Славный наш филологический факультет (слава Богу, не романо-германский!) примостился на дальнем городском отшибе. Когда бы он был рачительно погружен в естественно существующий муравейник главных корпусов университета, не были бы такими, какими мы знаем их нынче, ни радости, ни горести непоседливых его обитателей. Всякий факультет, благополучно утопленный в торопливое роение управляющего конгломерата, сам себе уже как бы не вполне-то и принадлежит. Он уже словно бы составляет небольшую неотделимую часть этого буднично-непрекращающегося роения. Все вместе – самоуправный город, а факультет – всего только небольшой спальный, промышленный или торгово-развлекательный микрорайон большого университетского разгильдяйства.

О местной филологии некоторые, пожалуй, сострили бы, что район этот скорее спальный; другие бы, верно, заметили, что почти неприличной внешней обшарпанностью и внутренней неприкаянностью своей он скорее вправе напоминать сведущим людям шумную, запыленную, хоть и полузаброшенную промышленную зону. Но нет – вернее всего будет сказать, что эта характерная удаленность факультета и от городского центра, и от прямых университетских властей, и от заветной зарплатной кассы, и от обычных общих студенческих увеселений превращает факультет в подобие отрешенно стоящей не крупной, но и не мелкой деревеньки со своей завалинкой, высокоинтригующим набором невероятно банальных новостей, разбитой центральной улицей, парой занюханных ларьков-сельмагов и еще кто знает какими общеупотребимыми сельскими прелестями. По выщербленной центральной улице мимо неказистых факультетских корпусов в светлое время суток с покряхтыванием пробираются два вида городских окраинных маршруток.

Нет, положительно, давно заброшенный на отшиб филфак нашего универа решительным образом напоминает живущую по совсем особенным правилам окраинную деревеньку. Даже и преподаватели его слывут народцем хоть и вполне ученым, а все же в высшей степени легкомысленным, не больно-то и глубоким. В преподавательских по углам вечно забыты невычищенные пепельницы с небрежно затушенными разномастными окурками, опустошенные поверхности столов характерно зияют растрескавшейся полировкой, извечно готовые к тому только, чтобы их счастливые обладатели на большом перерыве не спеша залили в себя пару чашек дареного незадачливыми отработчиками средней вшивости пакетированного чая. Студенточек, знамо дело, на филфаке попадается значительно больше, нежели студентов-филологов. Об этих-то «филологинях» по всему городу время от времени ползут не оченно добрые слухи.

Иван Борисов, как раз, вот только выходящий из двухэтажного деканатского корпуса, чуть менее обшарпанного, чем остальные, слухам такого рода все больше не верит, а если и допускает какие колкости о «дамских вольностях» окрестных студенток-филологинь, то исключительно в несерьезном, чисто юмористическом тоне. Так, будто все – шутка одна, будто и не сказано ничего. А как по-другому?! Два года назад кафедра истории и методики славянского языкознания единогласно выдвинула его на звание доцента и, сверх того, при распределении нагрузки поручила читать два самостоятельных курса лекций: «Теория и методика художественного литературного перевода» и «Древнерусская литература». Надобно теперь вовсю оправдывать невыразимое доверие кафедры. Хорошо читать, лишнего на факультете не болтать и с дамами-филологинями особенно не гулять. Эдак все больше о Жирмунском, Эткинде и Лихачеве сладкие речи заводить…

Обидятся филологини? Ну и пусть. «Женщины на работе есть распоследнее дело в нашей славянской жизни», – так уже давно решил про себя Иван, да и поныне твердо держится один раз принятого. Статус достойного жениха, однако, регулярно подливает необходимое количество масла в огонь сей. Но есть еще и другое…

Ваня Борисов пребывает нынче в разводе. На последнем курсе нашего разневестившегося факультета имел он «счастливую» неосторожность жениться на в меру стильной (то есть не очень гулящей) однокурснице. Два года жизни ушло на то, чтобы не сойтись характерами и не завести общих детей. Обычная, в общем и целом, история. Одна только странность сохраняется после нее у Ивана. Разбуди его ночью, первые слова его всегда будут: «Нет! Все! Никаких филологинь! Отныне и вовеки! Баста!» Понятное дело, этот сердечный зарок Иван на факультете по известным соображениям старается больно-то не афишировать. Все отшучивается, отговаривается да мягко отнекивается.

