Тут нет канона, оттого:

где трое —

там четыре батьки.

Густа косой, щедра грудьми,

Тут — спела речь, двурогая,

как лунный вол,

над яслами казачьей гати.

И волны рек — в желанное от века море,

Такой сочащееся волей,

Что вспомнить больно...

Только — чу!

По краю — чаща,

А уж, в ней,

Дичась обжитого,

в недавнем — от баскачих запустений,

сейчас — от изуверства пустырей,

задворками,

спасалась пустынью

до сей поры,

Раба-яга...

Слепою дурью поросла клещей,

да ленью;

Сама бельмастая,

плетьми,

из бурой шкуры выскребла

густую мздру,

И сивую, в сердцах,

                            расчёсывает плешь

                              незаживающих упрёков ссадин,

                                                  всё чая мзду...

                                                  Растит вокруг себя плетень

                                           терновых падей...

Рожала походя —

                                   жрала щеней,

                                  жирея дряблым наростом

                                    на хилой хляби;

Едва от приступа трезвея,

                                                       без покаянья,

                            проклята ещё,

уестествляла, в оттепель,

                                 надругу над собою змеем;

В грехе дряхлеющем, старея,

       в червоном нимбе колеса и дыбы,

                                           святая от балды,

                      алкает гибель,

на всё окрест,

                                         укравши наше имя,

                                                 Крещёная в указный перст,

                  не к ночи будь помянутая

                                                               русь...

Налей ещё, скорей очнусь:

я ей не винен!..

С такого сна

рассветом свежим

Пристудит росный побратим:

«Чудной, уймись!

Ещё мы в Украине...»