LITCENTR

Статус критика и критического высказывания трансформируется на наших глазах. Параллельно с этим происходит, как представляется редакции OPENSPACE.RU, расширение границ толерантности литературного сообщества к прямым не аргументированным инвективам и (или) переходу на личности — как в дискуссиях критиков между собой, так и в собственно критических текстах. Отчасти это затрагивает и внутрицеховые дискуссии среди самих пишущих людей. Писателям, критикам, издателям были заданы три вопроса: 

1. Согласны ли вы с тем, что значимость — социальная и для литературного процесса — профессии критика падает? Если да, то с чем, по-вашему, это связано? Если нет, то какая критика, на ваш взгляд, сегодня «имеет смысл» и кто эту осмысленную часть критики персонифицирует? 

2. Что происходит в последние годы с уровнем рефлексии внутрицеховых дискуссий? С чем связано, по-вашему, повышение их эмоционального градуса (рукоприкладство на церемониях вручения премий; статьи, посвященные личным нападкам на фигурантов, и т.д.).

3. Что, как вам кажется, произойдет с профессией литературного критика в ближайшие пять — десять лет? Являются ли происходящие социокультурные трансформации — вне зависимости от того, чем они вызваны, — процессом чистого распада либо параллельно происходит структурирование профессионального поля, результаты которого пока просто невозможно предположить, поскольку мы находимся на ранней стадии процесса?

Сегодня мы публикуем третью часть полученных нами ответов. 

Первую и вторую части можно посмотреть по ссылкам, находящимся в конце материала. 

На вопросы о литературной критике отвечают ДИНА РУБИНА, СЕРГЕЙ КУЗНЕЦОВ, ИЛЬЯ КУКУЛИН, ВАЛЕРИЙ ШУБИНСКИЙ, АНДРЕЙ ВОЛОС, МАЙЯ КУЧЕРСКАЯ, КОНСТАНТИН МИЛЬЧИН и ИГОРЬ ГУЛИН. 

Дина РУБИНА, прозаик. 

1. Значимость профессии критика несомненно падает; но давно падает и уже упала до низкого уровня значимость самого литературного процесса и всего, что с ним связано. С появлением и распространением Всемирной сети, различных социальных в ней сетей, форумов, блогов и проч. коренным образом изменилась система не только внутрилитературных, но и человеческих отношений и связей в обществе в целом. В нашем случае: при наличии толики денег книгу сейчас может издать любой человек, не говоря уже о том, что может поместить свой текст (не важно, какого качества) на обозрение и прочтение тысяч и даже десятков, сотен тысяч читателей (не важно, какой квалификации). Произошли необратимые изменения в главном. Что держало «вертикаль общества», а следовательно, и «вертикаль литературы, искусства»? Грубо говоря, иерархия, еще проще, по-военному – субординация. Когда это прежде обыватель мог выставить свое мнение о прозе писателя на обозрение всему миру? Это была прерогатива критика. Критики представляли собой некую касту неприкасаемых, в которой тоже была своя субординация. Были свои неприкасаемые и среди писателей. Они назначались обществом – неверно думать, что только властью. Впрочем, это касается уже глубоких социологических исследований.

Так вот, кого сейчас интересует, что скажет некий критик о неком писателе? Когда Я – Я, обыватель, могу сказать во весь голос всему миру, что думаю о литературе, о писателях, о критиках; вообще – обо всем на свете!

2. То и происходит: с падением значимости литературы в российском обществе последних двух десятилетий, вернее, с полной неразберихой в оценочной системе (что такое хорошая литература? Та, которую, мудро покачивая головами, прочтут пятьсот человек, та, которую наградят литературной премией, или та, которую сметают с полок читатели? Неоднозначная тема…). 

Так вот, разброд, мелкая суета мелких литературных групп, отсутствие литературных авторитетов и общепризнанных Имен (вещь в литературе и обществе чрезвычайно важная, недооценивать ее нельзя) – возникает эта самая рефлексия, нервозность, неуверенность писателей в своем труде, его значимости, его нужности… Ну, и так далее. Писатель ведь не живет в безвоздушном пространстве. Он существует в унисон обществу, внутри его. А российское общество последних лет (это можно проследить по состоянию языка, который все отражает) опошлилось, опростилось и огрубело.

