В прошлом году впервые за двадцать лет вышел новый перевод – роман «Эхо небес». О нем размышляет СЕРГЕЙ СИРОТИН.
Иногда хочется чуть внимательнее поразмыслить о том или ином писателе на материале нескольких его книг. Иногда хочется написать о книгах, вышедших не вчера, а полгода назад. Иногда хочется поговорить о том или ином литературном сюжете чуть подробнее, чем это позволяет объем и обычный формат наших материалов. Наконец, иногда просто хочется обратиться к истории литературы вне прямой связи с текущими событиями.
Кэндзабуро Оэ — самый крупный и самый титулованный писатель Японии. На русский язык между тем переведен он весьма фрагментарно. В советские годы были изданы произведения раннего и зрелого периода — те, в которых была заметнее «критика буржуазной действительности», и Америки в частности. Более поздние книги Оэ оказались российским издателям не так интересны, хотя трудно сказать, что тематика писателя менялась как-то очень уж принципиально. Позднего Оэ по-прежнему интересуют положение умственно неполноценных в современном обществе, трагическое наследие августа 1945 года и выбор человека между консюмеристскими ценностями, японской традицией и радикальной религиозностью. Разве что тему молодости послевоенного поколения писатель посчитал для себя исчерпанной. И вот перед нами первый* за двадцать лет подарок тем, кто зачитывался в молодости «Водами…» и «Футболом 1860 года», а впрочем, не только ими: на русский язык переведена книга «Эхо небес», вышедшая в 1989 году.
Кэндзабуро Оэ — самый крупный и самый титулованный писатель Японии. На русский язык между тем переведен он весьма фрагментарно. В советские годы были изданы произведения раннего и зрелого периода — те, в которых была заметнее «критика буржуазной действительности», и Америки в частности. Более поздние книги Оэ оказались российским издателям не так интересны, хотя трудно сказать, что тематика писателя менялась как-то очень уж принципиально. Позднего Оэ по-прежнему интересуют положение умственно неполноценных в современном обществе, трагическое наследие августа 1945 года и выбор человека между консюмеристскими ценностями, японской традицией и радикальной религиозностью. Разве что тему молодости послевоенного поколения писатель посчитал для себя исчерпанной. И вот перед нами первый* за двадцать лет подарок тем, кто зачитывался в молодости «Водами…» и «Футболом 1860 года», а впрочем, не только ими: на русский язык переведена книга «Эхо небес», вышедшая в 1989 году.
Как это обычно бывает у Оэ, в основе текста лежит автобиографический план, который далее органически расширяется за счет вымысла. В событиях, происходящих с писателем К., его женой и детьми, среди которых умственно неполноценный Хикари, нетрудно увидеть самого Оэ, тем более что он не скрывает сына за вымышленным именем. А вот история Мариэ Кураки, которая трагически теряет двоих детей и после многих лет, проведенных в осмыслении случившегося, приходит умирать на мексиканскую ферму, — по-видимому, вымышлена. Старший сын Мариэ, Мусан, рождается умственно неполноценным. У младшего, Митио, сложные отношения с одноклассниками, которые травят его; позже в результате несчастного случая он попадает под автобус, остается в живых, но инвалидом, навсегда прикованным к инвалидной коляске. Понимая, что шансов на выздоровление нет, Митио окончательно замыкается в себе, становится сначала дерзким и раздражительным, а в конце концов подговаривает брата совершить совместное самоубийство. Сбежав из дома, оба прыгают со скалы. Столкнувшись с немыслимой трагедией, Мариэ понимает, что перед ней выбор: либо самой последовать за детьми, либо попытаться разобраться в произошедшем и найти причину, по которой она должна жить дальше. Ответ (не избавляющий ее от горя) она в итоге находит, однако оказывается, что и не избавление тут главное, а обретенная в процессе поисков практика религиозной жизни в труде и бескорыстной помощи окружающим: благодаря этому и находится выход из тупика.
Задача писателя К. в этой истории быть свидетелем и правдивым летописцем. Когда Мариэ уже лежит при смерти, друзья решают снять фильм о ней и ее жизни, а сценаристом приглашают выступить К. Таким образом, «Эхо небес» — это написанный К. сценарий к фильму о Мариэ и одновременно рассказ о том, как этот сценарий создавался. По ходу повествования память К. проделывает путь по следам Мариэ — и проделывает его чрезвычайно тяжелой поступью. Речь не о стиле, а о добросовестности: для каждого высказывания о жизни или облике Мариэ К. требуется все, что было или могло быть сказано о них до этого. В ход идут мнения друзей, письма, магнитофонные записи, размышления самого К. Результатом переработки этой руды становится плотный текст, армированный сквозным сюжетом о трагедии, понять которую до конца так и не удается.
Оэ многословен, часто прибегает к пробуксовывающим вроде бы повторам и изъясняется длинными, сложными фразами. Однако такова вообще его стратегия обращения с травматическим опытом. Последний проговаривается во всех деталях, по слогам, из страницы в страницу, из книги в книгу. Ходом повествования управляет холодная логика преследования самой истины, отдельные проблески которой Оэ находит на сколах поломанных судеб современников. Сентиментальности во всем этом, однако, ни грана. От наивной чувственности, равно как и от холостого морализма писателя спасает навык постоянной рефлексии, предметом которой становится вся мировая культура.
