Промежутки

---

1.

 

Я вспоминаю какую-нибудь темную подворотню, в общем-то, одну и ту же подворотню, и как ты запахиваешь пиджак, выходя из помещения, выпуская пар изо рта, и удаляясь в темноту, спиной ко мне.  Однажды в детстве, было землетрясение, упали все книги со всех полок. Больше ничего у нас не было на полках. И теперь, будто то же случилось снова, только та комната  из моего дома была внутри меня, ты спросил:

- Приедешь сегодня?

 Я проглотила ком, и сказала, как только могла, чтобы как раньше, до того, как книги упали:

-Ну, ты позвони.

 

2.

 

Соседка полулежала в кресле, размахивая рукавами своего халата. Сумерки сгущались, за

окном все становилось синим, потом потемнело, обыкновенный круговорот суток. Я молча листала  альбомы с фотографиями,  несмотря на то, что они мне были прекрасно знакомы.  Я листала  их, осознавая разрыв возрасте между собой и девочками на фотографиях, из которых многие –  это я и она.  Ей было скучно, она рассказывала что-то усталое про работу,  потом вдруг сказала:

- Убери этот пыльный альбом, мы, наконец, такие взрослые, что меня тошнит. 

И резким движением забрала альбом.

- С кем ты встречаешься?

- Откуда ты знаешь, что я с кем-то встречаюсь, - спросила я.

- По тебе всегда это видно.

- Я встречаюсь с тем человеком, в которого была влюблена в восемнадцать лет.

-  Господи, - сказала соседка, подкатывая глаза. – Больше нет никого, что ли? 

Я помню, - она встала, направляясь на кухню, и сразу же утонула в темноте коридора, только её переливчатый голос, несжигаемый табаком,  продолжал звучать, удаляясь, - что он уехал, куда-то далеко, и больше не живет здесь.

 

3.

 

Я прячусь   в саду, в темноте, ерзая босыми ногами  в пыли. Отец курит  на пороге в свете прожектора со стройки.  Дым остаётся в полосах света. Ты говоришь мне по телефону: «Где у этого лета кнопка перемотки?» У тебя в комнате включена тусклая лампа, журналы сложены в стопку, зато разбросаны вещи из чемодана, и дымится пепельница. Где у этого лета кнопка перемотки? «Я помню», - говоришь ты. Что ты не любишь воду без газов. Что твой любимый цвет фиолетовый, «Кстати, цвет сумасшедших и неудовлетворенных. Я помню твое гороховое платье». Мы подобно деталям мозаики, сложились вместе боками, рукам, в неудобной позе,  «как фигуры в игре тетрис» - смеешься, упали в неудобных позах друг на друга. Упали в четверг, когда было душно, чтобы обнять друг друга целой рукой, даже пальцами, на прогнившей скамейке около авиалиний. Звенели сзади бутылками взрослые мужчины, и шипела дорога, машины шипели, кто-то на балконе смеялся девчачьим голосом, и бросал вниз не окурки, но искры.

В твоем доме, состоящем из лестниц и сквозных переходов из комнаты в комнату, я  сидела на ступеньках, в майке, надетой вместо юбки, курила и ждала, пока ты выйдешь из ванной.  Из какой-то двери вышла твоя мать, тогда, ночью, когда я сидела на ступеньках в юбке из майки и ждала тебя из ванной. Мне было восемнадцать лет.  Она улыбнулась и спросила, почему я не сплю, уже глубокая ночь. Я сказала, что жду тебя из ванной. Ей было около пятидесяти, а мне восемнадцать.  Она пропала в какой-то другой двери. Дерево стареет в этом доме, но жизнь продолжается, твоя молодая, уже красивая племянница улыбается, завидев меня, в тридцать три белых зуба, и  маленький ребенок, с порога пускает огромные мыльные пузыри, летом, вечером, когда только перестала жара. Спрятавшись у себя наверху, где всегда горит, пожалуй, только одна лампа, ты говоришь, так тихо, что даже хрипя:

- Я завтра встречу тебя с работы,  во сколько ты заканчиваешь?