3. Думаю, будет происходить то, что давно произошло на Западе. Литература станет частным делом писателя, общественное ее поле сильно сузится. Структурирование профессионального поля будет происходить, возможно, на все более мелких общественных плоскостях. Кроме того, нельзя не учитывать резкое падение интереса к книгам юного поколения, выросшего перед экраном компьютера. Ему неинтересен тот, кто книгу написал, – почему его должен заинтересовать тот, кто про эту книгу хочет что-то сказать?

Но: всегда останутся писатели, чей голос будет услышан, чьи тексты захотят прочитать сотни и тысячи читателей. Ибо эта тяга человека к голосу более внятному, более увлекательному, чем твой собственный, останется, надеюсь, всегда. Так что и критикам, надеюсь (тем из них, которые не бросятся сами писать романы, как это сплошь и рядом происходит сегодня с известными российскими критиками), найдется, что делать. 

Майя КУЧЕРСКАЯ, прозаик, критик. 

1. Падает, падает. Связано это с тем, что не осталось простора, на котором могло бы развернуться аргументированное и актуальное высказывание критика. Ну да, «толстые» журналы, но они и есть, и как бы их и нет. Не годятся. А толстых еженедельных литературных приложений к газетам, как к New York Times или Die Zeit – практика, распространенная в Европе и Америке, – у нас пока не существует в природе. Была попытка, даже, пожалуй, удачная, я имею в виду коммерсантовский «Книжный квартал», но его сглотнул кризис, да так и не выплюнул. Жалко. Дальше – вопрос к коммерческим директорам или к кому там: что, вообще невыгодно выпускать такие приложения – с рецензиями на все, что выходит, интервью, обзором тенденций книжного рынка, рейтингами? Газета «Книжное обозрение», которая по-прежнему выходит, но как-то очень тихо, явно с этим не справляется. Потому что газет и приложений о литературе должно быть не одно, не два – а несколько! – иначе объемного рассказа о литературном процессе не получится. Сейчас же, поскольку места чисто физически на полноценное аналитическое высказывание не хватает, все немногочисленные собратья по цеху ограничиваются рецензиями-клипами. Быстрые неаргументированные оценки авторов, книг. Этот крутой чувак, этот тупой дурак. Это все равно, наверное, имеет некоторый смысл, но на этом не должно все заканчиваться, потому что по идее эти клипы должны быть просто кружевной пеной на поверхности глубин большого критического моря. К сожалению, ничего подобного. А насчет кто персонифицирует – при таком раскладе неясно, что персонифицирует. Но если говорить о тех, кого я читаю с неизменным интересом, это Андрей Немзер, Лев Данилкин, Григорий Дашевский, Анна Наринская, Галина Юзефович, Лиза Новикова, Наталья Иванова, ваш, оупенспейсовский, литературный раздел в лице всех. Когда удается заглянуть в толстожурнальное, то и Сергей Чупринин, Ирина Роднянская. Только редко удается, увы, заглянуть.

2. Расскажите мне, пожалуйста, где осуществляются эти самые внутрицеховые дискуссии, и тогда я сумею ответить на ваш вопрос. Но ведь их же нет. Или они разворачиваются в глубоком подполье, для попадания в которое я не знаю пароля. Словом, вот именно поэтому и бьют друг другу морду, что нет фундамента, литературно-критического цеха, который худо-бедно, но все же аргументированно выстраивал шкалу ценностей или хотя бы просто говорил – друг с другом и с читателями книг. Но когда нет этого публичного разговора, живой дискуссии и цивилизованной полемики, то в ход идут кулаки. А нет всего этого, потому что кто будет полемизировать? Критиков раз-два и обчелся. У нас вообще как-то очень тесно. Мало премий и мест сбора, поэтому в одном бассейне и акулы, и караси. И чтобы хоть как-то противостоять этой Animal Planet,надо, чтобы и критиков, и премий было гораздо больше.

3. Очень надеюсь, что весь этот тесный мирок расширится и обретет структуру. Что у каждого будет своя специализация. Появятся специалисты, ориентирующие читателя по всем нишам книжного рынка. По-прежнему останутся те, кто просто расставляет вешки – обратите внимание на этого автора и на того. Кажется, увы, появится и идеологическая критика, которая будет объяснять, почему фильм Никиты Михалкова – шедевр, а новый роман автора «Околоноля» почище Гете. 

