…если ты сможешь, у этой огромной воды,

с липко-белесым прищуром и лапами в снеге,

выпей мой голос - из лунной ночной наготы,

в глиняный стебель

города вросшей.

Надпей и еще раз глотни,

щуря глаза ледовито-надменного зверя…

Видишь: вот звезды почти что очнулись людьми

в безатмосферье.

Видишь: вот улицы больно лишились шагов,

щеки вложили деревьям подушкой под корни,

словно под души.

За несколько лунных шелков

плавятся горны

марсов - от нежности к этому спящему сну…

Падает плавь на макушки мостов, загорелых

белым покоем.

По небу проносят лису

в пепельных стрелах,

лечащих рыжие ссадины меховых дней, -

и тишина, как придворный, склоняет колени

перед лисицей.

И светом в один амадей

снежные тени

города, псов заблудившихся, рек взаперти

сигнализируют место паденья планетам

счастья безмолвного -

место, где слезы - мертвы,

плеши - пропеты,

топи - протоплены талым молчанием неб…

Тот, кто все выдумал, выпей мой голос! - из кружки

этой огромной водицы, которой и нет -

льдистая стружка,

кромка, медведи-деревья, горчистая соль,

глинка для глины в одну небылицу искусства

не опорочить трех слов, что, - мусоль - не мусоль, -

"бог" или "пусто",

"волк и капуста, с козой - в бледной лодке без рек,

на люборекский пустырь ли, причал уходящей"…

Я покатаю их в деснах, как больно - орех….

Что будет дальше?

Эта огромная водность, замерзшая гладь,

снежные лапы-сутаны мороза… Прищурив

в сердце любовь, смотрит бог на огни, что болят

в выпитых шкурах

стоголосов человеков, с причалов сухих

вышедших в море, закрытое в ампуле пальца,

в палец поющего…

Кто-то из пальцев дал сгиб.

Кто-то же - спасся.

Смотрит господь, выпивая зальдевший оскал

снежного голоса, павшего в ночь троесловья…

Горны о сердце порезались.

Город устал…

День. Пол-шестого...