Там, в темноте, обращаясь к кому-то, ты сказал:

- Какая она красивая, правда?

Когда мы в первый раз встретились, ты был высокий, в очках и с глупой кудрявой прической. Ты работал, кажется, в магазине часов, и тебе было двадцать два. Теперь ты немного старше, нет ни очков, ни той прически, ни магазина часов, и девушки, вздыхая, говорят: «давно ты знаешь его». Только, я помню тебя таким, и меня так же сковывало, как и сейчас, когда я видела тебя, когда ты был таким.

***

Я встаю на носочки и целую тебя в шею. Просто так, посередине разговора. Ты совершенно невозмутим, ты просто каменный. Даже лед тает в стаканах, другие люди закрывают глаза, когда их любимая песня. Я встала на носочки, и поцеловала тебя в шею, но ты не моргнул и глазом, не отпил из стакана, не отвернулся. Ты такой каменный, как белая скульптура в музее, на которую вас привели посмотреть с вашим классом. О ней много говорят, но её исключительность, вам абсолютно непонятна. Вы ждете, когда вам это откроется, но ничего не происходит, только тишина, через которую лектор, возмущая эхом лепку на потолке музея, попусту восхищается.

- Шелест, компост, садист, нигилист.

«Ты закрываешься, - шепчет она мне у стеночки, - ты же можешь играть, а ты закрываешься».

Наклоняясь в свет лампы над столом, вокруг которого сидят твои друзья, ты говоришь:

- Это слово не считается.

- Почему!

- Потому что можно до посинения перечислять профессии.

Он зажигает спичку, прикуривает от нее, и тушит несколькими движениями. От дыма мне приходится зажмуриться. Ведро со льдом на столе превратилось в ведро с водой. Когда все стоят, он обнимает меня одной рукой. Откидываясь назад, в кресло, которое пропахло табаком и басом, девушка за соседним столом громко смеется, таким золотым женским смехом, который заставляет обернуться.

Шелест, нигилист, садист, компост.

- Нигилист?! – Переспрашиваю я, - Зачем вы вспомнили школу!

Он улыбается, отстраняясь от света, дымя, и погружаясь в кресло.

Главный обман в том, что мы вообще ничего не знаем ни о тех, в кого влюблены, ни о тех, кто влюблен в нас. Ты - моя темная вода, поверхность пруда, гладкое море в солнечный день, не видно ничего, не рыбешек, ни камней, ни песка, там, под этим покрывалом воды происходит что-то, а снаружи только солнечные блики, сколько не смотри. И как только следует сближение, вы оказываетесь рядом с новым человеком.  Мы покупаемся на жесты, какие-то быстрые слова, снова и снова перерабатываемые нами в голове, сердцебиения, мурашки,  материал для лепки идеального человека,  убеждаемся: это он, да, действительно – это он.

 Стоять и ждать, когда ты войдешь, высокий, красивый, идеальный мужчина. Скажешь короткую глупость, и пойдешь далее, будто и не было здесь меня. Когда ты войдешь, скажешь на ухо: «очень красивое платье», хотя в прошлый раз было ещё красивее. И я буду стоять, доведенная до ручки, возведенная на пьедестал. Я никогда не была такой красивой, до тех пор, пока ты не пришел. Высокий, узнаваемый, невыносимый, сильнее, чем я, идеальный мужчина. К сожалению, женщины не могут быть беспристрастны. Женщина – это истерика, натянутая струна, бесконечная бездна, это суть вашей страсти, хамелеон,  любая роль, в которой вы нуждаетесь, и есть только одна, которую ей никогда не сыграть – если вы не влюблены в неё, если вы не даете ей никакого шанса, тогда это кукла, картинка, смеющийся манекен. Тогда всё это прозрачно и сухо. И цепляется, как репейник на штаны, когда идешь по полю.

 В лабиринтах наших снов паутина сплетается и рвется, как только наступает утро.  Как только я встречаю тебя,  даже стены кричат мне: «признайся», я так пьяна, что мир дрожит или это от тебя, а люди неумолимо галдят да курят, я говорю:

- Я тебя видела сегодня во сне.

- Я тоже сегодня видел сон.

- Тоже обо мне?

- Нет.

Паутина, заплетавшая нас в этой страшной толпе, рвется. Ты все глядишь по сторонам.

- Слушай, я должна сказать тебе две вещи.

- Послушай, я очень пьян…

Я говорю, «я тоже». Хоть бы утром ничего о тебе не вспомнить…

- Первое, эта французская группа, которую ты слушаешь, ты украл её у меня.

- Её нашел мой лучший друг…

- И второе. Ты меня недооцениваешь.