- В шесть, - шепчу я.

Без пятнадцати шесть ты сидишь на лавке посреди зеленой травы, которая  ровными квадратами застелена перед банком, . Огромные стеклянные здания выросли здесь с тех пор, как нам было восемнадцать. Ты сидишь на лавке в темных солнечных очках, в джинсах и шлепках на босу ногу, побеждая своим видом каждого выходящего клерка. Людей выплевывает  здание, и они исчезают в своих припаркованных машинах, тут же попадая в пробку. Я целую тебя, стараясь перебороть смущение, как будто я маленькая, как будто это стыдно. Хотя не было ничего стыдного.

 - И что, - говорю, - я стала похожа на тех людей, которые ездят заграницу за красным загаром и бесплатной водкой?

- Нет, ну ты можешь составить идеальную пару с  идеальным молодым человеком, заведете детей, будете ездить в Хорватию в отпуск, хотя, пожалуй, Хорватия это чересчур изысканно.

- О, Боже. Это же совсем не я. Хотя, что ты видишь плохого в том, чтобы иметь детей?

- Ничего, - глухо отвечает он, трогая книги на полке за корешки.

Я мотаю головой, закрыв глаза. Он молчит.

Теперь, когда моя сегодняшняя жизнь стала так мало похожа на меня, твое появление похоже на тест «правда» или «ложь». Теперь, когда бумажка начинает проявляться, а  я изо всех сил зажмуриваюсь, чтобы не увидеть результат.

- Ты просто слишком хорошая, - говорит он.

Я еще сильней зажмуриваюсь, что бы  даже не видеть его лицо, когда он это говорит Этот плохо сыгранный тон уже объявил мне результат. 

 4.

 

- Если сегодня нам не привезут кондиционер, в этом доме может произойти убийство, - устало обмахиваясь китайским широким веером, констатирует соседка.

У нее блестит кожа на груди и лице от жары, она совершает эти бесконечные колебательные движения веером, от которых не отвести глаз. Этим летом пауки особенно огромные, все с крестами на спинах. Ни одна травинка не сдвинулась с места, вот уже как неделю, и в воздухе нет ни грамма кислорода, а только сухая бесполезная масса, тянешь ноздрями, впустую. 

Соседка зарабатывала хорошие деньги, содержала себя и мать, любила, когда мужчины заботились о ней и терпеть не могла, когда ей говорили: «не надевай это платье», или «я не пущу тебя». Она говорила, что даже ее отец не указывал ей, во сколько быть дома и куда идти. Хотя, на самом деле её отец просто никогда не жил с ней. Мать её с годами постепенно теряла рассудок. Еще достаточно красивая и здоровая женщина, она уже много лет не работала, потому что забывала номера телефонов, имена, домашний адрес, месяц и даже год. Холод, создающийся в этом доме за счет сильно зашторенных старых окон, шёлковый халат,  сигареты, докуренные до половины и стертые об пепельницу, запах духов, выходящих из моды медленно, все это напоминало о том, что время к нам беспощадно. Оно течет, вне зависимости от нас. Мы же почти никогда не отдаем себе отчета в том плывем мы или стоим. 

- Я затем так много работаю, - говорит тебе уже в повышенном тоне соседка, - чтобы, к тому времени, когда не останется амбиций, молодости, красоты, можно было заливать эту прорву духами,  деньгами и бензином.

На неё смотрят глаза со всех точек бара. 

- Прекрасная перспективка, - едко говоришь ей ты.

- А ты, умник, что, думаешь делать в сорок?

- Спиться.

Она усмехается.

- Я вообще долго жить не собираюсь. Лет пятьдесят мне хватит. А то потом рассыпаться, стареть…

 -Знаю  я таких как ты, - говорит она, - знаю целую кучу.  Вы такие талантливые ребята, что не можете за себя заплатить в Макдональдс.