Андрей ВОЛОС, прозаик. 

1–2–3. Если разговор идет о делах литературных, то, в отличие от яйца и курицы, с писателем и критиком дело обстоит однозначно: прежде молелец, а потом уж пастырь.

Тем не менее и писатель, и критик суть плоды одного древа: критик ничем не отличается от писателя, если не считать того, что он пользуется (как правило, но далеко не всегда) иным материалом.

Поэтому, разбирая вопрос о критиках, следует в первую очередь взглянуть на писателей: читающей публике они как-то ближе и понятней, а все выводы, сделанные на их счет, будут равно применимы к старателям соседнего цеха.

Падает ли значимость профессии? Вопрос интересный. Дело, разумеется, не в том, сколь часто нынешний писатель (или критик), не удовольствовавшись созерцанием творческого лица собрата по несчастью, норовит натурально пощупать ему морду. С одной стороны, бывали, конечно, в этом отношении времена и куда более вегетарианские. А с другой – писателя как ни лупи по физиономии, он дела своего не оставит; и сколько критику ни заповедывай руками дела не решать, он пера не бросит. Раньше тоже как писательская, так и критическая мысльen, так сказать, masse тоже вела себя по-всякому: кто на Олимпах ночевал, кто по пивным зонтики тырил. Это только кажется, что нам, потомкам, видны лишь шевелюры (или лысины) великих: оглянешься, и видишь, что Аркадий Белинков ничуть не загораживает Николая Добролюбова, а тот в свою очередь нисколь не заслоняет Виссариона Белинского. Всем им хватило места – но почему? Потому что в дали исторической ретроспективы приветят нас, маша ветвями, лишь дубы-титаны, а мелкую поросль мы из своей сиюминутности и различить не можем (что вовсе не означает, что в свое время она, поросль, не хлестала кого ни попадя по распахнутым к чудному свету глазам).

Было бы скучно завершать нелепые рассуждения еще более нелепым (в силу своей банальности) утверждением, что все одним миром мазаны. Как ни крути и как ни путай словесами существо дела, а все же придется заметить, что в критике (равно как и писателе) во все времена ценилась не мастеровитость разного рода, не способность ответить на запросы современности, не читательская востребованность, а способность к служению выбранной когда-то идее: ибо нельзя без уважения смотреть на того, кто служит, – пусть даже итоги его деяний тебе глубоко безразличны или, пуще того, неприятны. (Правда, со служением тоже не все просто: мало лоб расшибать, надо еще и призвание к тому иметь.) Кроме того, видя целостную картину мира – эстетического в случае с писателем или этического в случае с критиком, – невольно помедлишь ее разбирать и переиначивать: целостное – оно может быть или принято целиком, или так же целиком отвергнуто, а до советов по улучшению дело у разумных людей не доходит.

И прежде, и теперь, и в будущем беда (ляпнешь так и поневоле задумаешься: какая же беда, если она вечная? это порядок вещей, а не беда) в том, что элементы сакрального знания попадают в руки и под ответственность профанов – и успешно профанируются в меру их сил и таланта...

Как для писателя главным является распространение личного опыта за пределы собственной жизни, так для критика – продление своих этических и эстетических построений за границы личных предпочтений. Это, как ни странно, требует недюжинного мужества и осознания собственной обреченности, и не всякому удается следовать пути, некогда без сомнений начертанному: писать для себя, печатать для денег. Однако имена тех, кому это все же в большей или меньшей степени удается, известны всем – ибо шила в мешке не утаить, и все посвященные знают всему истинную цену.

В общем, как и прежде, посмотришь вокруг – мелколесье.

Однако было бы ошибкой оставаться при этом мнении. Есть еще надежда. Все еще впереди. «Что такое писательская смерть? Выход в свет», – как сказал не самый последний из последних.

Если, конечно, аффтар при жизни не стал пейсателем. 

Сергей КУЗНЕЦОВ, прозаик. 

1. Мне трудно это подтвердить или опровергнуть. Я помню, насколько сильно упала социальная значимость критики двадцать лет назад, когда представители молодого поколения филологов, культурологов и писателей объявили, что время литературоцентризма закончилось – на этом фоне любые сегодняшние изменения значимости критики кажутся незначительными.