Между тем, покуда мы отвлеклись на тонкие-претонкие ивановы обстоятельства, герой наш как раз подходит к той самой остановочке маршруток, от которой они обычно нехотя (авось еще подсядет кто!) отправляются к центру. Последние шаги – и вот он уже стоит, весь такой летний и пригожий, поблизости от бордюра в гордом одиночестве, время от времени слегка вытягивая шею и оживленно выглядывая желанную маршрутку. Одет он скромно, без претензии, как раз по-доцентски. А поскольку солнце и впрямь припекает совсем уже по-июньски, думать об июньских отработках никак не хочется. Но альтернативы отработкам нет: зачетная неделя давно прошла, а ровно двадцать задолженников по древнерусской все тут как тут.

Обосновавшись в неплотной тени свежей июньской зелени, Иван выжидательно, чтобы не сказать – нетерпеливо, поглядывает налево. Из двух возможных номеров 114-ый его в принципе не устраивает. Только 67-ой. Впрочем, на горизонте нет пока ни того, ни другого. Зато… Мамочка дорогая! Да что же это! Да это ж ничто иное, как Ольга Малышева, решительно направляющаяся прямо в сторону на месте пораженного Ивана; шагом, наискосок, с противоположного тротуара.

Короткое преподавательское досье «на девочку Олю» всплывает в мозгу молодого доцента в одну секунду: третьекурсница, стабильная троечница, брюнетка, хорошо сложена, всегда улыбчива, с традиционными ямочками на щечках, большая любительница пококетничать, пальца в рот притом не клади… Формально – будто на остановку; реально – во всех отношениях прямиком на Ивана идет. И не было бы ничего особенного в грациозно приближающейся студентке Ольге, если бы не ее оголтелый «прикид». В глянцево-черных обтягивающих лосинах, в почти столь же обтягивающем невероятно-перламутровом топе и на заметных каблуках эта почти обычная улыбчивая Ольга выглядит заметно выше своего действительного роста и кажется не менее стройной, чем это приписывают какой-нибудь ныне глубоко обезрученной античной богине. «Элен! Красивая Элен! Ну, чисто – Элен Курагина!» – только-то и успевает подумать ошеломленный Иван.

К слову сказать, сие появление бессмертной среди нас, сирых и убогих, было никак не случайно, но поистине заботливейшим и тщательнейшим образом инспирировано свыше. Три комнаты общажных филологинь как раз вчера, кто больше, кто меньше, приобновили свой летний гардероб; так, по случаю, с удачной оказией. После долгих «бесстыжих» примерок – а какие еще могут быть примерки вещиц из летнего женского гардероба?! – приобретения Оленьки Малышевой были признаны наиболее замечательными. Легко заснув где-то ближе к полуночи после долгих примерочных треволнений дня минувшего, Оленька увидала преизрядный цветастый сон – да так ясно притом увидела! Вот видит, будто стоит она за руку с НИМ на карнизе деканатского корпуса. У НЕГО лица-то не видно, но она каким-то седьмым чувством чует, что это именно ОН, Ваня Борисов, а вовсе не ее занюханный пэгэтэшный партнер-ухажор или еще предыдущий кто. А на улице ливень хлещет, аж страсть! И вдруг они, не сговариваясь, делают шаг, потом еще – и вот уже плывут в воздухе, прямо под ливнем, где-то на уровне второго этажа – как то и вышли. И ей стало так хорошо, приятно так. Вдруг из среды ливня вылетает прямо на них большой сизый голубь и клюет ее в руку, где-то выше запястья! Оля пугается во сне и в тот же момент просыпается в неясном мерцании мутных рассветных сумерек…

Ожидание чего-то необычного, что должно обязательно случиться именно теперь, в сегодняшний день, охватило чудесную Олю почти сразу по пробуждении. Собираясь на предэкзаменационную консультацию, она, ничтоже сумняшеся, нацепила свои провокационные обновы, и когда недолгая консультация наконец-то закончилась, еще долго фланировала по факультету, тыняясь по мелочам без какой-то особой цели. Поэтому когда она издали увидала ЕГО, одиноко стоящего на остановке, всякие сомнения покинули ее моментально. Ей явно предоставлялось три-пять «зачетных» минут, чтобы «решить дело». Задумываться о глубине и ширине чувств, или же о соответствии момента – означало отложить самой судьбою посланный шанс на неделю, до первого сентября, а может быть, потерять его навсегда. И ведь главное – сон! Сон!!! Хороший сон, да еще вовремя подсмотренный у судьбы для всякой здравомыслящей женщины в любую эпоху решает все.