Уже само название романа (не говоря о том, как Оэ называет своего героя) маркирует обращение к европейским реалиям. Более точный его перевод с японского — «Родственники жизни». Оэ взял эти слова из испанского языка, когда сам, как и писатель К., находился в Мексике. Это не просто так. Говоря о Японии, Оэ всегда пользуется достижениями западной мысли и культуры — таково цельное мировоззрение писателя, относящегося к миру как к общему дому. Такое остранение — метод постижения своей собственной страны: чтобы понять Японию, Оэ всегда было мало только ее одной. Отсюда берет начало его длительная полемика с писателями-традиционалистами Ясунари Кавабатой и Юкио Мисимой. Оэ против изоляции. И в отношении японской литературы преодолел он ее, как раз обратившись к мировому опыту — не заимствуя из чужих культур, но используя чужую оптику для большей ясности взгляда.
В тексте появляются Блейк, Кольридж, Бальзак, Достоевский, Андрей Белый, Йейтс, Фицджеральд, Фланнери О’Коннор, Диего Ривера и Фрида Кало, Марио Варгас Льоса. Меньше всего речь об упоминании. Сказанное и сделанное этими людьми настолько точно ложится на рассказ Оэ, что могло бы частично его заменить. В каком-то смысле писатель К. и исследует возможность такой замены. Он спрашивает: как возникает и что есть святость? Почему случаются трагедии? Как жить дальше, когда все уже произошло? И обнаруживает, что ключевые моменты истории Мариэ как будто пришли с уже написанных страниц. Так, героиня признается, что трагедия пускает в ее душе корни «древа яда» — из стихотворения Кольриджа. А описывая разрыв с мужем, она вспоминает сцену из «Преступления и наказания». Одновременно (не без помощи К.) она примеряет к себе и детям судьбу Фланнери О’Коннор и историю Вероники из «Сельского священника» Бальзака.
Размышления К. не являются окантовкой собственных слов Мариэ. Они порождены ее трагедией, но не способны выступить для этой трагедии ни хором, ни тем более переводом. Оэ полифоничен, поэтому К. создает не более чем «собственную историю, то, что дано увидеть мне…». Как сам он, так и другие персонажи Оэ, безусловно, ищут истину, но оказывается, что они не способны сохранить себя в целостности для встречи с ней. Типичный герой Оэ как бы неуклюже склеен из битого стекла. Он пытается собрать себя из осколков, в которые превратился после удара судьбы, — но так и не доводит дела до конца. Сам Оэ остается в стороне от этой работы, лишь предоставляя для нее место.
Реализм Оэ при всей его политизированности постоянно находится в поле притяжения разных полюсов асоциальности — в повествование слишком часто вторгаются иррациональные образы и ситуации. От этого мотивации героев, их намерения и поведение начинают искажаться и претерпевать неочевидные метаморфозы. В «Эхе небес» сама действительность вытягивается вдоль трагедии Мариэ. Реалистическая полноценность образов молодого кинорежиссера Асао, фермера Серхио Мацуно и самого К. как бы ущемлена для высвобождения энергии мифа, иррациональности и гротеска. Полученные таким образом мощности Оэ тратит на изображение трагедии.
На его Японию падают споры из космоса, прорастающие причудливыми деревьями, тянущимися одновременно вверх и вниз. Движения по направлению к раю и к аду равнозначны, в том числе и поэтому печальные и страшные книги Оэ не подчиняются спрямленной логике социального алармизма. В его книгах, конечно, всегда присутствуют предостережения, однако и трагедия всегда происходит. Герои «Эха небес» — лишь проводники того колоссального бессознательного напряжения, которое с равной степенью может быть потрачено на насилие — или на поиск Бога. А сам роман — вызванное этим напряжением перемещение писателя по бесконечной карте истории и современности. По карте, которую он не устает расширять и уточнять, на которой без конца находит знаки, природа и смысл которых так и не проясняются. Разве что отчасти.
___________________
* С небольшим исключением: в «Иностранной литературе» выходила переписка Оэ с Гюнтером Грассом (№2, 1997) и новелла «Камнем, камнем сквозь пустоту…» (№10, 2005)
Кэндзабуро Оэ. Эхо небес. М.: Амфора, 2010
Перевод с японского Веры Кобец
Задача писателя К. в этой истории быть свидетелем и правдивым летописцем. Когда Мариэ уже лежит при смерти, друзья решают снять фильм о ней и ее жизни, а сценаристом приглашают выступить К. Таким образом, «Эхо небес» — это написанный К. сценарий к фильму о Мариэ и одновременно рассказ о том, как этот сценарий создавался. По ходу повествования память К. проделывает путь по следам Мариэ — и проделывает его чрезвычайно тяжелой поступью. Речь не о стиле, а о добросовестности: для каждого высказывания о жизни или облике Мариэ К. требуется все, что было или могло быть сказано о них до этого. В ход идут мнения друзей, письма, магнитофонные записи, размышления самого К. Результатом переработки этой руды становится плотный текст, армированный сквозным сюжетом о трагедии, понять которую до конца так и не удается.