Если же отвечать на вопрос про критику, которая «имеет смысл», то смысл всегда имеет только одно – осознанное поведение, то есть в данном случае та критика, которая пытается осознать и понять процессы, происходящие (и, что не менее важно, происходившие ранее) в литературе и языке. Она, конечно, никак не должна объяснять, чем одна литературная школа лучше другой, да и вообще выставлять авторам и книгам какие-либо оценки.

Другой вид критики, который имеет смысл всегда, – как раз оценочный. Рекомендательный. Грубо говоря – читать или не читать? Тут каждый читатель в идеале может найти себе двух-трех критиков, про которых он точно знает, насколько совпадают их вкусы – ну, и использовать их статьи в качестве руководства к действию: по принципу «Икс хвалит, а Игрек ругает – значит, точно можно не читать». Или, наоборот, «нужно читать» – в зависимости от отношения к Иксу и Игреку.

Если персонифицировать первый вид критики, который про рефлексию и осознание, то я бы назвал Илью Кукулина, Марию Майофис и Иру Каспэ и извинился перед теми, кого забыл. Применительно ко второму виду критики не хотелось бы называть имена: тут важны мои личные вкусы, а они вряд ли кому интересны.

2. Мне неловко сказать, но я не отследил эти процессы. Но если все в самом деле так, то чисто теоретически я бы объяснял это влиянием блогосферы и неумением некоторых людей отделять публичное высказывание как пользователя ЖЖ или фэйсбука от публичного высказывания как критика. Также это связано с тем, что в ситуации застоя в политике, литературная критика оказывается более эмоционально нагруженной, чем десять лет назад: достаточно вспомнить дискуссию о стихотворении Пуханова, которая была дискуссией не о поэзии, а об отношении к советскому наследию, войне и так далее. Но мне почему-то кажется, что уровень внутрицеховых дискуссий всегда примерно одинаковый. Бродский любил цитировать фразу Ежи Леца: то, что скажет один поэт о другом, можно сказать и не будучи поэтом. С критиками та же история, по-моему.

3. Мне не кажется, что мы переживаем «процесс распада» или «процесс структурирования профессионального поля». Людей, способных к рефлексии и готовых предпринимать попытки осознать происходящее, всегда не очень много. Но они всегда есть, и то, что мне интересно, происходит благодаря им.

Что же касается будущего критики, то есть известная теория, что мы сейчас переживаем «новые семидесятые», в смысле новый застой. Так вот, тридцать лет назад «Литературная газета» тоже очень любила обсуждать будущее критики – и все прогнозы, разумеется, не предполагали перестройки, отмены цензуры и распада литературоцентризма. Аналогично и сейчас: я предполагаю, что в ближайшие пять – десять лет страна, в которой мы живем, каким-то образом изменится и эти изменения сильно повлияют на литературную критику. Предсказывать эти изменения было бы, разумеется, излишне самонадеянно. Утешает то, что задним числом нам удастся хорошо описать, как все, что случилось, вызревало в начале 2010-х годов – точно так же, как сегодня довольно легко выводить трансформации, случившиеся с критикой в девяностые из «Метрополя» или Вайля и Гениса.

Кроме того, мне кажется, что процесс развития (частным случаем которого является то, что субъективно воспринимается как «распад» и «структурирование») всегда настолько протяжен, что мы никогда не находимся в начале процесса – мы всегда где-то между, всегда в середине.

Константин МИЛЬЧИН, критик. 

1. Да, падает. А еще роман гибнет. И США грозит распад. В общем-то все это вечные процессы. Да, сейчас критики не столь значимы, как, скажем, лет двадцать назад. Но тогда вообще вес слова был выше. И литература была в центре внимания. Думаю, если в стране активизируется политическая жизнь, то за ней активизируется и критика. Или, вернее, критика найдет себе благодарного массового слушателя. 

