Михаил АЙЗЕНБЕРГ
ВЗГЛЯД НА СВОБОДНОГО ХУДОЖНИКА
ОДИССЕЯ СТИХОСЛОЖЕНИЯ
О стихах Иосифа Бродского уже написано больше исследований, чем о всей остальной поэзии нашего времени вместе взятой. Я не ставлю перед собой задачу суммировать сказанное или сказать что-то существенно новое. Только по возможности корректно сформулировать некую особую позицию.
В стихах Бродского совершенно замечательно соединение абсолютной внятности, договоренности и какой-то объемности сказанного. Автор говорит о конкретных вещах, по возможности избегая многозначительности и недосказанности, но говорит это таким образом, что предмет описания становится виден сразу с нескольких сторон. Природу этой художественной стереометрии определить довольно сложно. Это и следствие очень гибкого и разработанного языка. И эффект особой пристальности, которая не удовлетворяется точной фиксацией деталей и сразу же превращает их в метонимию или метафору целого.
Это уникальное свойство зрелого Бродского. А зрелым поэтом он стал очень рано. Уже вещи середины – конца 60-х годов – это Бродский в полный рост. Это стихи умного и тонкого человека, которому есть что сказать и который любую свою мысль может замечательно выразить пластически. Бродский – великий мастер поэтического красноречия, великий оратор, гений поэтической внятности. Его удивительно здравая и умная поэзия сразу завоевала массу читателей и поклонников. В читательском восприятии именно эта поэтическая линия стала "генеральной" – центральной, образцовой. Нобелевская премия только подтвердила и узаконила такое мнение.
Вероятно, оно достаточно справедливо. Читателям дорога мужественная строгость и уместность интонации, отсутствие захлеба и выспренности, способность стиха к сложной и тонкой мыслительной работе. Его философская стройность, афористичность. В лучших стихах Бродского гремят раскаты грозной ораторской речи. В Ленинграде 60-х годов его слушали как нового Блока. Подкупает, я думаю, и очевидность поэтических достоинств. Они действительно на виду, их невозможно не заметить и не оценить.
И всё же такие объяснения достаточно нелепы. Очевидные достоинства есть у многих авторов, а Бродский приковал к себе общее внимание очень рано, когда его достоинства были не так уж очевидны, а многие стихи не так уж хороши (а то и совсем нехороши). Дело в чем-то ином. Может быть, в том, что и в ранних стихах были отчетливо ощутимы независимость и энергия, уверенная поступь – уверенность в продолжении. Стихи и судьба сразу стали схватываться в единое целое, сплетаться и продолжать друг друга. Образовывать единый сюжет. Этот сюжет по-своему героичен. По крайней мере, в нем сразу стало проявляться "величие замысла". Это выражение самого Бродского из его разговора с Ахматовой. Она спросила: "Что делать, когда ты знаешь все свои приемы, все рифмы, – какой выход из этого?" – "Главное – величие замысла", – ответил 24-летний Бродский ("Независимая газета" от 23.07.91).
В сущности, поэзия Бродского – это, идущий в нескольких ритмических режимах, единый монолог. Но это монолог не лирического, а скорее эпического героя. Прислушайтесь хотя бы к одному из самых известных стихотворений Бродского, ставших его, так сказать, визитной карточкой, – "Я входил вместо дикого зверя в клетку". Это новый интеллигентский эпос, повествующий о судьбе, путешествиях и переживаниях современного Одиссея (см. "Одиссей Телемаку"). И сам автор, видимо, понимает, что делает, судя хотя бы по количеству античных реминисценций и стилизаций. Но это индивидуальный эпос, то есть, по существу, отчет. Отчет о приключениях твердеющей, остывающей души, проходящей через чужие миры, абсолютно сфокусированной на непрерывном потоке новых впечатлений, явно теряющих новизну ("К Евгению"). Можно процитировать знатока поэзии Бродского, С.Лурье: "Оказывается, что все эти средства – эта бесконечная искусность, умение создать ощущение того, что стихи творятся сейчас, на наших глазах, параллельно движению взгляда, вся эта утонченная духовность и огромная энергия тратятся на то, чтобы доказать нам, что ни нас, ни автора этих стихов на самом деле не существует" (Синтаксис. 1988. #23. С. 120). Характерно название статьи: "Правда отчаяния".
