Валерий Шубинский
ОБЪЕКТИВНОСТЬ И ОБЪЕКТ
1
Идея объективной/беспартийной/всеприемлющей критики сложилась в середине девяностых годов и преследовала простую цель: зафиксировать негласную конвенцию о взаимном ненападении, действовавшую с позднесоветского времени в кругу поэтов, генетически так или иначе связанных с андеграундом. Поскольку андеграундный статус в Ленинграде был выражен четче, а среда так называемой «второй культуры» была более единой и более плотной, то и конвенция здесь действовала отчетливей. В Москве Иван Жданов мог позволить себе в интервью довольно жестко отозваться о «Московском времени», в Ленинграде же Елена Шварц, Олег Охапкин и Аркадий Драгомощенко, которые в нормальной ситуации принадлежали бы к разным и даже враждебным эстетическим лагерям, никогда публично не произнесли друг о друге не то что дурного, а даже и холодного слова. Единство, естественно, обеспечивалось наличием общего врага, перед лицом которого не полагалось не только ругать или «опускать» кого бы то ни было, но и хвалить в такой форме, которая подразумевала бы исключительность или безусловное превосходство над собратьями.
За отсутствием советской власти новым общим врагом была назначена так называемая «традиционалистская» критика – так называемая, ибо речь идет о хранителях эстетики «соцреализма с человеческим лицом», не имеющей никакого отношения ко всей полноте спорящих и взаимодополняющих традиций русской поэзии; точнее, о тех, сравнительно немногих из них, кто не присоединился к конвенции. Влияние этих людей на политику угасающих толстых журналов, а тем более издательств, было небольшим; если что они отчасти контролировали, то лишь распределение государственного и общественного премиального фонда. В основном же они писали и публиковали статьи, в которых высказывали довольно однообразные, более или менее простодушные претензии к наиболее известным «конвенционным» авторам («у Шварц плохие рифмы», «Айги пишет подстрочники», «Пригов просто хохмач» etc.) Превратить их в грозный жупел удавалось ненадолго и с трудом; но конвенция худо-бедно сохранялась – в основном по инерции. Что, конечно, не отменяло ни личных свар, ни глобальных заявлений, не затрагивающих никого персонально, но вообще-то для многих обидных («серьезная русская лирика сегодня – нечто вроде народного промысла»; это приходилось как раз в те годы слышать от людей разного типа и калибра – от Курицына до того же Пригова). Но – будем справедливы: те, кто ратовал за толерантность, те и играли роль громоотвода, принимая на себя основной напор копившейся взаимной агрессии. Вряд ли о ком за последние годы было сказано столько резкостей, как о Дмитрии Кузьмине; ярость, доставшаяся ему и еще нескольким коллегам, переадресовывалась ими вовне - к существующим вне конвенции (иди разорвавшим ее) авторам и критикам, якобы портящим воздух, а конвенционное пространство тем самым очищалось.
Несмотря на чуть-чуть иронический тон предыдущих абзацев, я считаю, что в 90-е годы «всеприятие» пошло поэзии на благо. По той, в частности, причине, что уровень знаний и представлений о новейшей русской поэзии, существовавший пятнадцать лет назад даже в профессиональном кругу, был чудовищен. Например: был тогда в Москве хороший магазин «19 октября». Поэтические книги, имеющие хоть какой-то спрос, там продавались в первом зале, а «безнадежные» - во втором. Так вот, Аронзон и Стратановский, не говоря уж о Вольфе, были авторами второго зала. Что было бы, если бы в то время возобладала другая система представлений о поэтической жизни, основанная на строгой иерархии талантов и бескомпромиссной борьбе поэтик? Тогдашние «живые классики» (от Тимура Кибирова до Ольги Седаковой) были бы второпях канонизированы на общенациональном уровне, и чтобы оспорить или переосмыслить их статус, потребовались бы титанические усилия. Привлечь читательское внимание к иным авторам и именам было бы куда сложнее, чем в культуре мягкой и подвижной.