 

В отместку ей, он создал целый альбом с фотографиями, на которых были известные люди в двадцать и в пятьдесят, семьдесят, восемьдесят.  Он прислал ей ссылку на эту коллекцию фотографий через интернет. Он считал это забавным легким уколом. Ей это казалось злым и грустным.

 

Стоя на табуретке, пытаясь приделать что-то к кондиционеру, который привезли вчера и поставили плохо, уповая на отсутствие мужчины каждые пять минут, она говорит мне раздраженно:

- Он же  настоящий придурок. Я даже не представляю, зачем это нужно тебе!

 

5.

 

Я вспоминаю тебя в семнадцать лет. Ты был таким худым, что можно было засунуть ладонь под лопатку. У тебя были лохматые волосы. Ты не расчесывал их никогда. Ты говорил, что, да, расчесываться полезно, но ты все равно не станешь. Я помню тебя в двадцать. У тебя выступали вены на руках снизу доверху, и ты читал книжки вслух, мы пили каждый день, не разбирая их на выходные и будни, хотя я уже работала, я даже получила первое повышение. Но  ты об этом ничего не знал, потому что ты обратная сторона моей жизни, то, что свалилось вовнутрь, за воротник, и нужно ли это тебе, или нет, ты уже несешь это  с собой, сам того не замечая. Я помню тебя в двадцать два, мы не знали, что делать друг с другом. Потом ты просто уехал, и как будто меня не было.

Помнишь, там было кафе, на углу улицы Ленина, в котором мы прятались несколько раз, вечерами, зимой, когда уставали слоняться без толку на холоде? Там было кофе по десять рублей, люминесцентные лампы, и белые столы. Теперь на том месте магазин одежды.  Какая же я  была наивная, неглубоко проникающая в суть вещей, объясняя это их сложным устройством. И, тем не менее, от этого времени до сих пор мороз по коже. Только неизвестно отчего больше: оттого, что нас больше нет такими, или оттого, что мы были лучше, чем теперь.

 

6.

 

На новый год в восемь лет мне подарили фотоаппарат, был девяносто седьмой год. В фотоаппарат заправлялась пленка, и он снимал быстрые цветные фотографии с датой в уголке, нужно было только нажимать на кнопку. И я снимала все, что попадалось на глаза. Фотографии были яркими и цветными, точно повторяющими действительность. Теперь, глядя на них, я вижу невероятное искажение цвета, по сравнению с окружающим миром, то ли они с каждым годом теряют цвет, то ли все вокруг становится ярче, то ли отдел головного мозга, отвечающий за память, внушает такой обман, чтоб ты чувствовал эту чертову кучу времени,  через которую прошел.

 

7.

 

- Это Хемингуэй, - говорю я, показывая на стену. – Это Бродский, а это Ремарк. Да тут все! Смотри,  а это Довлатов и Воннегут.

На стенке в баре висели фотографии всех моих любимых писателей. Была пятница, сорвались с цепи все холостые клерки и побежали тратить свои заплатки в бары.  Мы сидим под лампами, которые готовы упасть нам на головы, но они держатся, будто это испытание на прочность.

 

Мы переходим мост. Фонари  с набережной отражаются в воде, их размытые длинные полосы неизбежно заканчиваются черной рекой.  Огромные многоэтажки растут вокруг  города, как нескладные дети, которым тринадцать, они верят, что много дорог, но еще не знают, что их ждет.  Ты говоришь:

- Я никогда не сомневался, что ты не останешься клерком.

- Но я клерк! Как это может быть?!

Он хитро улыбается, будто знает больше меня, но это только оттого, что он ничего обо мне не знает.  Мы знакомы в придуманном нами двумя мире.  Ты сказал, что хочешь записать свое имя в вечности, и, стараясь пробить  лбом стену, идешь к этому. Я сказала, что заработаю столько денег, чтобы ни от кого не зависеть. И иду по этой дороге, повторяя каждый день, что вот-вот это брошу, потому что это недостойная цель.  Но все равно иду.