Это особая тема – разгадывание того, как можно любить стихи, главной темой которых является полное, абсолютное отчаяние. Это загадка не столько Бродского, сколько его читателя. Загадка современной души. Объяснение, может быть, в температуре отчаяния: она явно ниже нуля. Именно твердость, застылость отчаяния позволяют отделить его и посмотреть со стороны. Отчаяние не затопляет, с ним возможны какие-то операции. Оно, по существу, достигло состояния философской категории. И, может быть, абстрагирование – лучший выбор в такой ситуации?
У Баратынского есть стихотворение "Последний поэт". Стихи Бродского – стихи Последнего Поэта. Как бы последнего Адама. И значимость свидетельства перекрывает его неутешительные выводы.
В искусстве действует закон компенсации – спасительное противоядие условиям существования. Свет при убийственном мраке. Мрак при губительной серости. Самые, может быть, страшные в русской поэзии стихи – "Ламарк" Мандельштама – одновременно едва ли не самые прекрасные. Напряженность отчаяния здесь равносильна стиховому напряжению и разрешается в нем. Видимо, это разрешающее равенство напряжений – один из главных законов искусства. Катарсис, если угодно.
Мы взяли очень высокую ноту, и – по тем же законам искусства – необходимо компенсирующее снижение. Но у этих размышлений действительно есть другая, забавная сторона. Известно, что воздействие литературы связано с идентификацией: читатель идентифицирует себя с лирическим (или эпическим) героем. В данном случае идентификация удваивается, так как читатель отождествляет себя с автором еще и как представитель той же социальной группы: элитной интеллигенции. Такое самовосприятие – не индивидуальное, а по принадлежности к какому-то клану – очень сильно в советском человеке. Можно вспомнить, какое впечатление произвело в Ленинграде известие о присуждении Бродскому Нобелевской премии: "Нам дали премию". То, что ее дали не всем нам, как-то отходило на второй план. И так же, вероятно, отходит на второй план понимание, что не ты, читатель, герой этого эпоса. Не я, но один из нас, такой же, как я. Ну, почти такой же. По тем же улицам ходил, такую же школу кончил – ах, ведь даже и не кончил! Понятен уровень внутреннего комфорта при самоотождествлении не с каким-то забитым бедолагой, а с великим интеллектуальным конкистадором, покорителем мирового культурного пространства.
Интересно, что сейчас стихи Бродского всё больше расходятся на цитаты и эпиграфы. Так произошло когда-то с Маяковским, а еще раньше – с дедушкой Крыловым. Только из "Писем римскому другу" выстригли около десятка цитат, рискующих стать пословицами. Впрочем, слово "выстригли" едва ли уместно. Эти будущие цитаты-афоризмы возникли в тексте уже в процессе написания. Ткань стиха держала их, как оправа держит драгоценный камень. И такая структура больше напоминает ювелирное искусство, чем биологию, органику. Стихи строит энергия мысли, они не растут сами по себе, как трава. Еще Ю.Карабчиевский в своей книге о Маяковском заметил у Бродского что-то общее со своим героем. Общность, вероятно, в доминировании мысли-идеи, оформленной поэтическими средствами (а не единая словомысль поэзии). Но сходство с Маяковским достаточно случайно. Всерьез можно говорить о родственности Бродского другому автору – Цветаевой.
Читатель, конечно, уже подметил, что панегирик начинает выворачиваться оборотной стороной. Но мне дорого в поэзии косноязычие, а не красноречие. Как говорил Мандельштам, "только дикое мясо, только сумасшедший нарост". И у Бродского я больше люблю ранние стихи, когда голос дрожал и срывался, образы раскачивались и их заносило неведомо куда. "Рождественский романс", например.
О таких вещах непросто говорить, потому что Бродский действительно очень большой поэт. Способность писать такие хорошие стихи так долго и в таком количестве кажется невероятной. Создается впечатление, что пишет не один конкретный автор, а само российское стихосложение, получившее мощный начальный толчок и вдруг осознавшее все свои многообразные возможности.
Отчасти так оно и есть. Бывают такие счастливые пересечения, когда возможности автора и возможности письма находят друг друга, удваивая силу в совпадении. Бродский удивительно умеет отпускать письмо на волю. Но что важно: он отпускает на волю именно письмо, стихосложение, а не язык. Отпускать на волю (как бы на свободный промысел) язык, речь – это профессия совсем других авторов. Бродский работает с тем языком, который уже есть, но при этом замечательно и непривычно комбинирует лексику из разных слоев и углов языка. Кроме того, он великий аранжировщик.