2. Не уверен, что уровень и градус повысились. Скандалы (с рукоприкладством) бывают раз в два-три года. Но вообще, градус повышается, когда пар не может выйти. А пар не выходит. 3. Пессимистичный для критиков как цеха сценарий гласит, что профессиональный оценщик отомрет, а ему на место придет социальная сеть. Впрочем, в этой сети наверняка появятся свои звезды, которые однажды станут профессиональными оценщиками. Так что ничего особенного с профессией критика в реальности не произойдет. Ну, будет еще меньше «классических критиков» и еще больше «литературных обозревателей». А потом пойдет обратный процесс. На поголовье, влияние и сытость критиков влияет общее состояние прессы. Постепенно печатная пресса будет вытесняться электронной. Думаю, что критики как-то к этим условиям приспособятся. 

Илья КУКУЛИН, поэт, критик. 

1. Слово «падает» звучит слишком эпически, оно не приурочено ни к каким датам. Давайте условимся, о каком времени мы говорим. Сегодняшнюю ситуацию стоит рассмотреть на фоне всей постсоветской, начиная с 1991 года, иначе разговор потеряет критерии.

Мне кажется, что, как это ни странно, во все постсоветские времена для литературного процесса значимость критики не снижалась, хотя иногда это влияние сводилось к упорным войнам критиков с писателями. В последние годы эти войны основаны даже не на идеологии, а просто на личных нападках на тех, кто не нравится тому или иному критику (nominasunt odiosa) – об этом ваш второй вопрос. Но такие нападки – не общее правило. В основном писатели, насколько я вижу, интересуются тем, что о них пишут, даже если не показывают виду, что это для них важно. А отношения критики и общества в постсоветское время изменялись по весьма сложной траектории, которую просто словом «падение» описать было бы неправильно. 

Однократное и очень сильное падение интереса к критике произошло в начале 1990-х, когда распалась советская система литературной коммуникации, основанная на работе «толстых» журналов. До этого критика была способом говорить на материале современной литературы о полузапретной в СССР социальной и психологической проблематике: о трагичности существования, кризисе частной жизни в условиях массового общества и/или тоталитарного режима, об идеологизированности сознания, но все это обсуждалось только в определенных цензурой и самоцензурой рамках, часто с помощью эвфемизмов и умолчаний. В 1990-е на все эти темы стало можно говорить открыто и более профессионально – на языке психоанализа, философии, социологии, богословия, теории культуры… Да и советская литература попала в новый контекст – иностранной словесности, неподцензурной, эмигрантской. Раньше критик, писавший о прозе, мог только намекать на Набокова или Венедикта Ерофеева, или «Пушкинский дом» Битова, а теперь потребовалось эксплицитное сопоставление, и выяснилось, что в русской литературе ХХ века был не один литературный процесс, а несколько, протекавших по разным правилам. Многие критики оказались к этому не готовы и привыкали к новой ситуации лет десять – пятнадцать. 

В 1990-е сложилось новое поколение пишущих о литературе. В критику пришли не только молодые люди, но и зрелые, освоившие новую профессию – например, филологи Александр Агеев и Андрей Немзер. Появились и стали бурно развиваться новые формы критики – газетная, а в конце десятилетия – сетевая и в глянцевых журналах. На статьи и заметки о литературе стала обращать внимание молодежь. В общем, начался небольшой рост, продолжавшийся примерно до начала 2000-х годов. На протяжении 2000-х и начала 2010-х, по моему субъективному ощущению, общественная репутация критики колеблется вокруг уровня, достигнутого в начале нового века. Это не такой ажиотажный спрос, как в советские времена, но это и хорошо: «властитель дум» в условиях тотального дефицита – позиция морально двусмысленная. 

Какая критика сегодня «имеет смысл»? Опять трудный вопрос :) Для меня есть три круга интереса. Первый – профессионалы, которые соблюдают определенный этический кодекс (пусть их эстетические и общественные взгляды сильно расходятся с моими) и стремятся следить за процессом. Второй – авторы, симпатичные мне методологически, то есть воспринимающие литературу как сложную смысловую работу, которую можно рассматривать сразу в нескольких контекстах. Третий, самый субъективно близкий – авторы, близкие мне по пониманию того, что такое литература и зачем она нужна. Большинство этих критиков публикуются на OPENSPACE.RU: Марк Липовецкий, Ирина Каспэ, Александр Чанцев… 

2. Антропологи, социологи, теоретики культуры (например, вышеупомянутый М. Липовецкий) не раз говорили, что, когда в обществе нет языков для полноценного взаимодействия между людьми, их заменяет насилие. Можно перевернуть это утверждение: рост насилия и вербальной агрессии в каком-либо сообществе свидетельствует о том, что в этом сообществе распадаются языки коммуникации. Думаю, что сейчас так и происходит: часть критиков и писателей стремится выработать новые методы интерпретации литературного процесса, а другая часть не может объяснить, почему то или иное произведение или статья вызывает у них иррациональное раздражение. В этом случае у кого-то может появиться искушение пустить в ход кулаки.

