Другая жизнь

---

    Он шел, не разбирая дороги, как это часто с ним бывало, только вместо привычной грунтовки под ногами в этот раз почему-то были присыпанные снегом шпалы... В густом молочно-белом тумане тонули жалкие остовы привокзальных деревьев. Подошва старого ботинка, которую он вчера, как мог, приколотил гвоздями, снова разинула пасть, требуя уже даже не каши, а заслуженного отдыха. Он порадовался, что, уходя из дому, догадался обернуть ногу целлофановым пакетом, как портянкой. Но пальцам, все равно, было холодно — он нечаянно зачерпнул ботинком снег… Эх, как ни крути, придется соглашаться на предложение Косого… Рустам без лекарств не протянет и месяца, да и материно зимнее пальто приказало долго жить. Вчера она пыталась собрать воедино клочья расползающейся под руками выцветшей шерстяной ткани, а потом вдруг швырнула на пол злополучное пальто и… глухо зарыдала, уронив голову на руки. Ему отчего-то вдруг стало страшно — он никогда прежде не видел мать плачущей… Внезапно прямо над ухом раздался оглушительный гудок электровоза. Он испуганно отпрянул и заметался, не видя поблизости ничего, мало-мальски напоминающего поезд, а гудок все не умолкал, вгрызаясь в мозг, и в нем уже отчетливо слышались нотки раздраженного голоса матери:
   — Саид, скотина, вставай! Ты, что, оглох? Будильник, вон, разрывается…
Он сонно потянулся и сел на грубо сколоченном из старых досок топчане. Встряхнул головой, словно прогоняя прочь грешную мысль о том, как хорошо было бы умереть во сне. Но тогда и Рустам бы тоже умер — кто добывал бы деньги ему на лекарства? А мать бы этого не пережила, ведь Рустам — ее любимый сын, с чем Саид давно уже смирился.
   — Саид, скотина ты такая, вставать думаешь? Ишь, разоспался! — окрик матери больно резанул по ушам. Он вскочил с постели, и чуть было не растянулся на земляном полу, запутавшись в одеяле — пальцы ноги угодили в прореху. Наверное, именно поэтому ему снилось, что в ботинок набился снег. Снова «скотина»…
По этому поводу он невесело шутил: «До пяти лет я думал, что меня зовут Скотиной, а оказалось — Саидом». Он натянул штаны, рубашку, свитер, взял ведро и пошел во двор умываться.
   — Надень куртку, убоище! — крикнула вдогонку мать.
Старенький свитер, который был свидетелем маминой молодости, абсолютно не грел, но Саид не стал надевать куртку. Он вдохнул холодный декабрьский воздух. Хоть бы снега по колено не навалило — зимняя обувка совсем плоха… Правда, какая разница — по колено или по щиколотку, если теплые ботинки держатся на ржавых гвоздях да канцелярских кнопках?
   Саид ласково потрепал по загривку свою любимицу — овчарку Ладу. Прошлой зимой он подобрал на вокзале замерзающего щенка. Мать была в ужасе — самим есть нечего, а тут еще Саид этого «кабыздоха» притащил! Но парень уперся и таки отстоял щенка. Он поил малыша из пипетки, согревал по ночам своим телом… И его усилия не пропали даром: из жалкого заморыша выросла красавица-овчарка, верный друг и отличный сторож (хотя у Ильясовых и воровать-то было нечего). Лада ходила за хозяином по пятам, была желанной гостьей на спортивной площадке, где вела себя очень дисциплинированно. Веселую, дружелюбную собаку полюбили все приятели Саида. Каждый считал своим долгом угостить Ладу чем-то вкусненьким, так что обузой для Ильясовых, вопреки опасениям матери, она не стала.
   При виде хозяина Лада радостно завиляла хвостом и ткнулась мордой ему в колени, приглашая поиграть. Но, вероятно, почувствовала, что тому не до игр, и отошла в сторонку. Саид хотел было набрать воды из колодца, но не смог — веревка намертво примерзла. Негнущимися от холода пальцами парень попытался отодрать веревку, но она сопротивлялась. Тогда он просто зачерпнул ладонями снег в огороде — там, где почище — и обтер им лицо.
Саид поднял с земли металлический прут и побрел в дом. Мать, традиционно, встретила его криком:
   — Почему воды не принес, бездельник эдакий? И что это ты за железяку в дом приволок?
   — Веревка примерзла, — кратко ответил сын. — Я вот сейчас прут в печке раскалю и отогрею ее.
   — Смотри, не сожги — где мы новую возьмем? Не ребенок, а изверг…
   — Галия, не кричи, — впервые за все утро подал голос отец.