По природе своего дарования Бродский вовсе не лирик. Этим я не сказал о нем ничего ужасного или даже обидного. Поэт и лирик вовсе не синонимы. Да и трудно определить точно, что такое лирика. Полная слитность душевных и речевых движений? Или: лирика есть приключения души в мире форм. Вот как раз приключения, авантюры у Бродского не получается.
Бродский многое открыл в русской поэзии, но мне кажется, что закрыл он еще больше. Я не хочу сказать, что после него уже нельзя пользоваться регулярным стихом, но это пользование сразу обрастает множеством условий. Бродский настолько разработал современный регулярный стих, что применение его стало предельно доступным. "Стихов российских механизм" заводится почти без усилий.
При всей разнице темпераментов, у Бродского и Кушнера довольно много общего. И прежде всего отношение к слову не как к предмету, а как к материалу поэтической работы. У слова как будто нет собственной смысловой неповторимости: смысловой бездны, смыслового зияния, заключенного в нем. Слово – гибкий и послушный материал для последующей работы. С ним нужно что-то сделать, чтобы оно стало значительным и интересным. Превратить его во что-то: в афоризм, в каламбур, тонкое наблюдение, умное рассуждение, и уже эти вторичные, выстроенные словесные комбинации становятся элементами для построения целого. Собственно, так работают прозаики: не словами, а периодами; не строчками, а фразами-конструкциями.
Бродский тонко чувствует и замечательно отыгрывает эту свою двойную природу. Хотя бы в том, как фраза и строчка постоянно соревнуются у него за приоритетное положение. Формально это проявлено в постоянных анжамбманах. Внутренне то же соревнование осуществляется сложнее и на разных уровнях. Спорят, собственно, не строчка и фраза: спорят между собой два рода авторства – поэтический и прозаический.
Эти стихи рождаются от соединения поразительно зоркого зрения с замечательно рациональным умом. Глаз производит все возможные наблюдения, ум делает из этих наблюдений все возможные и далеко идущие выводы. И эти выводы так блестяще отшлифованы, отражают (в обоих смыслах) ход мысли таким образом, что она зеркально замыкается в себе. Никуда не выходит. В результате мы получаем то, с чего и начали. Тот же самый мир, только обросший возможными выводами. Будем же благодарны автору за то, что он проделал вместо нас и эту работу.
1993 г.
В стихах Бродского совершенно замечательно соединение абсолютной внятности, договоренности и какой-то объемности сказанного. Автор говорит о конкретных вещах, по возможности избегая многозначительности и недосказанности, но говорит это таким образом, что предмет описания становится виден сразу с нескольких сторон. Природу этой художественной стереометрии определить довольно сложно. Это и следствие очень гибкого и разработанного языка. И эффект особой пристальности, которая не удовлетворяется точной фиксацией деталей и сразу же превращает их в метонимию или метафору целого.
Это уникальное свойство зрелого Бродского. А зрелым поэтом он стал очень рано. Уже вещи середины – конца 60-х годов – это Бродский в полный рост. Это стихи умного и тонкого человека, которому есть что сказать и который любую свою мысль может замечательно выразить пластически. Бродский – великий мастер поэтического красноречия, великий оратор, гений поэтической внятности. Его удивительно здравая и умная поэзия сразу завоевала массу читателей и поклонников. В читательском восприятии именно эта поэтическая линия стала "генеральной" – центральной, образцовой. Нобелевская премия только подтвердила и узаконила такое мнение.
Вероятно, оно достаточно справедливо. Читателям дорога мужественная строгость и уместность интонации, отсутствие захлеба и выспренности, способность стиха к сложной и тонкой мыслительной работе. Его философская стройность, афористичность. В лучших стихах Бродского гремят раскаты грозной ораторской речи. В Ленинграде 60-х годов его слушали как нового Блока. Подкупает, я думаю, и очевидность поэтических достоинств. Они действительно на виду, их невозможно не заметить и не оценить.
И всё же такие объяснения достаточно нелепы. Очевидные достоинства есть у многих авторов, а Бродский приковал к себе общее внимание очень рано, когда его достоинства были не так уж очевидны, а многие стихи не так уж хороши (а то и совсем нехороши). Дело в чем-то ином. Может быть, в том, что и в ранних стихах были отчетливо ощутимы независимость и энергия, уверенная поступь – уверенность в продолжении. Стихи и судьба сразу стали схватываться в единое целое, сплетаться и продолжать друг друга. Образовывать единый сюжет. Этот сюжет по-своему героичен. По крайней мере, в нем сразу стало проявляться "величие замысла". Это выражение самого Бродского из его разговора с Ахматовой. Она спросила: "Что делать, когда ты знаешь все свои приемы, все рифмы, – какой выход из этого?" – "Главное – величие замысла", – ответил 24-летний Бродский ("Независимая газета" от 23.07.91).
