©Михаил Айзенберг
Поэзия — область свободы и не запрещает считать стихами самые разные вещи,
вплоть до рифмованной юмористики.
МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ считает, что хорошо бы «отделить козлищ от плевел»
Одна моя приятельница, в юные годы любившая закусить рюмку водки стеклом той же рюмки, объясняла,
что нет в этом ничего опасного: «Надо только сказать своему организму «Сейчас пойдет стекло»,
чтобы он точно знал, что ему предстоит, — и тогда справится».
Но культура тоже в своем роде организм, переварит и стекло, если вовремя предупредить.
Американский поэт (и крупный литературный чиновник) Дейна Джойа рассказал в одном интервью,
что в Америке стихи стали вдруг страшно популярны. Легко предположить, за счет чего такая популярность
и какого рода произведения совершили такой прорыв. Думаю, что-то похожее ожидает и нас;
к этому не стоит относиться свысока, лучше приготовиться.
Есть авторы, которые используют поэтическую форму как простую тару, в которой можно донести до читателя
(а чаще слушателя) интересное содержание. Тара, как правило, ветхая: просто «стихи» в обычном понимании —
некоторый размер, кое-какая рифмовка. Но, должно быть, и там бродит свое вино; кому-то эти стихи кажутся
замечательными и важными для них. Сейчас таких людей довольно много, больше, чем раньше.
Поэзия, как известно, область свободы и не запрещает считать стихами самые разные вещи,
вплоть до рифмованной юмористики. Но отсутствие точной терминологии страшно затрудняет разговор,
поэтому хорошо бы все называть своими именами, пытаясь заранее «отделить козлищ от плевел»
(как выразился на недавнем литературном вечере поэт В. Куллэ).
Впрочем, постоянного посетителя литературных собраний могут ожидать не только такие маленькие радости,
но и мелкие неприятности. На одну из них я пожаловался товарищу: при коллективном чтении пришлось
выслушать ряд стихотворений поэта Л. «Л. — это тот, что похож на Емелина, только бездарный?» —
уточнил товарищ. Я подтвердил, косвенно признав тем самым, что Емелин талантлив или уж точно не бездарен.
Думаю, погорячился, но речь сейчас не об этом, не о чьей-то частной одаренности.
Все вещи такого рода в моем представлении числятся как будто по другому ведомству, и оценивать их должны,
например, социологи — те, кому положено отслеживать признаки общественной эрозии, колебания социальных
конструкций или выход на общественную сцену новых людей и умонастроений.
Вопрос в том, насколько честны эти информанты. Не прибавляют ли они к общим заблуждениям
еще и собственные — неизбежные при попадании в чужую среду.
Ведь в социальном пространстве поэзия — гость; она там не живет, а лишь более или менее
представительно присутствует какими-то отражениями, проекциями, тенями.
Там прерывается (на время) та особая работа, своего рода челночная дипломатия,
которую совершает поэзия в зазоре между сознанием и языком, между реальностью
и представлением о реальности.
Но у слова «представление» недаром есть второе значение, напоминающее о театре и драматургии.
Хорошо бы не принять за новых людей тех, кто представляется таковыми.
Литература (драматургия в том числе), кроме прочего, еще и служба опознания.
Сплавляя определенные черты в узнаваемый знак человека, она превращает своих героев в какой-то «базовый фонд
образов для общения» (М. Гаспаров). Мы говорим: просто Чичиков какой-то или типичный Лужин.
Та нам Марфинька, тот Илья Ильич. Обнаружившись в литературе, они стали различимы и в жизни.
В поэзии всё иначе, здесь слово и поведение выходят на публику в обнимку, не сразу и разберешь, где кто.
Поведение, кстати, не обязательно речевое. Но есть и кое-что обязательное: «речевая поза», фразовые гримасы,
характерная дикция, принадлежащие только автору-персонажу. Из этого складывается здесь его опознавательный знак,
он же основной литературный прием. Эти стихи писал только их автор, сами они в сочинении не участвовали.
Такое неучастие исключает и ту «особую работу», о которой мы говорили раньше, превращая стихи в монолог
из какой-то бесконечно длинной «пьесы в стихах». Произносит его не новый герой, а всего лишь другой исполнитель.
Впрочем, не такой уж другой.
Где бы ты ни жил, в самом времени есть сейсмическая опасность. (Для чего и нужны жизнестроительные идеи,
иначе «устают», а потом и рушатся даже самые прочные конструкции.) Мир не может стоять на месте — вместе
с ним застаивается время. Запах стоячего времени невыносим.
Хуже, что время ходит кругами; что времена, возвращаясь, заявляются будто впервые — с наивными и глупыми
ужимками, к которым очень подходит слово «выверт»: та же банальность, только вывернутая наизнанку,
вздыбленным мехом кверху. Но опознанные как повтор, они уже не кажутся такими угрожающими,
а главное — такими «реальными».