   Голос был тихий, слабый, как и сам отец. Когда Ильдар о чем-то просил, в его голосе слышались извиняющиеся нотки. Смотрел он на мир робко, немного испуганно, как бы извиняясь за то, что заболел, потерял работу и, вообще, появился на свет… В свои тридцать семь он выглядел дряхлым стариком, да так себя, похоже, и ощущал.
   Саид мог бы осадить мать, но… не хотел. Во-первых, он давно уже привык к ее крику. А, во-вторых… Парень понимал, что жизнь его матери — не сахар. В холодном, продуваемом всеми ветрами бараке, в котором не задерживалось тепло, впроголодь, с рано состарившимся больным мужем и двумя сыновьями-подростками, старший из которых — любимый — одной ногой был в могиле, протекали ее безрадостные дни. Днем Галия работала уборщицей в цеху, ночами охраняла заводской склад, летом и ранней осенью по выходным ходила на полевые работы, но денег, все равно, не хватало. Она была еще красивой смуглой, черноволосой женщиной, и красоту ее не портила даже убогая одежда. Но на ее лице со строгими, правильными чертами навсегда застыло скорбное выражение безысходности.
   Саид отогрел у печи озябшие пальцы, разогрел прут и вышел из дома. Вслед ему донеслось:
   — Угля набери! Мог бы и сам догадаться, бестолочь…
Он с облегчением вздохнул — на улице было холодно, зато легче дышалось. Не то, чтобы в доме было очень уж жарко — ледяной ветер дул во все щели, да и топливо они экономили, но иногда Саид чувствовал, что задыхается. Возможно, всему виной была тяжелая, гнетущая атмосфера их убогого жилища. В свое время, когда отец еще был здоров и работал на заводе, их «временно» поселили в этом бараке — уже тогда аварийном, безо всяких удобств. Сколько Саид себя помнил, мать всегда тешилась надеждой на то, что им дадут квартиру — хотя бы однокомнатную. Но шли годы, один за другим из ветхого барака выселялись соседи, а о них словно все забыли. А когда заболел отец, мать уже не заговаривала о новой квартире. Теперь она жила в страхе, что барак снесут, а они окажутся на улице.
   Сейчас в бараке для жилья была пригодна только одна квартира — та, в которой обитала семья Ильясовых. Остальная часть здания постепенно разрушалась под воздействием погоды и просто от старости. Квартира эта состояла из тесной комнатенки с земляным полом, в которую чудом были втиснуты полутораспальная кровать родителей, по виду больше напоминающая больничную койку или тюремные нары, Саидов топчан, шкафчик-развалюха с подвязанными веревками дверцами (в нем хранилась и убогая одежонка, и немногочисленная домашняя утварь) и пара колченогих стульев. Рустам спал в кухне — там было теплее. Кухонька тоже была тесная, с одним подслеповатым окошком и закопченными, давно не белеными стенами и потолком.  В ней помещались только печка, раскладушка Рустама и старый деревянный сундук, одновременно служивший столом и буфетом. От всей этой жалкой обстановки веяло нищетой и той же безысходностью, которая оставила свой след на лице Галии.
   Саид осторожно при помощи прута отогрел заледенелую веревку и набрал воды. Вода в этом колодце была невкусной — с посторонним горьковато-соленоватым привкусом. Но колонка находилась на другом конце поселка, да и вода там была не лучше — коричневатая от ржавчины. Затем парень направился к кое-как слепленному из обломков шифера, досок и прочего подручного материала строению, громко именуемому сараем. Запаса дров должно было хватить на неделю, а вот угля было совсем мало. «Снова придется на вокзал идти», — подумал Саид.


   Воровать уголь ему доводилось не впервой. Саид не испытывал угрызений совести, когда делал это — скорее, его охватывал злой азарт. «Если родина не дала мне ничего, кроме этого барака, остальное я возьму сам»,  — говорил он себе. Если бы Галия услышала, какие мысли приходят в голову ее сыну, она бы ужаснулась. Никакие лишения не смогли вытравить из этой простой, забитой, издерганной женщины рабской покорности и слепого преклонения перед Властью. Саид же плевать хотел на все власти мира. Всевышний наделил его другой душой   — непокорной и беспокойной, и острым, беспощадным умом.