В сущности, поэзия Бродского – это, идущий в нескольких ритмических режимах, единый монолог. Но это монолог не лирического, а скорее эпического героя. Прислушайтесь хотя бы к одному из самых известных стихотворений Бродского, ставших его, так сказать, визитной карточкой, – "Я входил вместо дикого зверя в клетку". Это новый интеллигентский эпос, повествующий о судьбе, путешествиях и переживаниях современного Одиссея (см. "Одиссей Телемаку"). И сам автор, видимо, понимает, что делает, судя хотя бы по количеству античных реминисценций и стилизаций. Но это индивидуальный эпос, то есть, по существу, отчет. Отчет о приключениях твердеющей, остывающей души, проходящей через чужие миры, абсолютно сфокусированной на непрерывном потоке новых впечатлений, явно теряющих новизну ("К Евгению"). Можно процитировать знатока поэзии Бродского, С.Лурье: "Оказывается, что все эти средства – эта бесконечная искусность, умение создать ощущение того, что стихи творятся сейчас, на наших глазах, параллельно движению взгляда, вся эта утонченная духовность и огромная энергия тратятся на то, чтобы доказать нам, что ни нас, ни автора этих стихов на самом деле не существует" (Синтаксис. 1988. #23. С. 120). Характерно название статьи: "Правда отчаяния".
Это особая тема – разгадывание того, как можно любить стихи, главной темой которых является полное, абсолютное отчаяние. Это загадка не столько Бродского, сколько его читателя. Загадка современной души. Объяснение, может быть, в температуре отчаяния: она явно ниже нуля. Именно твердость, застылость отчаяния позволяют отделить его и посмотреть со стороны. Отчаяние не затопляет, с ним возможны какие-то операции. Оно, по существу, достигло состояния философской категории. И, может быть, абстрагирование – лучший выбор в такой ситуации?
У Баратынского есть стихотворение "Последний поэт". Стихи Бродского – стихи Последнего Поэта. Как бы последнего Адама. И значимость свидетельства перекрывает его неутешительные выводы.
В искусстве действует закон компенсации – спасительное противоядие условиям существования. Свет при убийственном мраке. Мрак при губительной серости. Самые, может быть, страшные в русской поэзии стихи – "Ламарк" Мандельштама – одновременно едва ли не самые прекрасные. Напряженность отчаяния здесь равносильна стиховому напряжению и разрешается в нем. Видимо, это разрешающее равенство напряжений – один из главных законов искусства. Катарсис, если угодно.
Мы взяли очень высокую ноту, и – по тем же законам искусства – необходимо компенсирующее снижение. Но у этих размышлений действительно есть другая, забавная сторона. Известно, что воздействие литературы связано с идентификацией: читатель идентифицирует себя с лирическим (или эпическим) героем. В данном случае идентификация удваивается, так как читатель отождествляет себя с автором еще и как представитель той же социальной группы: элитной интеллигенции. Такое самовосприятие – не индивидуальное, а по принадлежности к какому-то клану – очень сильно в советском человеке. Можно вспомнить, какое впечатление произвело в Ленинграде известие о присуждении Бродскому Нобелевской премии: "Нам дали премию". То, что ее дали не всем нам, как-то отходило на второй план. И так же, вероятно, отходит на второй план понимание, что не ты, читатель, герой этого эпоса. Не я, но один из нас, такой же, как я. Ну, почти такой же. По тем же улицам ходил, такую же школу кончил – ах, ведь даже и не кончил! Понятен уровень внутреннего комфорта при самоотождествлении не с каким-то забитым бедолагой, а с великим интеллектуальным конкистадором, покорителем мирового культурного пространства.
Интересно, что сейчас стихи Бродского всё больше расходятся на цитаты и эпиграфы. Так произошло когда-то с Маяковским, а еще раньше – с дедушкой Крыловым. Только из "Писем римскому другу" выстригли около десятка цитат, рискующих стать пословицами. Впрочем, слово "выстригли" едва ли уместно. Эти будущие цитаты-афоризмы возникли в тексте уже в процессе написания. Ткань стиха держала их, как оправа держит драгоценный камень. И такая структура больше напоминает ювелирное искусство, чем биологию, органику. Стихи строит энергия мысли, они не растут сами по себе, как трава. Еще Ю.Карабчиевский в своей книге о Маяковском заметил у Бродского что-то общее со своим героем. Общность, вероятно, в доминировании мысли-идеи, оформленной поэтическими средствами (а не единая словомысль поэзии). Но сходство с Маяковским достаточно случайно. Всерьез можно говорить о родственности Бродского другому автору – Цветаевой.