13/04/2009
Поэзия — область свободы и не запрещает считать стихами самые разные вещи,
вплоть до рифмованной юмористики.
МИХАИЛ АЙЗЕНБЕРГ считает, что хорошо бы «отделить козлищ от плевел»
Одна моя приятельница, в юные годы любившая закусить рюмку водки стеклом той же рюмки, объясняла,
что нет в этом ничего опасного: «Надо только сказать своему организму «Сейчас пойдет стекло»,
чтобы он точно знал, что ему предстоит, — и тогда справится».
Но культура тоже в своем роде организм, переварит и стекло, если вовремя предупредить.
Американский поэт (и крупный литературный чиновник) Дейна Джойа рассказал в одном интервью,
что в Америке стихи стали вдруг страшно популярны. Легко предположить, за счет чего такая популярность
и какого рода произведения совершили такой прорыв. Думаю, что-то похожее ожидает и нас;
к этому не стоит относиться свысока, лучше приготовиться.
Есть авторы, которые используют поэтическую форму как простую тару, в которой можно донести до читателя
(а чаще слушателя) интересное содержание. Тара, как правило, ветхая: просто «стихи» в обычном понимании —
некоторый размер, кое-какая рифмовка. Но, должно быть, и там бродит свое вино; кому-то эти стихи кажутся
замечательными и важными для них. Сейчас таких людей довольно много, больше, чем раньше.
Поэзия, как известно, область свободы и не запрещает считать стихами самые разные вещи,
вплоть до рифмованной юмористики. Но отсутствие точной терминологии страшно затрудняет разговор,
поэтому хорошо бы все называть своими именами, пытаясь заранее «отделить козлищ от плевел»
(как выразился на недавнем литературном вечере поэт В. Куллэ).
Впрочем, постоянного посетителя литературных собраний могут ожидать не только такие маленькие радости,
но и мелкие неприятности. На одну из них я пожаловался товарищу: при коллективном чтении пришлось
выслушать ряд стихотворений поэта Л. «Л. — это тот, что похож на Емелина, только бездарный?» —
уточнил товарищ. Я подтвердил, косвенно признав тем самым, что Емелин талантлив или уж точно не бездарен.
Думаю, погорячился, но речь сейчас не об этом, не о чьей-то частной одаренности.
Все вещи такого рода в моем представлении числятся как будто по другому ведомству, и оценивать их должны,
например, социологи — те, кому положено отслеживать признаки общественной эрозии, колебания социальных
конструкций или выход на общественную сцену новых людей и умонастроений.
Вопрос в том, насколько честны эти информанты. Не прибавляют ли они к общим заблуждениям
еще и собственные — неизбежные при попадании в чужую среду.
Ведь в социальном пространстве поэзия — гость; она там не живет, а лишь более или менее
представительно присутствует какими-то отражениями, проекциями, тенями.
Там прерывается (на время) та особая работа, своего рода челночная дипломатия,
которую совершает поэзия в зазоре между сознанием и языком, между реальностью
и представлением о реальности.
Но у слова «представление» недаром есть второе значение, напоминающее о театре и драматургии.
Хорошо бы не принять за новых людей тех, кто представляется таковыми.
Литература (драматургия в том числе), кроме прочего, еще и служба опознания.
Сплавляя определенные черты в узнаваемый знак человека, она превращает своих героев в какой-то «базовый фонд
образов для общения» (М. Гаспаров). Мы говорим: просто Чичиков какой-то или типичный Лужин.
Та нам Марфинька, тот Илья Ильич. Обнаружившись в литературе, они стали различимы и в жизни.
В поэзии всё иначе, здесь слово и поведение выходят на публику в обнимку, не сразу и разберешь, где кто.
Поведение, кстати, не обязательно речевое. Но есть и кое-что обязательное: «речевая поза», фразовые гримасы,
характерная дикция, принадлежащие только автору-персонажу. Из этого складывается здесь его опознавательный знак,
он же основной литературный прием. Эти стихи писал только их автор, сами они в сочинении не участвовали.
Такое неучастие исключает и ту «особую работу», о которой мы говорили раньше, превращая стихи в монолог
из какой-то бесконечно длинной «пьесы в стихах». Произносит его не новый герой, а всего лишь другой исполнитель.
Впрочем, не такой уж другой.
Где бы ты ни жил, в самом времени есть сейсмическая опасность. (Для чего и нужны жизнестроительные идеи,
иначе «устают», а потом и рушатся даже самые прочные конструкции.) Мир не может стоять на месте — вместе
с ним застаивается время. Запах стоячего времени невыносим.
Хуже, что время ходит кругами; что времена, возвращаясь, заявляются будто впервые — с наивными и глупыми
ужимками, к которым очень подходит слово «выверт»: та же банальность, только вывернутая наизнанку,
вздыбленным мехом кверху. Но опознанные как повтор, они уже не кажутся такими угрожающими,
а главное — такими «реальными».
13/04/2009
0