   В свое время Некто, возомнивший себя первым после Бога, пришел к выводу, что компактное проживание в одном месте национальных меньшинств таит в себе угрозу для Власти. И было найдено решение — жестокое в своей простоте… В числе тех, кого поставили перед выбором: пойти по этапу за недовольство Властью или отправиться в чужие дальние края на строительство фабрик, заводов и шахт,  был и дед Саида Ахмет — простой сельский мулла… Это он, как мог, оберегал маленькую татарскую общину и не дал пропасть на чужой неприветливой земле хрупким росткам Веры. От старика Ахмета Саид впервые узнал о том, что есть Аллах, и он сильнее Власти. Повторяя за дедом слова молитвы, мальчик искренне верил, что однажды настанет другая жизнь… Саиду было семь лет, когда деда арестовали. Тогда в поселке была облава, а в доме старого Ахмета всегда собирались татары — чтобы помолиться Тому, Единственному…
   Деда увели, и Саид больше его не видел — старик не выдержал в тюрьме и года.    Не помогло и то, что он воевал в Великую Отечественную, был ранен, имел две медали… На память о нем у мальчика остался только старенький, потрепанный Коран, который он берег, как величайшее сокровище. Бабка ненадолго пережила мужа: через два месяца она погибла на заводе — ее придавило обрушившейся с потолка бетонной плитой... По рассказам стариков Саид знал, что завод строился наспех — нужно было успеть приурочить пуск предприятия к какой-то знаменательной «красной» дате. Потому и трещал он по швам… Ахмет рассказывал внуку, что завод этот стоит на костях татар — в первые годы строительства от болезней и тоски по родным местам погибла треть переселенцев, и мальчик всем сердцем возненавидел серую громадину с дымящими трубами. Он не знал имен всех людей, которые стали первыми жертвами грохочущего чудовища, но был знаком с их детьми и внуками — каждая семья, которая проживала в поселке, хранила память о давней трагедии. К тому же, завод отнял жизнь его бабушки и здоровье отца... Говорят, после того, как «объект» был сдан, желающие могли вернуться домой. Но что их там ожидало — бесплатная работа во благо «родины»?
Саид частенько слышал от матери, что во всех бедах семейства Ильясовых виноват дед. «Теперь мы — неблагонадежные», — с отчаянием в голосе повторяла она. Но Саид всегда знал, что дед был добрым, и он не мог хотеть, чтобы они так жили. А однажды, когда он стал старше, его внезапно осенило: во всем виновата Власть. Та самая, которой так боялась и которую так боготворила мать. Саиду никто об этом не говорил — он сам это понял. И тогда он поклялся себе, что никогда не будет смотреть на мир так затравленно, как его родители, опасаясь не то, что сказать лишнее слово — сделать лишний вздох. Он хотел жить по-другому — не в четырех стенах барачной комнатушки… Однажды дед поведал ему, что имя Саид переводится с арабского как «господин» или «счастливый». Вот бы ему посчастливилось стать господином своей жизни…
   Больше всего парня огорчало то, что он не знал родного языка. Здесь все говорили по-русски, а Галия хотела, чтобы ее дети были как все. Хорошо еще, хоть Саидом назвала, а не каким-нибудь Сергеем… Ему было больно оттого, что мать стыдится своей крови, но он не мог ее осуждать — она была такой же жертвой Власти, как и дед. Только если у старого муллы отняли только жизнь, то у его несчастной, запуганной дочери — душу…
   Она была так огорчена, когда Саида в прошлом году не приняли в Комсомол. «Мама, мне все равно одна дорога — на завод или на шахту, хоть с Комсомолом, хоть без, — усмехнулся он тогда. — Помог твой Комсомол Рустаму, когда он заболел?» А мать в ответ… естественно, назвала его скотиной и влепила затрещину. Саид помнил, как она перепугалась после одного происшествия. Он тогда ходил в третий класс, и учительница задала детям выучить стихотворение о дедушке Ленине.
   — У меня нет никакого дедушки Ленина, — возмутился Саид. — Был дедушка Ахмет, но он умер…
Учительница побледнела, схватилась за сердце и велела Ильясову без матери в школу не приходить. Дома он мужественно выдержал порку, не спрашивая, за что. Саид вообще старался задавать взрослым поменьше вопросов — понял, что ни к чету хорошему это не приводит. Впоследствии он нашел ответы сам…
    

   Саид вернулся в дом, поставил на земляной пол ведра с водой и углем.
   —  Иди есть, — коротко бросила мать.
   Рустам уже встал. Он вяло хлебал иссиня-серую жидкую ячневую кашу. Саид с жалостью посмотрел на тонкую шею брата, его бескровные губы. Эх, ему бы вместо этой баланды кусок мяса или фруктов каких… Но где ж их взять?.. «Придется после школы идти к Косому», — подумал Саид. Перед тем, как сесть за «стол», парень украдкой пробормотал «бисмилла», как учил его дед. Он проглотил горьковатую кашу — видно, крупа была прелая, натянул старый отцовский ватник, который заменял ему куртку, сунул за пазуху пару тетрадок и на прощание обнял брата.