И вот, по мере того, как сногсшибательная Ольга неотвратимо надвигается на Ивана стремительнейшим домкратом, у того невольно перехватывает дыхание, он почти судорожно вспоминает, что, кажется, она как раз из той преизрядной группы студенток, которые на него: а) имеют виды, б) положили глаз, в) запали. Первое катастрофическое впечатление, однако, быстро проходит. «Да она вообще из общаги», – начинает соображать Иван. – «Может, и не едет-то никуда! Так, подошла покуражиться, испытать свою женскую силу на модельном объекте, так сказать! С ними, со студентками, такое часто бывает!» Иван, ко всему, ну никак не может привыкнуть к своей высокой востребованности со стороны «дамского пола» – каждый раз это адресное внимание ему льстит и одновременно претит своей безобразной совокупной назойливостью. Поэтому после легкого «здрасьти-здрасьти» с улыбчивой Ольгой Иван слегка даже отворачивается. Еще бы, каково терпеть! Она ведь, веселая Олечка, по жизни и так симпатяга, а тут и вовсе стала неприлично хороша. Долго будешь смотреть – слюнки потекут. А разве это дело – прямо на факультете перед молоденькими студентками слюнки пускать? Элен и ребята пускай в кинокамеру пускают!

– Ну что, так и будем стоять? – через считанные секунды произносит лихая Ольга, расположившись – вся такая же длинноногая и сногсшибательная! – поблизости от Ивана и слегка даже удивляясь своей непривычной смелости.

– Похоже на то, – отвечает Иван, нахмурясь. – Сесть-то тут все равно негде.

– Было бы желание, – не уступает длинноногая Ольга, так, словно ее новый наряд ко многому, уже слишком многому ее (или ее потенциального кавалера – ну, в общем, кого-то из них) обязывает.

Слово «желание» Ваня почему-то понимает весьма конкретно и, ничего на это не отвечая, отворачивается уже по полной. Все это постепенно перестает ему нравиться. Тем более, что три месяца тому, расставшись душевно и телесно с надолго задержавшейся в его жизни герлфрендой программисткой Светкой (совсем не красавицей), Иван почти сразу ощутил, что справляться с «филологиньческим» напором на факультете становится очень проблематично.

– Ну и?! – замечательная Ольга, похоже, со всей конкретностью принимается за дело, словно она играет уже не только за красивую Элен, но и за престарелого князя Василия в том числе.

– Ну что – ну и?! Щас подъедет, – отзывается Иван и, указывая пальцем в сторону центра, философски добавляет. – Некуда спешить, все там будем.

То, что случилось дальше, Иван вскоре станет называть своим боевым крещением. В то время, как на ближайшем горизонте не видно было и следа желанной маршрутки, к бордюру остановки непринужденно подруливает серебристый «ниссан» и в полуотворенное окно с водительского сиденья выглядывает не серьезная, но и не веселая, а так, никакая,  физиономия осанистого мужика лет сорока пяти – пятидесяти. Оценивающий взгляд его прямиком направляется на Ольгу, как-то даже особенно и не доставая ее лица, но с такою цепкостию, будто он может вот так вот просто измерить и запечатлеть все ее основные антропометрические размеры, а может быть, даже в чем-то немножечко их изменить и подправить в необходимую сторону.

– Эй, киска! Двести зеленых до утра. Добро? А? Ну, давай, забирайся на заднее! – сказал он негромко тоном скорее деловым, чем галантно-деликатным или, того более, восторженно-завлекающим.

– Что-что?! – только и успела среагировать на это красивая Ольга.

– Двести баксов, говорят, даю. На дороге не валяются.

– Да вы чего?.. Да ты че, мужик?! – поспешила возмутиться красивая Ольга, спасая стремительно уходящую из-под контроля ситуацию.

– Я не че. Я дело говорю. Триста баксов. Идет?

– Да ты че, ты спятил, мужик?!

– Блин! Ну смотри, если хорошо себя проявишь, даю четыреста.

Только теперь до подуставшего за день Вани начал, наконец, доходить подлинный смысл разворачивающегося перед ним предельно откровенного и беззастенчивого фарса. На языке у Ивана запросилось и завертелось что-то чрезвычайно неприличное, но он, как мог, интеллигентно приостановил себя.

– Эй, дядя! Ты бы мотал отсюда скорее и по-хорошему! – глядя сверху вниз прямо в глаза навороченного водилы, с довольно свирепым видом прорычал Ваня, хорошо памятуя, что «доцент» – это не только распространенное научное звание, но еще и популярная блатная кликуха.