 

Всю свою жизнь мы придумал там,  в детстве. Мы носили план в дырявом кармане, он свалился в подкладку, в скользкую коричневую ткань, он просто напросто забыт, от стирки выцвел, там ещё монетки, крошки, высыпавшийся из пачки табак, я достану его,  в нем будет точное содержание действительности, детским неуверенным почерком, хотя мы в него не заглядывали, забыли о нем на  двадцать лет. 

 

Впереди нас темнота, сравнимая с устройством моего старого фотоаппарата – можно смотреть в объектив, но все-таки не знаешь точно какой снимок получится, и только через темную комнату, воду, красные лампы, потом получишь карточку, которая уже является прошлым и не похожа на то, что ты видел в объективе, светлая, залез палец, или ты не заметил неудобных деталей. Прошлое похоже на проявленные фотоснимки, глядя назад, думаешь – как же я этого не видел? А будущее – на вид из объектива фотоаппарата – аккуратно нажимаешь на кнопку, на всякий случай все улыбайтесь, и не знаешь что получится.

 

8.

 

Я листаю исписанные с обеих сторон бумажные листы, проваливаюсь в сон, где сплошь автобусные остановки, мужчина в желтой куртке, похожий на кого-то. Через эту сплошную завесу сна я слышу, как звонит телефон.

- Алло, - говорю, мельком замечая время: три часа ночи, опять уснула одетой, и не погасила лампу.

- Почему я не позвонил никому, кроме тебя, и не сказал, что приезжаю? Почему ты лучше всех призналась мне в любви? Здесь вокруг меня пальмы и кактусы, и растения, которых я не знаю. Здесь теперь чертовски чисто.

- Ты так мил, когда пьян.

Но ты не слушаешь меня.

- Я могу сказать, что я люблю тебя?

Я молчу. А ты ждешь неизвестно какого ответа, потом продолжаешь опять.

Мир приобретает недостающий оттенок безумия, упорядоченный, вытесненный ранее бумагами, началом карьеры, долгой туманной перспективы, ожидание которой захватывает меня во сне и наяву. И тут ты, в среду,  не попадая ни в какие каникулы, говоришь мне:

- Только не отпускай меня.  – И норовишь заснуть. Когда мне теперь, куда уж спать.

Эта бесконечная уйма времени и бумаг в одном этом хриплом выдавленном предложении сжимается до точки, и совершенно ясно, что я всю жизнь только любила тебя, а все остальное было – промежутки.

 

9.

 

Жизнь глупа и непредсказуема, как дурная девица из захолустья, которая нравится всем подряд мужчинам. Жизнь непредсказуема и глупа.  Я представляю тебя сонным, в складках простыней.  И меня трогает огромная нежность. 

«Слушай», -  устало предсказуемо выдохнешь, - «мне кажется, я с тобой всю жизнь». Мы сюда свалились из ниоткуда.  Из пространства, которого нет, и никогда не было. Из белой пустоты, даже не из прошлого. Мы стояли в красной будке, ты нажимал на кнопки автомата. Я спрятала руки в карманы. Сейчас мы еще ни разу не прикоснулись друг к другу. Сейчас вторник. Кругом темень. А над моей головой плоская единоличная лампа, игра света, которая делает тебя совсем красивым. Я прячу кулачки в карманы, в шорты. Ты даже не улыбаешься, а такой красивый. Мы были всегда. И никогда толком не составляли системы. Без этого противопоказано жить: партнеры, становятся спутниками, едва не супругами, болезненны, бессмысленны без тебя. Я начинаю тогда думать, как странно накапливать капиталы, ежедневно питаться здорово, отказываясь даже от кофе утром, не то, что от сигареты, ведь однажды кастрюли, дети. Всё это с ними – с партнерами, спутниками, почти супругами. А мы – детали мозаики, которую никто не собирается собирать до конца. Запутанные волосы. Столетние песни. Туманное «из ниоткуда», неизвестно когда в следующий раз выплюнет нас в очередное «никуда». И опять спросишь: «как поставить это лето на перемотку?» Без этого противопоказано жить: в этом мире даже детей  и почки продают за деньги. Но вот есть это. Из пустоты, из складок кожи и простыни, из утра, в которое нас не разбудит будильник, я испугаюсь, что проспала работу, университет, врача. Но все это не так, пустое, спи, милая, в складках кожи и ткани, здесь твоя колыбель.