На коллективное ощущение дезориентации накладывается общий рост психологического напряжения в обществе, имеющий социально-политические причины. Дискуссии в блогах на острые темы, не обязательно литературные, часто просто-таки переполнены взаимными оскорблениями.

В 1990-е каждое из критических и литературных сообществ надеялось, что станет доминировать в литературе или что вообще культурная ситуация изменится в лучшую для него сторону. В 2000-е эти надежды исчезли, в литературном сообществе возникло общее убеждение, что примерно так же дальше и будет и ни к какому другому обществу мы в обозримом будущем не перейдем. У одних это убеждение вызывает глухую обиду, у других – истерическое по градусу стремление немедленно «зачистить поле» от всех, кто им не нравится. 

К счастью, повторяю, эти эксцессы хоть и симптоматичны и привлекают к себе всеобщее внимание, но в культурном отношении маргинальны. В долгосрочной перспективе личные нападки, мне кажется, мало повлияют на репутацию оскорбленных писателей. 

С рефлексией внутрицеховых дискуссий у нас дело обстоит плохо еще с советских времен. Тогда рефлексия была подавлена из-за цензуры: например, в дискуссии между «советскими либералами» и почвенниками-националистами нельзя было вслух называть политические позиции спорящих. В постсоветский период рефлексия не сложилась потому, что распалась на ряд отдельных групп, каждая – со своим языком, и сравнивать эти языки было и остается трудной задачей.

3. Вопрос содержит в себе ответ, с которым я в принципе согласен. То есть – да, происходит структурирование нового профессионального поля. Что произойдет с профессией литературного критика, можно только предполагать. Думаю, что она не исчезнет. А что именно с ней будет – увидим. 

Валерий ШУБИНСКИЙ, поэт, критик. 

1. Думается, одна из причин кризиса (который действительно имеет место) – отсутствие у критики к началу 1990-х опыта существования в условиях открытой литературной жизни. Если действительно значимые образцы поэзии и прозы 1960–1980-х годов существовали по большей части вне официальных каналов распространения, то критики в «самиздате» и «тамиздате» было очень мало. А у советской критики была, по существу, одна функция: оценка текста с точки зрения единственно принятой, нормативной эстетики, как правило, с целью социальной дисквалификации или, наоборот, социальной реабилитации автора. В последние советские десятилетия такого рода оценки всецело стали элементом и орудием идейно-политической борьбы между Рассадиными-Мальгиными и Кожиновыми-Казинцевыми, по существу, борьбы за благоволение властей и доступ к распределяемым ими издательским и бытовым благам.

В результате не сложилось никакой традиции независимой критики. Само представление о том, чем может и чем должен заниматься критик и каковы сдерживающие его границы, было очень туманным. 

Очевидно было, что идеологическая критика добролюбовского типа совершенно утратила смысл: обсуждать общественные вопросы «по поводу» повести или романа при крахе литературоцентричного сознания (и при полной возможности обсуждать их напрямую) – верх нелепости, и, слава Богу, она почти умерла – и только в последние годы, на волне культурной ресоветизации (которая на совести отнюдь не «режима» – уж скорее пламенных борцов с ним) начала возрождаться.

«Экспертной» критике (восходящей, если говорить о поэзии, к Гумилеву, к Брюсову) пришлось заново формироваться в условиях, когда индивидуальная оценка текста, с одной стороны, и описание его структуры и его места в литературном процессе, с другой, стали восприниматься как две разные и даже несовместимые функции. Одни критики этого типа (как, например, талантливый и проницательный Данила Давыдов) подчеркнуто избегают (в случае Давыдова – в соответствии с условиями журнала, в котором он сотрудничает) качественных оценок, другие (как столь же талантливый Кирилл Анкудинов) дают оценки, исходя из некоего предполагаемого норматива, как правило, без анализа индивидуальной поэтики (при том что, когда речь идет о близких ему авторах, Анкудинов с большим искусством в их поэтику проникает). 