– Так, значит! – физиономия мужика исчезает в глубине салона авто, но сакраментальный «ниссан» вовсе не собирается при этом прожорливо поводить сцеплением и мягко, бархатисто даже, трогаться с места. Напротив, секунд через двадцать водительская дверца широко растворяется и из-за нее показывается эдакий спортивного вида «папик» в светлых длиннючих шортах и в тенниске. Чуть только он выпростался из авто, в сторону Вани заторчал совершенно черный пистолет; понимай, как хочешь,  – ни больше, ни меньше.

– Ну что, поговорим? – торжествующе вопрошает воспрявший «папик».

Оля, которой вдруг очень и очень захотелось стать обычайной зрительницей этого отчаянного эпизода, неприятно вскрикнула.

– Одеваться надо прилично и поскромнее – тогда и «папики» там всякие сластолюбивые перестанут тебя лахудрой воспринимать! – обратился к ней Ваня, который почему-то словно бы забыл испугаться пистолету.

Он и в самом деле (видимо, сдуру или от усталости!) забыл сделать это! Даже как-то полуотвернулся в сторону Ольги и тем самым невольно отодвинул себя от линии возможного выстрела. Уже и не вспомнить, что именно красивая Ольга хотела ему ответить. Да это уже и не важно. В тот самый момент, когда она уже, было, открыла рот, Ваня, почти-то и не извернувшись, поймал пистолет свободной рукой, первым и единственным делом пытаясь отвернуть от себя-любимого смертоносное дуло.

Прогремел не то чтобы очень раскатистый выстрел, в ответ на который красивая Ольга разразилась поистине душераздирающим криком. Потом, с небольшим перерывом на осознание случившегося, она закричала еще и еще. Ольга не напрасно орала в голос. Пуля, а это была обычайная резиновая пуля из пневматического пистолета, хорошо оцарапала ей правое предплечье, поскольку, отводя от себя полусмертоносное, как оказалось, дуло, Ваня безо всякой особой мысли успел отклонить его именно в сторону вконец растерявшейся Ольги. Тем временем упавшие на асфальт мужики-единоборцы судорожно тузили друг друга, беспорядочно перекатывались в пыли и давно отбросили за ненадобностью сакраментальный пневматический пистолет. Им бы это, до горлышка, до горлышка своего соперника дотянуться…

Ну и что? Что из всего этого шалтай-болтая вышло? Что мы видим в первоначальном итоге?

Дерущихся решительно разнимают подбежавшие на отчаянные женские крики какие-то совершенно случайные филфаковские студенты. Вызывают вроде бы даже наряд милиции. Ваня чертовски возбужден, чует себя героем, явно предпочитая и празднуя полууголовное семантическое значение своего ученого звания. Окончательно отдышавшись и опомнившись, он начинает, меж тем, серьезно досадовать на красивую Ольгу. «Вот же лахудра, – про себя негодует Ваня. – Кова хрена она так вызывающе одевается! Так и правильно слюнявые «папики» хорошие бабки за это дело начинают ей предлагать! И чего это я полез в их любовный междусобойчик – ну зачем, зачем мне нужна такая девчонка, которая даже на обычной автобусной остановке выглядит так, будто она по полной программе стоит на панели. Вот ведь сплошная красивая Элен – да и только… Абы охмурить кого, а там – хоть трава не расти…»

В свою очередь без вины немало пострададавшая Ольга по-настоящему пришла в себя только на следующий день, уже после визита к следователю (ну как же – выстрел произвели, оружие все-таки!). Лежа в объятиях лучшей своей общажной подруги, живописная Ольга, ожидая от нее преизобильного сочувствия, расстроено причитала: «Вот придурки-то! Чудом пузо не продырявили! (Ой, ты, животик мой любименький!) Следователь сказал, что еще бы сантиметров двадцать в сторону, и было бы проникающее ранение в живот, а там, говорит, – и до могилы недалеко. Нет! Но каково?! Это что ж теперь? Бабе в офигенном прикиде и выбраться никуда не смей! Лезут, словно коты на кошку! Вот же придурки-то!»

И красивая Ольга почти что в голос заплакала на плече у своей лучшей общажной подруги. О своем унижении и о своей, как она это почему-то уже совершенно отчетливо ощутила, о своей несостоявшейся, на роду было ей написанной эпохальной такой любви. И плакала она долго, старательно и беззастенчиво. И подруга утешала ее чистосердечно, странноприимно и тщательно.

 Ну вот. Хорошая девочка, получается. А вы говорите – филологини!