Оэ многословен, часто прибегает к пробуксовывающим вроде бы повторам и изъясняется длинными, сложными фразами. Однако такова вообще его стратегия обращения с травматическим опытом. Последний проговаривается во всех деталях, по слогам, из страницы в страницу, из книги в книгу. Ходом повествования управляет холодная логика преследования самой истины, отдельные проблески которой Оэ находит на сколах поломанных судеб современников. Сентиментальности во всем этом, однако, ни грана. От наивной чувственности, равно как и от холостого морализма писателя спасает навык постоянной рефлексии, предметом которой становится вся мировая культура.
Уже само название романа (не говоря о том, как Оэ называет своего героя) маркирует обращение к европейским реалиям. Более точный его перевод с японского — «Родственники жизни». Оэ взял эти слова из испанского языка, когда сам, как и писатель К., находился в Мексике. Это не просто так. Говоря о Японии, Оэ всегда пользуется достижениями западной мысли и культуры — таково цельное мировоззрение писателя, относящегося к миру как к общему дому. Такое остранение — метод постижения своей собственной страны: чтобы понять Японию, Оэ всегда было мало только ее одной. Отсюда берет начало его длительная полемика с писателями-традиционалистами Ясунари Кавабатой и Юкио Мисимой. Оэ против изоляции. И в отношении японской литературы преодолел он ее, как раз обратившись к мировому опыту — не заимствуя из чужих культур, но используя чужую оптику для большей ясности взгляда.
В тексте появляются Блейк, Кольридж, Бальзак, Достоевский, Андрей Белый, Йейтс, Фицджеральд, Фланнери О’Коннор, Диего Ривера и Фрида Кало, Марио Варгас Льоса. Меньше всего речь об упоминании. Сказанное и сделанное этими людьми настолько точно ложится на рассказ Оэ, что могло бы частично его заменить. В каком-то смысле писатель К. и исследует возможность такой замены. Он спрашивает: как возникает и что есть святость? Почему случаются трагедии? Как жить дальше, когда все уже произошло? И обнаруживает, что ключевые моменты истории Мариэ как будто пришли с уже написанных страниц. Так, героиня признается, что трагедия пускает в ее душе корни «древа яда» — из стихотворения Кольриджа. А описывая разрыв с мужем, она вспоминает сцену из «Преступления и наказания». Одновременно (не без помощи К.) она примеряет к себе и детям судьбу Фланнери О’Коннор и историю Вероники из «Сельского священника» Бальзака.
Размышления К. не являются окантовкой собственных слов Мариэ. Они порождены ее трагедией, но не способны выступить для этой трагедии ни хором, ни тем более переводом. Оэ полифоничен, поэтому К. создает не более чем «собственную историю, то, что дано увидеть мне…». Как сам он, так и другие персонажи Оэ, безусловно, ищут истину, но оказывается, что они не способны сохранить себя в целостности для встречи с ней. Типичный герой Оэ как бы неуклюже склеен из битого стекла. Он пытается собрать себя из осколков, в которые превратился после удара судьбы, — но так и не доводит дела до конца. Сам Оэ остается в стороне от этой работы, лишь предоставляя для нее место.
Реализм Оэ при всей его политизированности постоянно находится в поле притяжения разных полюсов асоциальности — в повествование слишком часто вторгаются иррациональные образы и ситуации. От этого мотивации героев, их намерения и поведение начинают искажаться и претерпевать неочевидные метаморфозы. В «Эхе небес» сама действительность вытягивается вдоль трагедии Мариэ. Реалистическая полноценность образов молодого кинорежиссера Асао, фермера Серхио Мацуно и самого К. как бы ущемлена для высвобождения энергии мифа, иррациональности и гротеска. Полученные таким образом мощности Оэ тратит на изображение трагедии.
На его Японию падают споры из космоса, прорастающие причудливыми деревьями, тянущимися одновременно вверх и вниз. Движения по направлению к раю и к аду равнозначны, в том числе и поэтому печальные и страшные книги Оэ не подчиняются спрямленной логике социального алармизма. В его книгах, конечно, всегда присутствуют предостережения, однако и трагедия всегда происходит. Герои «Эха небес» — лишь проводники того колоссального бессознательного напряжения, которое с равной степенью может быть потрачено на насилие — или на поиск Бога. А сам роман — вызванное этим напряжением перемещение писателя по бесконечной карте истории и современности. По карте, которую он не устает расширять и уточнять, на которой без конца находит знаки, природа и смысл которых так и не проясняются. Разве что отчасти.
___________________
* С небольшим исключением: в «Иностранной литературе» выходила переписка Оэ с Гюнтером Грассом (№2, 1997) и новелла «Камнем, камнем сквозь пустоту…» (№10, 2005)
Кэндзабуро Оэ. Эхо небес. М.: Амфора, 2010
Перевод с японского Веры Кобец
Источник: openspace.ru