но, как бы Пашка по этому поводу не шутил, я действительно пьяный дурак. И я действительно сгрыз ногти аж до локтей. И залил стол безудержными слезами. И всё остальное – тоже про меня. Несколько вечностей спустя, когда я перестал надрывно стенать и биться в конвульсиях, я спросил у Кира и Арни кто такой Иннокентий и зачем ему звонить. Кир ничего не ответил. А то, что случилось со Свенсоном надолго выбило из моей головы мысли о загадочной красотке. Услышав про Иннокентия, Арни вскочил со стула и как будто сразу протрезвел. Он очень странно посмотрел на нас, пробубнил что-то невнятное и бросился к выходу. Я, Пашка и Кир ошеломлённо наблюдали, как дородный Арни практически в панике нёсся к двери, задевая столы и стулья, попадающиеся на пути. Пробегая мимо Гарри, Свенсон выхватил из нагрудного кармана куртки кошелёк и вытряхнул всё его содержимое на барную стойку. И был таков. Ещё какое-то время мы молчали, стараясь хоть как-то уяснить для себя происходящее. Так ничего и не поняли. Договорились завтра, если он не даст о себе знать, найти его и вытрясти из горе-шпиона всю секретную информацию. Если будет сопротивляться – нажмём, а если действительно что-то серьёзное случилось (а судя по выражению лица Арни – это так), то поможем чем сможем – вроде бы не чужие люди. На том и разошлись.

Дома я несколько часов старательно пытался изображать из себя Шерлока Холмса. Получалась в лучшем случае хреновенькая карикатура на Эраста Фандорина. Громкое дело под названием «Что произошло с Арнбьёрном?» распутываться абсолютно не хотело. Что мне, собственно, известно? Что Арни выглядел как безумец, чего за время нашего знакомства за ним не водилось. Плюс то, что с недавнего времени он завёл привычку исчезать, испарятся в воздухе, ничего предварительно не сообщив. И ещё его недавно выперли с очередной работы. Кажется. И мистический Иннокентий. Из всего этого можно сделать какой вывод? Какой угодно вывод можно сделать из всего этого. Почему-то всё время хочется приплести сюда свой сон. Одно дело – если б сон хоть что-то объяснял, или хотя бы упрощал картину… так ведь он только запутывает всё! Так или иначе, но неприятное ощущение слежки и причастности к некоему шпионскому фарсу только усилилось. Снова сел за книгу. Посидел-посидел, да и встал. Настроение не то. Кого я обманываю? Настроение никогда подходящим и не будет! Не в этом дело. И ведь сам же всё прекрасно понимаю, и всё равно каждый раз не могу себе честно признаться… Пожевал зачерствевший хлеб, после долгих поисков прибавил к нему ещё и престарелый йогурт, неизвестно как сумевший выжить в суровом климате холодильника. Тяжкие думы не то, чтобы совсем убрались из головы, но более-менее равномерно расползлись по разным углам и закуткам сознания. Не стану баловать себя сном – приму душ и отправлюсь искать Арни, раз дозвониться не удаётся. Первый пункт плана выполнил без особого труда. Не скажу, что водные процедуры превратили меня в сказочного принца, но сил существенно прибавилось, и я отправился выполнять второй пункт. Чуть не забыл запереть двери! Я понимаю, что красть у меня нечего, но незваным гостям я буду не очень рад. Пока спускался по лестнице, вертел и звенел ключами, и только отойдя от дома метров на сто, запихнул их обратно в карман. Обнаружил там смятый листок с номером Иннокентия. А что я теряю, в конце-то концов? Позвоню. И что сказать? Можно начать, например, так: «Здравствуйте. Меня зовут Олег и я неизвестно почему решил вам позвонить, ведь мой друг странно себя ведёт и я беспокоюсь. Вы, уважаемый Иннокентий, конечно уже в курсе?» Нет, позвоню как-нибудь в другой раз. Да что ж я никак не могу вспомнить, откуда этот уважаемый Иннокентий взялся? Совсем ничего не помню. Даже ассоциаций никаких.