Проблема, однако, в том, что времена изменились. С одной стороны, благодаря многочисленным издательским и сетевым проектам, мы гораздо лучше, чем прежде, знаем друг друга. С другой стороны, у русской поэзии и у всей сколько-нибудь настоящей русской литературы появились новые враги, причем – тоже настоящие, хотя донельзя мелкие и противные. О союзе или слиянии наследников все того же соцреализма с очень условно человеческим лицом и самоновейшей торговой словесности в последние месяцы писали немало, в основном применительно к прозе. Но у коалиции есть и третий участник – обиженный и закомплексованный хам и жлоб. Никогда еще его голос не звучал в русской литературе так громко. Именно он – застрельщик, передовой боец в нынешнем наступлении. Жлоб и хам (здесь важна одновременность: крайне вульгарная картина мира и крайняя раскованность ее выражения) может обижаться на то, что ему не дали порулить всей словесностью, а дали только парой редакций и одним премиальным жюри, или на то, что не напечатали стишок в журнале, или даже на свои сексуальные неудачи – важен факт обиды, выливающейся в истерический вой. Он может писать в журнале, а может просто буянить в зале во время поэтических вечеров, но вывести его из зала за шкирку нельзя: сразу встанет хор заступников из тех в том числе, кто вообще-то жлобохама (назовем его так) полунеодобряет. Собственно важен не сам он, а наличие социального заказа.
Пакт о ненападении против жлобохама не работает. Он сам вышел из мира «актуальной литературы» (из его периферии) и, собственно, как раз и порожден господствовавшей в ней системой искусственного равенства. Более того, он прекрасно знает, на какие эстетические темы «говорить не принято», и первым начинает разговор, стремительно переводя его на личную жизнь, национальность, телосложение, здоровье, семейные отношения, место жительства оппонента. После этого тема «зачушкована». Например, стало на несколько месяцев невозможным по существу говорить о мучительной зависимости целого поколения поэтов (включая талантливого Бориса Херсонского) от интонаций Бродского - без страха оказаться в компании базарной сволочи.
Хама, конечно, надо спустить с лестницы (невзирая на протесты «полунеодобряющих») - но самое главное: надо забыть, что он говорил. Содержательную часть его реплик надо вывести за скобки. С хамом нельзя ни солидаризоваться, ни спорить, потому что, споря с хамом и жлобом, ты начинаешь выстраивать свою позицию "от противного". Но это полдела. Мы будем беззащитны перед этим врагом, пока не научимся говорить о профессиональных вопросах по существу, не боясь полемики и противостояния и в то же время не переводя принципиальные эстетические споры на уровень житейских счетов и обид, пока всеприятие не сменится иной, более сложной формой плюрализма.
2
Сама дихотомия «партийной» и «беспартийной» критики (меня как известно, относят к представителям первой) ложна. Сейчас почти нет поэтических групп и «партий» в традиционном смысле слова. «Камера Хранения» была, может быть, группой двадцать лет назад, когда четыре молодых автора выпустили свои стихи под общей обложкой. Нынешняя «Новая Камера Хранения» потому и сделала своим девизом слова «не часть, но целое», что является не партией, частью, а позицией, системой ценностей, системой ориентиров, с теми или иными нюансами разделяемой кураторами и «ближайшими сотрудниками», как говорили в старину, сайта. Конечно, не все (хотя многие) современные стихи, которые хороши с точки зрения этой системы ориентиров, представлены на сайте; но представление о том, что именно является главным и лучшим в современной поэзии, задано достаточно отчетливо, и оно распространяется на все поле, на всю поэтическую культуру на русском языке.
Поэт, принадлежащий к тому или иному кружку, может признавать, что участник другого кружка не менее талантлив. Но признать иную картину мира равноправной моей – не для литературного процесса или для вечности, а персонально для меня, я, конечно, не могу… И никто не может. Мой взгляд на мир и поэзию – это не истина в последней инстанции, но единственно возможная проекция этой истины в мое сознание. Только изнутри этого взгляда я и могу что-то сущностно понять.