Другой тип – критик-культуролог «тыняновского» типа. Среди лучших мастеров такой критики в наше время – Михаил Айзенберг, Владислав Кулаков. И, по-моему, бросается в глаза, как порою такие критики (именно лучшие из них) осторожны. Взять хотя бы недавние статьи Айзенберга на OPENSPACE.RU: по существу они острополемичны, но каждое слово тщательно выверено, сделано множество оговорок, и – главное – не поминается в негативном контексте, кажется, ни одно имя. 

Причина этой осторожности понятна. Критик не хочет, чтобы его заподозрили в том, что он «знает правду», т.е. претендует на ее знание – и с позиции этого знания судит текущую литературу. Мы уже забыли, как, ничего не боясь, писал тот же Тынянов о Ходасевиче или Мандельштам о Белом. Чего они не боялись? Оказаться неправыми – и оказывались, конечно. Но их неправота информативна, она ценна в историко-литературной перспективе. Из сиюминутного восприятия и понимания критиком N структуры стихов поэта или прозаика Х, из данных им оценок, а также из совершенно иного понимания и оценок, предложенных им через год, и из противоположного понимания и оценок, принадлежащих критику Z, и рождается история литературы. Ее стабилизация – знак, если угодно, отмирания, музеефикации эпохи. Критик обязан быть «прав» только в одном случае – если он единственный и последний и завтра умрет. Но в таком случае никто его и не оспорит, кроме Господа Бога, если он интересуется литературной полемикой. Что не обязательно.

Что до читателя, которому мы якобы обязаны давать «объективную информацию», то не будем лицемерить. В журнале «Воздух» ежеквартально обозревается несколько десятков поэтических книг самых разных авторов, от Елены Шварц до авторитетного уральского политика Евгения Ройзмана. Полная информация о процессе в состоянии уложиться только в голове двух-трех профессионалов, да и то сомнительно. Читатель не школьник. Ему нужен не набор фактов, а пример понимания.

Страх перед спором (в том числе спором с самим собой вчерашним) и варварское отсутствие даже в самой элитарной творческой среде навыков профессионального поведения (нехвалебный отзыв о стихотворении или романе рассматривается как личный выпад) порождает защитные, как модно говорить, стратегии. Например, предметом рассмотрения становятся не индивидуальности писателей (которых надо же как-то сравнивать), а вырванные из контекста приемы. Или (но это еще лучший случай!) критик становится «адвокатом» одного или нескольких авторов, а других в глаза не видит.

Если внутрикультурная значимость профессии критика падает, то именно поэтому.

Бурная полемика вокруг написанной изначально по случайному поводу экспертной статьи Ольги Мартыновой о ситуации в современной русской прозе показывает, как истосковалось наше «сообщество» по внятной и без обиняков высказанной позиции. В том числе и для защиты литературы от того, что таковой в нашем смысле не является, и от тех, кто принял на себя роль этой «нелитературы» голоса.

Но мы уже переходим к ответу на второй вопрос…

2. Для начала договоримся о том, что такое «цех». Все, сказанное мной выше, относится к поэзии и к «высококультурной» прозе, слой которой утончился до чрезвычайности. Однако для подавляющего большинства читателей современная литература – это море беллетристики от Пелевина до Прилепина по горизонтали и от Улицкой до Донцовой по вертикали. В мире коммерческой литературы функции критики совершенно другие – прежде всего рекламные. Проблем художественного языка и его эволюции там не существует. 

Однако «верхи» коммерческой словесности соприкасаются с, условно говоря, художественной литературой и стремятся подменить ее собой (все более успешно). Да и многие представители «литературной аристократии, разумеется, в ироническом смысле», ностальгирующие пообщественной значимости, готовы стелиться перед наглым газетным фельетонистом, объявляя его опусы шедевром изящной словесности. При этом есть еще третья область – сфера патологичной графомании. Наконец, существует множество неуравновешенных амбициозных людей, становящихся завсегдатаями литературных мероприятий. 

