1

Так назойливо день в клетку тела стучится башкой…
Выпадают перьинки из серо-окрашенной клетки…
Что-то каркает кот, прикрываясь извечным мешком
«не известно, что будет…»

А будут измяты салфетки,
как привычки и юбки,
как смех и покой тет-а-тет
со своим одиночеством,
с мёртвыми птицами в лоне…

Се – наследственность глаза: смотреть, как запыленный свет
кувыркается с ветром, как с жалостью – раненый клоун.

Так и видишь – траву в черепах заводных лошадей.
Так и видишь – шиповник – из ранок садовых улиток…
Так пустыня гомункулом страшным глядит из дождей.
Так в пескарные банки крошатся Андреевы плитки…

Так из дерева крови наивно растёт карандаш.
Так из кости слоновьей искусственно щурится хобот…

Запах, юг и восторг – канарейкино тельце в трельяж
заплетается писком, летящим на северо-шёпот.

А там песни такие! –
С оленево-мягкой губой,
с заполярной слезой божества – из мигающих радуг…
И таинственный снег, длинномордый песец голубой,
переносит за шкирку в тепло золотых леопардих,
прилетевших из космоса…

И ледовитый щенок –
брат овчарки небесных широт над умеренной Русью –
поводок облаков, примерзающих к холоду щёк,
незаметно волочит по санным полосочкам грусти…

Канарейка на северо-шёпот взлетает, как пыль –
От касания пальцев к поверхности томиков сказок…
И овчарится солнце в окно, как ребёнок-дебил,
для которого день по-любому и светел, и ласков.


2


Ночь тиха, как утопленник-птица – в ведре зерна.
Голова негритёнка – луна в облаках – с насеста
вытесняет щеночка-солнце. Блестят в корнях
плотоядных растений белки его тёмным блеском.

Словно лешие, псы вое-водят по круглым снам
созревающих луж, и хвосты их дрожат, как ветви
пенсионных дубов. Электрическая лиса
вдалеке выдирает из гнёзд петушиных деток.

Ночь легка, как повешенный зяблик: кормушный гвоздь
выжимает чернильную кровь из остатка писка.
Одинокий цветочник на улице, словно кость,
держит шесть хризантем. Старики догрызают вискас

новостей из бес-полья – в клетушках под марлей люстр.
Как стрекозы в салатницах, бьются разлуки чьи-то…
Югошёпотный ветер вздымает обломки блуз –
и ловец с придыханьем целует верхушку жита.

Ночь слепа, как вознёсшийся к грусти – святой: рука
любопытная щупает боли неспящих, сонных,
колыбельных, кобельных, кисельные берега
и бока мёртвых птиц, целующих землю в лоно.

В теле клетки, ощупанной святостью, боль дрожит.
В душе бьётся вода, как взъерошенный колокольчик….
И домов для любви прохладные этажи
засыпают, вцепившись под юбку невинной ночи…