  — Ты того… Не раскисай. Я что-нибудь придумаю, слышишь?
Рустам молча кивнул, и по его взгляду Саид понял, что тот уже никому и ничему не верит. Он бросился к двери, чтобы брат не увидел слез, которые против воли выступили у него на глазах.
   — Я после школы на вокзал пойду за углем, — на прощание сказал он матери.
   — Смотри, варежки не испачкай, — бросила вдогонку мать. Отец хотел что-то сказать, но из его груди вырвался только надрывный кашель.
Саид почувствовал, что к его горлу подкатывает тугой влажный ком и душит, как отца этот кашель, который был следствием десяти лет работы на вредном производстве. Его захлестнула волна острой жалости — к родителям, брату, погибшим деду и бабке, к себе самому... Он выбежал из дома так быстро, что чуть было не задел хлипкий забор, сколоченный отцом из того, что попалось под руку.  В прошлом году сосед, дед Колька, возвращался пьяный домой, схватился рукой за шаткое сооружение, да и повалился вместе с ним. Мать причитала, лупила соседа кочергой по чем ни попадя, проклиная пьяниц. Саид, как мог, укрепил забор кольями, но теперь Ильясовы проходили возле него, затаив дыхание.
Калитка не закрывалась на засов — просто, захлопывалась. Впрочем, с таким забором это не имело значения… На углу дома он столкнулся с теткой Валькой — она работала с матерью в одном цеху. У Саида всегда вызывала раздражение эта крикливая разбитная особа, которая была известна в поселке, как первая самогонщица. Она крутила с роман участковым Захаром Воротько, не делая из этого тайны, поэтому милиция закрывала глаза на «подпольную» торговлю, которую вела Валька. У нее не было ничего общего с воспитанной в строгости Галией, но та терпеливо сносила общение с ней, зная, что у Вальки при случае всегда можно занять денег.
   — Привет, Саидка, — развязно бросила она своим прокуренным голосом. — А Галка дома?
   — Дома, — неприветливо буркнул парень. — Зачем она вам?
   — Должок за ней значится. Дружба дружбой, а пора бы уже и отдавать.
Саид вспомнил, что мать пару недель назад брала в долг у Вальки — тогда Рустам от слабости потерял сознание, и Галия купила тощую синюшную курицу. Парень окончательно утвердился в мысли, что примет предложение Косого.
   — Я завтра верну, — заверил Саид.
   — Откуда же ты деньги возьмешь? Или ограбишь кого?
   — Не ваше дело. Что с того, если и ограблю?
   — А то смотри, заходи вечерком на чаек, — игриво подмигнула Валька. — Я баба не гордая, могу и натурой взять — хлопец ты симпатичный…
   — А Воротько нам свечку будет держать?
Саид произнес эту фразу спокойно, но во взгляде его Валька прочла нечто такое, от чего у нее по коже прошел неприятный холодок.
   — Эй, ты чего? Я же просто пошутила… — растерянно пробормотала она и заспешила прочь.
Саид пожал плечами — он тоже, вроде бы, не всерьез… Ему было больно за мать, что она вынуждена заискивать перед этой… которая на каждого, кто носит штаны, смотрит, как течная сучка. Он сжал в карманах кулаки так, что захрустели фаланги пальцев. Уйдя с головой в свои невеселые мысли, он не заметил своего друга Айдара, который спешил ему навстречу. Ребята едва не столкнулись лбами.
   — Ты куда? — удивился Саид. — Школа, вроде бы, в другой стороне.
   — За тобой решил зайти. Удрал из дому пораньше — по улицам шатался…
   — Что ж так?
   — Отец снова нажрался — последние деньги Вальке снес, под утро «на бровях» приполз. Мать его сковородкой отходила так, что чудом жив остался. Сидит теперь, рыдает. Я говорил ей: гони его взашей… Не может — любит… Не понимаю я такой любви, хоть стреляй.
   — Снова эта Валька, будь она неладна…
   — Слышь, Саид, а может мы ей… того… хату спалим? — предложил Айдар.
   — Хату не хату, а что-нибудь придумаем, — улыбнулся Саид. Айдар, который дружил с ним с детского сада, знал, что эта улыбка ничего хорошего не предвещает.
Они шли молча. Айдар закурил, сплевывая себе под ноги.
   — Я же просил при мне этого не делать, — напомнил Саид. В его голосе не было ни приказных, ни угрожающих ноток, но Айдар послушно выбросил сигарету.
   

---