И если внутри своего цехового круга мы разучиваемся говорить на профессиональные темы профессиональным языком что бы то ни было, кроме взаимных комплиментов – понятно, что это приводит к накоплению отрицательной энергии. И эту энергию подхватывают те, кто счастлив любой возможности перенесения дискуссии на понятный им уровень – уровень коммерческой рекламы, с одной стороны, бытовых оскорблений и мордобоя – с другой. 

3. Пока никакого противовеса описанным тенденциям я не вижу.

Будущее, как это ни банально, зависит от молодых.

Уже есть несколько талантливых поэтов и прозаиков 1980-х годов рождения, но собственной критики это поколение пока не дало. Если люди начала XXI века смогут найти язык для дискуссий, если у них возникнет потребность в таких дискуссиях, возникнет и новая критика. 

Игорь ГУЛИН, поэт, критик. 

1–2–3. Я начал заниматься литературной критикой совсем недавно, стремительно перескочил внутрь из довольно отдаленной наружи, и мне сложно сколько-нибудь объективно судить о динамике. Кризис, который всеми чувствуется, это, кажется, в первую очередь кризис иерархизирующей критики. Стало очевидно, насколько попытка придумать иерархию, найти писателя на роль того-то и на роль того-то – сомнительное занятие. Но это же замечательный, радостный кризис: наконец-то! Понятно при этом, что критика не может оставаться исключительно рекомендательной. Она должна хоть чуть-чуть проповедовать, говорить из интересного, высокого места. И кризис – в той, привычной всем критической деятельности, что построена на попытках разного рода социокультурных проектов – каких угодно: либеральных, патриотических, левых. Это не вообще плохо, но это сейчас не получается. Существует другая критика, не избегающая «социального звучания», но говорящая с территории самой литературы – того, что пишется, «есть» (с учетом и всех внелитературных нюансов этого «есть»).

Сентенция о том, что критики – это несостоявшиеся писатели, оказывается сейчас, как никогда, неправдой (как и причитания о том, что серьезных критиков вокруг нет, а есть только писатели, подрабатывающие критикой). Почти все критики, которых сейчас интересно читать, – писатели (есть важные исключения, но их мало). Они могут быть более известными, как критики, это не важно – важен сам принцип (даже такой очевидно ключевой для русской поэзии автор, как Григорий Дашевский, воспринимается сейчас больше как критик, и вполне читающие люди удивляются, что он еще и стихи пишет). Кажется, чтобы быть полноценно звучащим критиком, сейчас надо иметь опыт жизни литературой – не как материалом. Такая критика – во многом функция самой литературы – возможность для этой довольно аутичной вещи повернуться к читателю передом – о чем-то с ним договориться. Конечно, в ней тоже есть некоторое учительство, но это требование скорее внимания, а не соответствия.

Наверное, с этим связан и ответ на третий вопрос. Кризис критики само собой соседствует с кризисом литературы (которая всегда в кризисе). И, наверное, главная возможность для критики выжить – за литературу зацепиться, не пытаться, когда она дает течь, перепрыгнуть в соседнюю лодку. У нас сейчас появляются новые свидетельства удивительной ее живучести (выходят книжки вроде Лидии Гинзбург, Павла Зальцмана или, например, Александра Шарыпова), и кажется, если критика будет оставаться для литературы своего рода инструментом проявления – у нее есть шанс.

Что касается склок – они не так плохи. Кажется, литературное сообщество – среди многих вещей, более приятных – живет и дроблением, постоянным жестом отделения – до некоторой степени все же игровым. Но когда лужайка, на которой происходит эта игра, уходит немного из-под ног, она, игра, становится яростнее. Это такой способ доказать себе, что «мы существуем», имеющий скорее терапевтический, чем практический смысл.

Источник: openspase.ru

Ссылки по теме: 

- Критика: эмоции, смысл, будущее. Первая серия 

- Критика: эмоции, смысл, будущее. Вторая серия

• Грядущий жлобохам
• Михаил Айзенберг. Критики и рейдеры.
• Илья Кукулин и Валерий Шубинский о новых именах в русской поэзии
• Премия «Дебют» открывает сезон.
• Мастер-класc Андрея Куркова: Елена Павленко, «Чужой»