 Мы вышли на улицу из клуба поздно вечером, фонари отражались в каждой луже, на капоте каждой машины, собирался снова дождь, ты, пропуская всех вперед, остановился, чтобы дать мне куртку. Дождь усилился, и мы завернули в первую же подворотню, в этой арке, перекрикивая эхо, и друг друга, все старались выяснить у кого ключи, куда мы идем. Я прислонилась спиной к стене и наблюдала за тобой. Хотелось спрятать в память как можно больше  тебя, черную рубашку, хриплые язвительные замечания, и как ты стоишь, спрятав руки поглубже в карманы, кто-то то и дело подвигал тебя за плечо, чтобы дождь не мочил спину. Мы вернулись в клуб с мокрыми головами, охрипшими голосами, Ольга спрашивала, где я  была, трогая мои волосы. Я улыбалась и спускалась за тобой по ступенькам. Можно было бы это всё закончить, просто так, не вытаскивая из шкафа старых тетрадок, не пролистывая их, не выписывая всё это, про темноту, лето, желтые занавески, не выискивая дату, когда я познакомилась с тобой, если бы ты не сказал:

- Я очень много думал об этом.

Можно было бы следующий день просто начать сначала, начать победителем, решить, что я, в сущности, от этого давным-давно ушла, если бы после этих слов ты не поцеловал меня.

- Мы же не привязаны.

- Нет, - говорю, - мы, конечно, не привязаны.

 Привет! «Сегодня» безжалостно раздирающее «вчера», на лоскуты, на части, пасмурный октябрьский день, пробки, песни по радио, переключаешь, переключаешь. С самого утра темно. Ну почему должно быть все время так темно!

 Тушу сигарету носком сапога, как будто втаптываю в снег. Только нет никакого снега. Твоя

любимая песня играет. Включите же уже свет! Но всё продолжается.

- Где он целовал тебя?

- Вот здесь.

- Неправда же.

Кто-то у нее за спиной смеется.

- Нет, правда, на этом месте.

- Как можно быть знакомыми столько лет и чтобы ничего не происходило?

Включите чертов свет!

- Даже не знаю.

 Мы сидим в баре, где лампы свисают над головами, и со стены смотрит портрет Ленина. Ты пьешь молоко. Оно белыми мутными потоками омывает стенки при каждом поднятии стакана Я в синем платье. Ты в синих брюках.  Прикладывая угол платья к твоей коленке, я говорю:

- Одинаковый цвет.

Ты в очередной раз ставишь стакан обратно. И улыбаешься. Лампы прямо у нас над головами. В этот день – август, мне девятнадцать лет, и ты в меня не влюблён.

Тогда ещё,  позапрошлой осенью, мы были у Марины дома. Они играли в покер. Я не играла. Они смеялись, стреляли глазами,  пили. Она была весёлая и лёгкая. Смеялась, закрывая лицо картами. Я выходила курить, почти постоянно. На улице дул ветер, и он говорил:
- Пожалуйста, зайди назад, - и моё имя в уменьшительно – ласкательном.

Хотелось остановить все это, убежать. Я заснула раньше всех. Проснулась в семь утра. Обошла комнаты. Было паршивое холодное утро,  просачивавшееся сплошь сквозь жёлтые занавески, и в её комнате они спали в одной кровати.

Это самое глупое состояние женщины, когда ты не боишься быть отвергнутой, уже ничего не боишься. Не боишься расплакаться на улице, при людях, в такси! Не боишься позвонить, и сказать: « я люблю тебя». Не боишься ни криков, ни ссор. Не боишься проигрывать, не боишься выглядеть глупой, потому что это итак дно, терять уже нечего, убегать некуда, есть только проигрыш, и новая ставка вряд ли разорит тебя сильнее, в любви, в отличие от казино, можно играть, даже если нечего проигрывать.

Красными буквами «ДИВАНЫ». «Кавказ». «Мир света». «Электроника». Потом кромешная тьма. Только фары, как руки слепого, ощупывают расступающуюся тьму. Упираются в кирпичи, заборы, бледную разметку. Там, где было ещё светло, ты сказал:
- Так непривычно видеть тебя на такой высоте, - когда я стояла на ступеньке.
- На двадцать сантиметров выше?
- На двадцать пять. Меня что-то гложет.
- И что же это?
- Я бы сказал: совокупность причин.
На нижнем этаже, где прокурено и люди гудят, будто пчелы, говоря, все одновременно, твой друг  говорит тебе:
- У нее прекрасная фотография, такая красивая, ты видел её?
- Ты о чем? – Спрашиваешь ты.
- Ты вообще был у нее на странице? Фотография, там ей лет четырнадцать. 
- Мне там двадцать.
- Ну, был, - хрипло, одновременно со всеми, говоришь ты.
Там, где светло, и музыка не даёт даже думать, и постоянно меняются лица, в десять тихих секунд, образовавшиеся, в начале какой-то песни, когда он подходит к тебе со спины, ты не оборачиваясь, чтобы убедиться, кто там, бросаешь мне на двадцать пять сантиметров воздух:
- Да, меня гложет совокупность причин.
- Какая у тебя хорошая дикция, - отвечаю я, проглатывая добрую порцию яда.

Стараясь унять руки, я отворачиваюсь, дольше, чем нужно тушу сигарету, фары упираются в заборы, кирпичи. Кромешная темнота.  Если ты никогда не будешь со мной, так отпусти меня! Скажи мне, наконец, решающую грубость. А если нет, забери меня домой, отсюда, из этой бесполезной толпы, навсегда.