Карел Чапек. Поэт
Перевод Т. Аксель и О. Молочковского

  Заурядное происшествие: в четыре часа утра на Житной
улице автомобиль сбил с ног пьяную старуху и скрылся, развив
бешеную скорость. Молодому полицейскому комиссару Мейзлику
предстояло отыскать это авто. Как известно, молодые
полицейские чиновники относятся к делам очень серьезно.
 - Гм... - сказал Мейзлик полицейскому номер 141. -
Итак, вы увидели в трехстах метрах от вас быстро удалявшийся
автомобиль, а на земле - распростертое тело. Что вы прежде
всего сделали?
 - Прежде всего подбежал к пострадавшей, - начал
полицейский, - чтобы оказать ей первую помощь.
 - Сначала надо было заметить номер машины, - проворчал
Мейзлик, - а потом уже заниматься этой бабой... Впрочем, и
я, вероятно, поступил бы так же, - добавил он, почесывая
голову карандашом. - Итак, номер машины вы не заметили.
Ну, а другие приметы?
 - По-моему, - неуверенно сказал полицейский номер 141, -
она была темного цвета. Не то синяя, не то темно-красная.
Из глушителя валил дым, и ничего не было видно.
 - О господи! - огорчился Мейзлик. - Ну, как же мне
теперь найти машину? Бегать от шофера к шоферу и
спрашивать: "Это не вы переехали старуху?" Как тут быть,
скажите сами, любезнейший?
 Полицейский почтительно и равнодушно пожал плечами.
 - Осмелюсь доложить, у меня записан один свидетель. Но
он тоже ничего не знает. Он ждет рядом в комнате.
 - Введите его, - мрачно сказал Мейзлик, тщетно стараясь
выудить что-нибудь в куцем протоколе. - Фамилия и
местожительство? - машинально обратился он к вошедшему, не
поднимая взгляда.
 - Кралик Ян - студент механического факультета, -
отчетливо произнес свидетель.
 - Вы были очевидцем того, как сегодня в четыре часа утра
неизвестная машина сбила Божену Махачкову?
 - Да. И я должен заявить, что виноват шофер. Судите
сами, улица была совершенно пуста, и если бы он сбавил ход
на перекрестке...
 - Как далеко вы были от места происшествия? - прервал
его Мейзлик.
 - В десяти шагах. Я провожал своего приятеля из... из
пивной, и когда мы проходили по Житной улице...
 - А кто такой ваш приятель? - снова прервал Мейзлик. -
Он тут у меня не значится.
 - Поэт Ярослав Нерад, - не без гордости ответил
свидетель. - Но от него вы ничего не добьетесь.
 - Это почему же? - нахмурился Мейзлик, не желая
выпустить из рук даже соломинку.
 - Потому, что он... у него... такая поэтическая натура.
Когда произошел несчастный случай, он расплакался, как
ребенок, и побежал домой... Итак, мы шли по Житной улице,
вдруг откуда-то сзади выскочила машина, мчавшаяся на
предельной скорости...
 - Номер машины?
 - Извините, не заметил. Я обратил внимание лишь на
бешеную скорость и говорю себе - вот...
 - Какого типа была машина? - прервал его Мейзлик.
 - Четырехтактный двигатель внутреннего сгорания, -