 

10.

 

Вся твоя семья сидит вокруг стола, и я сижу, так же как и ты, с видом человека, перешедшего в активное поколение, которое теперь может иметь слово, мнение, помогать деньгами, связями, советами. Наши родители перешли в категорию людей «старше сорока пяти, не успевающих за прогрессом». Мы сидим в одинаковой позе, время от времени парируя шутки, они прекрасно знают меня, еще с тех пор, как нам было восемнадцать, только теперь они не спрашивают в каком качестве здесь я, это, верно куда понятней, чем и мне и тебе  - им. Наше будущее, которого мы не знаем, и скелеты твои и мои, они давно уже раскрыли и хитро улыбаются, перед тем, как спросить, не желаю ли я еще картошки,  когда в разговоре вдруг настает промежуток.

В своей комнате, удалившись под предлогом телефонного звонка, ты стоишь спиной к двери, расстегнув рубашку, и не собираясь возвращаться:

- Да, я получил от тебя письмо. Очень милое. Завтра, да, встречаешь? Если тебе неудобно, не делай этого.

И услышав меня, обернувшись, прикладываешь палец к губам.

- Да, целую. Пока, пока.

 

Город с высоты, в темноте похож на рассыпанный над пропастью бисер. Самолет мягко поднимет тебя. И дальше только тихая ночь. Даже собака не залает. Даже ветра не дождешься. Лето. Пауки с крестами на спинах плетут в углах сетку, подчиняясь природе, программе. Я лежу в теплой кровати, только от этого не уснуть. Тихо бормочет диктор, будто на чужом языке, про баскетбол. Вентилятор пожирает воздух.   Может быть, оттого с нами чего-то не происходит, потому что мы просто этого не достаточно хотели? Может быть,  у меня нет тебя, просто потому что я смогу без тебя,  а кто-то не сможет. Я мечтала, стать умной, независимой, красивой, взрослой, сохранять непосредственность с течением времени. Ты был просто следствием моих стремлений.  А кто-то мечтал о тебе.    Да, я люблю тебя, пожалуй, всю свою жизнь, но провести с тобой всю жизнь это чье-то чужое заветное желание.

 

- У тебя есть сигареты?

- Нет, я бросил курить.

- Как это ужасно.

- Нет, ты что, мне нравится.

- Мой отец курит сигареты всю мою жизнь. В детстве,  обнимешь папу, а от него всегда пахнет табаком. Я люблю этот запах. Мужчины должны так пахнуть.

Он улыбается и обнимает меня. Мы сидим на полу. Открыто окно, внизу твоя сестра зовет дочку.  А в остальном тихо, так тихо и жарко, что остается только шептать.

- Я думаю вот о чем, - говорит он, - какой бы была эта комната, если бы я не уехал. И каким был бы я.

У тебя за спиной корешки книг, которые ты еще вчера перебирал,  пустые полки, содержимое которых когда-то было известно мне наизусть,  календарь, отклеился угол, старое радио.

- Я уезжаю завтра.

- Я слышала.

 

Улыбайся. Я снимаю. Интересно, как это будет выглядеть, когда станет готовой фотографией: как нелепая увлеченность юности? Как единственное, что пронизывало тебя, все эти невыносимо долгие годы – единственное, что затрагивало саму суть тебя? Или как трагикомедия, ирония,  как раскачивающийся маятник, постоянно, с закономерным интервалом наносящая вам ожидаемый, логичный удар, от которого одинаково хочется  и выть и смеяться: Боже, ну неужели все так просто!  

---