Другое дело, что понять я могу не все. Всегда сохраняются «серые» зоны. Критик может писать о том, что он любит, и о том, что считает себе в том или ином отношении враждебном, в чем видит источник угрозы для поэзии в своем понимании. Думаю, что отмалчиваться в этом случае нельзя, что эту враждебность необходимо и полезно словесно формулировать (сам я, как стихотворец, с большим интересом прочитал бы осмысленно-враждебные отзывы о своих сочинениях). Но есть авторы, которые меня не волнуют и не раздражают, ну, например, Андрей Родионов. Я понимаю, что передо мной, как минимум, профессиональный и небесталанный автор с собственной манерой, но его тексты на данном этапе параллельны моим личным читательским интересам. Если бы я писал большой обзор современной поэзии, я должен был бы что-то сказать и об этих стихах. Другое дело, что – если всерьез принять тезис о наличии нескольких сотен заслуживающих внимания поэтов, живущих в десятках городов на всех широтах и долготах – задача автора такой работы достаточно сложна (хотя и не невыполнима).
Однако главное, что надо держать в уме: такого рода «обозреватель» тоже приходит со своей позицией, со своим целеполаганием. Классический пример - «В промежутке» Тынянова. Критик не просто констатирует реальность – он стремится повлиять на нее, он принимает путь одних поэтов и спорит со стратегией других. Если же обозреватель претендует на позицию нейтрального эксперта, как Илья Кукулин в своей недавней статье в «Новом мире», он рискует оказаться не собеседником (пусть и оппонентом) поэтов, но авторитарным аналитиком, рассматривающим «тенденции» в совершенном отвлечении от пути данного поэта и смысла его работы, при этом группируя авторов на основании случайных (для них) признаков, объединяя Булатовского и Полякова со Скандиакой, Бородина с Гольдиным и т.д. Такого рода «объективная» критика на практике представляет собой верх субъективности: никаких оценок никому не дается, никто из поэтов не лучше, не хуже, да только поэтов как таковых нет, а есть лишь критик-монологист. Объективность убивает объект.
Разумеется, бывают ситуации, когда критик должен приглушить свою личную позицию: при составлении антологий, к примеру, или информируя о современной русской литературе иностранцев или студентов. Другими словами, отнестись к настоящему как к прошлому. Когда речь идет о прошлом, Пушкин и Тютчев, Блок и Мандельштам, Бродский и Аронзон вызывают любовь, а Ширинский-Шихматов и Клюшников, Эллис и Асеев, Межиров и Тряпкин вызывают ученый интерес, и почти никто – враждебность, и никто – равнодушие, во всяком случае, у человека, любящего историю поэзии. Можно попытаться на миг отнестись к современникам как к Эллисам. Но, во-первых, даже в «Освобожденном Улиссе», отлично составленном Кузьминым, я вижу личность составителя, его симпатии к определенным формам, техникам и темам – и это хорошо.
А во-вторых, вот два высказывания одного критика, Святополк-Мирского, об одном поэте, Ходасевиче, относящихся к одному, 1926 году:
«Маленький Баратынский из Подполья, любимый поэт всех, кто не любит поэзии».
«Ходасевич мистический спиритуалист. Но в выражении своих интуитивных ощущений он иронист. Его поэзия есть выражение трагического и иронического противоречия между свободой бессмертной души и ее порабощенностью материей и необходимостью. Эта вечная тема выражена в его стихах с четкостью и изяществом, несколько напоминающими остроумие древних времен. Собственно, остроумие главная черта поэзии Ходасевича, и его мистические стихи обычно заканчиваются колкой эпиграммой».
Первая, знаменитая и явно несправедливая реплика – из полемической журнальной статьи. Вторая – глубокая, тонкая, и во многом разумная – из англоязычной «Истории русской литературы». Но вот в чем вопрос: смог бы Святополк-Мирский написать этот умный и проницательный пассаж о Ходасевиче, не будь для него русская поэзия предметом личного страстного интереса, заставляющего его менять свои оценки и порою полемически заострять их?
Источник материала: Новая камера хранения