деловито ответил студент механик. - Но в марках я, понятно,
не разбираюсь.
 - А какого цвета кузов? Кто сидел в машине? Открытая
или лимузин?
 - Не знаю, - смущенно ответил свидетель. - Цвет,
кажется, черный. Но, в общем, я не заметил, потому что,
когда произошло несчастье, я как раз обернулся к приятелю:
"Смотри, говорю, каковы мерзавцы: сбили человека и даже не
остановились".
 - Гм... - недовольно буркнул Мейзлик. - Это, конечно,
естественная реакция, но я бы предпочел, чтобы вы заметили
номер машины. Просто удивительно, до чего не наблюдательны
люди. Вам ясно, что виноват шофер, вы правильно заключаете,
что эти люди мерзавцы, а на номер машины вы - ноль внимания.
Рассуждать умеет каждый, а вот по-деловому наблюдать
окружающее... Благодарю вас, господин Кралик, я вас больше
не задерживаю.
 Через час полицейский номер 141 позвонил у дверей поэта
Ярослава Нерада.
 - Дома, - ответила хозяйка квартиры. - Спит.
 Разбуженный поэт испуганно вытаращил заспанные глаза на
полицейского. "Что же я такое натворил?" - мелькнуло у него
в голове.
 Полицейскому, наконец, удалось объяснить Нераду, зачем
его вызывают в полицию.
 - Обязательно надо идти? - недоверчиво осведомился поэт.
- Ведь я все равно уже ничего не помню. Ночью я был
немного...
 - Под мухой, - понимающе сказал полицейский. - Я знаю
многих поэтов. Прошу вас одеться. Я подожду.
 По дороге они разговаривали о кабаках, о жизни вообще, о
небесных знамениях и о многих других вещах; только политике
были чужды оба. Так, в дружеской и поучительной беседе они
дошли до полиции.
 - Вы поэт Ярослав Нерад? - спросил Мейзлик. - Вы были
очевидцем того, как неизвестный автомобиль сбил Божену
Махачкову?
 - Да, - вздохнул поэт.
 - Можете вы сказать, какая это была машина? Открытая,
закрытая, цвет, количество пассажиров, номер?
 Поэт усиленно размышлял.
 - Не знаю, - сказал он. - Я на это не обратил внимания.
 - Припомните какую-нибудь мелочь, подробность, -
настаивал Мейзлик.
 - Да что вы! - искренне удивился Нерад. - Я никогда не
замечаю подробностей.
 - Что же вы вообще заметили, скажите, пожалуйста? -
иронически осведомился Мейзлик.
 - Так, общее настроение, - неопределенно ответил поэт.
Эту, знаете ли, безлюдную улицу... длинную...
предрассветную... И женская фигура на земле... Постойте!
- вдруг вскочил поэт. - Ведь я написал об этом стихи, когда
пришел домой.
 Он начал рыться в карманах, извлекая оттуда счета,
конверты, измятые клочки бумаги.
 - Это не то, и эго не то... Ага, вот оно, кажется. - И
он погрузился в чтение строчек, написанных на вывернутом
наизнанку конверте.
 - Покажите мне, - вкрадчиво предложил Мейзлик.
 - Право, это не из лучших моих стихов, - скромничал поэт.
- Но, если хотите, я прочту.
 Закатив глаза, он начал декламировать нараспев:

 Дома в строю темнели сквозь ажур,
 Рассвет уже играл на мандолине.
 Краснела дева
 В дальний Сингапур
 Вы уносились в гоночной машине.
 Повержен в пыль надломленный тюльпан.
 Умолкла страсть Безволие... Забвенье
 О шея лебедя!
 О грудь!
 О барабан и эти палочки -
 трагедии знаменье!

 - Вот и все, - сказал поэт.
 - Извините, что же все это значит? - спросил Мейзлик. -
О чем тут, собственно, речь?
 - Как о чем? О происшествии с машиной, - удивился поэт.
- Разве вам непонятно?
 - Не совсем, - критически изрек Мейзлик. - Как-то из
всего этого я не могу установить, что "июля пятнадцатого
дня, в четыре часа утра, на Житной улице автомобиль номер
такой-то сбил с ног шестидесятилетнюю нищенку Божену
Махачкову, бывшую в нетрезвом виде. Пострадавшая отправлена
в городскую больницу и находится в тяжелом состоянии". Обо
всех этих фактах в ваших стихах, насколько я мог заметить,
нет ни слова. Да-с.
 - Все это внешние факты, сырая действительность, - сказал
поэт, теребя себя за нос. - А поэзия - это внутренняя
реальность. Поэзия - это свободные сюрреалистические
образы, рожденные в подсознании поэта, понимаете? Это те
зрительные и слуховые ассоциации, которыми должен
проникнуться читатель. И тогда он поймет, - укоризненно
закончил Нерад.
 - Скажите пожалуйста! -воскликнул Мейзлик - Ну, ладно,
дайте мне этот ваш опус. Спасибо. Итак, что же тут
говорится? Гм... "Дома в строю темнели сквозь ажур..."
Почему в строю? Объясните-ка это.
 - Житная улица, - безмятежно сказал поэт. - Два ряда
домов. Понимаете?
 - А почему это не обозначает Национальный проспект? -
скептически осведомился Мейзлик.
 - Потому, что Национальный проспект не такой прямой, -
последовал уверенный ответ.
 - Так, дальше: "Рассвет уже играл на мандолине..."
Допустим. "Краснела дева..." Извиняюсь, откуда же здесь
дева?
 - Заря, - лаконически пояснил поэт.
 - Ах, прошу прощения. "В дальний Сингапур вы уносились в
гоночной машине"?
 - Так, видимо, был воспринят мной тот автомобиль, -
объяснил поэт.
 - Он был гоночный?
 - Не знаю. Это лишь значит, что он бешено мчался.
Словно спешил на край света.
 - Ага, так. В Сингапур, например? Но почему именно в
Сингапур, боже мой?
 Поэт пожал плечами.
 - Не знаю, может быть, потому, что там живут малайцы.
 - А какое отношение имеют к этому малайцы? А?
 Поэт замялся.
 - Вероятно, машина была коричневого цвета, - задумчиво
произнес он. - Что-то коричневое там непременно было.
Иначе откуда взялся бы Сингапур?
 - Так, - сказал Мейзлик. - Другие свидетели говорили,
что авто было синее, темно-красное и черное. Кому же
верить?
 - Мне, - сказал поэт. - Мой цвет приятнее для глаза.
 - "Повержен в пыль надломленный тюльпан", - читал далее
Мейзлик. - "Надломленный тюльпан" - это, стало быть, пьяная
побирушка?
 - Не мог же я так о ней написать! - с досадой сказал
поэт. - Это была женщина, вот и все. Понятно?
 - Ага! А это что: "О шея лебедя, о грудь, о барабан!" -
Свободные ассоциации?
 - Покажите, - сказал, наклоняясь, поэт. - Гм... "О шея
лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки"... Что бы все это
значило?
 - Вот и я то же самое спрашиваю, - не без язвительности
заметил полицейский чиновник.
 - Постойте, - размышлял Нерад. - Что-нибудь подсказало
мне эти образы... Скажите, вам не кажется, что двойка
похожа на лебединую шею? Взгляните.
 И он написал карандашом "2".
 - Ага! - уже не без интереса воскликнул Мейзлик. - Ну,
а это: "о грудь"?
 - Да ведь это цифра три, она состоит из двух округлостей,
не так ли?
 - Остаются барабан и палочки! - взволнованно воскликнул
полицейский чиновник.
 - Барабан и палочки... - размышлял Нерад. - Барабан и
палочки... Наверное, это пятерка, а? Смотрите, - он
написал цифру 5. - Нижний кружок словно барабан, а над ним
палочки.
 - Так, - сказал Мейзлик, выписывая на листке цифру "235".
- Вы уверены, что номер авто был двести тридцать пять?
 - Номер? Я не заметил никакого номера, - решительно
возразил Нерад. - Но что-то такое там было, иначе бы я так
не написал. По-моему, это самое удачное место? Как вы
думаете?

 Через два дня Мейзлик зашел к Нераду. На этот раз поэт
не спал. У него сидела какая-то девица, и он тщетно пытался
найти стул, чтобы усадить полицейского чиновника.
 - Я на минутку, - сказал Мейзлик. - Зашел только сказать
вам, что это действительно было авто номер двести тридцать
пять.
 - Какое авто? - испугался поэт.
 - "О шея лебедя, о грудь, о барабан и эти палочки!" -
одним духом выпалил Мейзлик. - И насчет Сингапура
правильно. Авто было коричневое.
 - Ага! - вспомнил поэт. - Вот видите, что значит
внутренняя реальность. Хотите, я прочту вам два-три моих
стихотворения? Теперь-то вы их поймете.
 - В другой раз! - поспешил ответить полицейский
чиновник. - Когда у меня опять будет такой случай, ладно?

 1928