Остановился у дома Арни. Забавно, что он живёт всего в паре кварталов от меня, а Кир и Пашка – на другом конце города. Правда, Кир где-то неподалёку работает, по-моему, а Пашка ночует вообще каждый раз в другом месте. Итак, дом Свенсона. Квартира у него… а, 72я! А если он не дома, где его тогда искать? Нужно будет вытаскивать общих знакомых. Быстро поднялся к Арни, даже запыхался. Позвонил в дверь. Подождал. Позвонил ещё несколько раз. Может, звонок сломался? Или спит? Сначала аккуратно постучал, потом принялся совсем бесцеремонно тарабанить в дверь. Безрезультатно. И только когда я уже спустился на один пролёт, дверь семьдесят второй квартиры открылась, тихонько скрипнув. Такого Арни я не видел ещё никогда в жизни. Весь какой-то осунувшийся, явно измождённый бессонной ночью, он больше походил на тусклую копию себя самого, чем на обычного – живого и сосредоточенного –  Арни. Вялым жестом пригласил войти. Я всего пару раз был в квартире Арнбьёрна, поэтому не сумел найти в обстановке никаких деталей, которые помогли бы мне разобраться, что к чему. Относительный бардак (куда уж ему до моего Царя Бардаков!) не свидетельствовал ни о чём. Мы прошли в кабинет, сели за стол. Арни смахнул прямо на пол несколько листов, исписанных химическими формулами, и уставился на меня. Молчали. Я бы подумал, что Арни заснул, если бы он так пристально не всматривался в моё лицо – как будто увидел меня впервые. Когда мне уже осточертело молчание, я встал и сказал: «Арни…», но он жестом остановил меня и тоже поднялся со стула.

– Олег… – начал Арни – я думал, много думал… про себя, про свою жизнь, про тебя, про Кира, про Пашу… – Свенсон медленно ходил по комнате, стараясь не смотреть на меня. – Этот Иннокентий сказал очень правильную вещь: не достаточно. Понимаешь, Олег, не достаточно просто умело обращаться с формулами! Как бы это тебе лучше растолковать… Он, в смысле Иннокентий, так точно нас всех назвал… он сказал, что недостаточно писать стихи, чтобы быть поэтом, недостаточно гордиться шрамами, чтобы быть патриотом, не достаточно обещать написать книгу, чтобы быть философом! Именно быть, не считаться – быть! Понимаешь? Ты извини, если обидно, – это он так сказал. Но я всю ночь об этом думаю… и он прав. – сказал Арни и рухнул на стул. – Я, может быть, глупо говорю сейчас – это от волнения, Олег. Он так растормошил все мои сомнения, а я сейчас вот с тобой говорю – и мне становится спокойнее. Знаешь, что мне вспомнилось? Паша недавно придумал персонажа такого – Афанасий Тютькин-Пупкин, счастливый человек. Я только что его себе представил. Как он выглядит, что делает, какие формулы пишет… Понимаешь, Олег? Он занимается химией – и он счастлив, а я занимаюсь, химией и я – нет. Вроде бы любимым делом – и всё равно, не то. Я за ночь всё перебрал, все варианты, всё, что в голову пришло! А оно ускользает… ускользает, Олег, между пальцев… ты понимаешь?

Он говорил что-то  ещё, но я уже не слушал. Он перешел на свой – не то шведский, не то норвежский язык, а потом заснул. Я принёс из спальни плед и укрыл его. Я стоял и почему-то не хотел уходить. Мысли путались. Виной тому бессонная ночь или нервное перенапряжение, но в моём организме, видимо, перегорела какая-то лампочка, и я воспринимал реальность слегка заторможено – как под водой. Иннокентий – кто это вообще такой? Он читает мои мысли или у нас с Арни одна шизофрения на двоих? Я понимаю тебя, старина. Мы, несчастные, хорошо друг друга понимаем.Мне стало очень мерзко, будто за мной не просто следят, а рассматривают в микроскоп. Всё не так, всё не так, как мы хотим. Не так, как мы могли бы сделать. Не так, как должно быть. Так, Господи, я это знал и раньше! Почему мне тогда сейчас так паршиво? Голова болит. Я посмотрел на Арни – он говорил во сне, уже опять по-русски.

– Это он. Это всё Иннокентий… А я что – я слабый человек… Все думали, что сильный, а оказался слабый. – бормотал едва слышно Свенсон – вот Кир – сильный. К Киру он приходил – и ничего. Киру – ничего…. Только несколько  волос седых добавилось… волос седых несколько… это я сейчас только заметил… А я что – я человек слабый…

И он снова стал говорить на своём языке. К Киру он приходил. К Арни – тоже. Ко мне эта сволочь, похоже, подкрадывается. И тут меня перемкнуло. Пашка! Я не думал уже ни про лампочки в своём организме, ни про головную боль – ни о чём не думал. Оставил спящего Арни на стуле, выбежал из квартиры, захлопнув, не останавливаясь, дверь и полетел к троллейбусной остановке. Что я хотел делать? Куда спешил? Спасать, предупреждать, бороться – что? Не знаю. Не думал, не чувствовал – ничего. Просто бежал, и старался бежать как можно быстрее. А в голове стучало: «Пашка! Пашка! Пашка!»