Читатель, конечно, уже подметил, что панегирик начинает выворачиваться оборотной стороной. Но мне дорого в поэзии косноязычие, а не красноречие. Как говорил Мандельштам, "только дикое мясо, только сумасшедший нарост". И у Бродского я больше люблю ранние стихи, когда голос дрожал и срывался, образы раскачивались и их заносило неведомо куда. "Рождественский романс", например.
О таких вещах непросто говорить, потому что Бродский действительно очень большой поэт. Способность писать такие хорошие стихи так долго и в таком количестве кажется невероятной. Создается впечатление, что пишет не один конкретный автор, а само российское стихосложение, получившее мощный начальный толчок и вдруг осознавшее все свои многообразные возможности.
Отчасти так оно и есть. Бывают такие счастливые пересечения, когда возможности автора и возможности письма находят друг друга, удваивая силу в совпадении. Бродский удивительно умеет отпускать письмо на волю. Но что важно: он отпускает на волю именно письмо, стихосложение, а не язык. Отпускать на волю (как бы на свободный промысел) язык, речь – это профессия совсем других авторов. Бродский работает с тем языком, который уже есть, но при этом замечательно и непривычно комбинирует лексику из разных слоев и углов языка. Кроме того, он великий аранжировщик.
По природе своего дарования Бродский вовсе не лирик. Этим я не сказал о нем ничего ужасного или даже обидного. Поэт и лирик вовсе не синонимы. Да и трудно определить точно, что такое лирика. Полная слитность душевных и речевых движений? Или: лирика есть приключения души в мире форм. Вот как раз приключения, авантюры у Бродского не получается.
Бродский многое открыл в русской поэзии, но мне кажется, что закрыл он еще больше. Я не хочу сказать, что после него уже нельзя пользоваться регулярным стихом, но это пользование сразу обрастает множеством условий. Бродский настолько разработал современный регулярный стих, что применение его стало предельно доступным. "Стихов российских механизм" заводится почти без усилий.
При всей разнице темпераментов, у Бродского и Кушнера довольно много общего. И прежде всего отношение к слову не как к предмету, а как к материалу поэтической работы. У слова как будто нет собственной смысловой неповторимости: смысловой бездны, смыслового зияния, заключенного в нем. Слово – гибкий и послушный материал для последующей работы. С ним нужно что-то сделать, чтобы оно стало значительным и интересным. Превратить его во что-то: в афоризм, в каламбур, тонкое наблюдение, умное рассуждение, и уже эти вторичные, выстроенные словесные комбинации становятся элементами для построения целого. Собственно, так работают прозаики: не словами, а периодами; не строчками, а фразами-конструкциями.
Бродский тонко чувствует и замечательно отыгрывает эту свою двойную природу. Хотя бы в том, как фраза и строчка постоянно соревнуются у него за приоритетное положение. Формально это проявлено в постоянных анжамбманах. Внутренне то же соревнование осуществляется сложнее и на разных уровнях. Спорят, собственно, не строчка и фраза: спорят между собой два рода авторства – поэтический и прозаический.
Эти стихи рождаются от соединения поразительно зоркого зрения с замечательно рациональным умом. Глаз производит все возможные наблюдения, ум делает из этих наблюдений все возможные и далеко идущие выводы. И эти выводы так блестяще отшлифованы, отражают (в обоих смыслах) ход мысли таким образом, что она зеркально замыкается в себе. Никуда не выходит. В результате мы получаем то, с чего и начали. Тот же самый мир, только обросший возможными выводами. Будем же благодарны автору за то, что он проделал вместо нас и эту работу.
Михаил АЙЗЕНБЕРГ
1993 г.
В стихах Бродского совершенно замечательно соединение абсолютной внятности, договоренности и какой-то объемности сказанного. Автор говорит о конкретных вещах, по возможности избегая многозначительности и недосказанности, но говорит это таким образом, что предмет описания становится виден сразу с нескольких сторон. Природу этой художественной стереометрии определить довольно сложно. Это и следствие очень гибкого и разработанного языка. И эффект особой пристальности, которая не удовлетворяется точной фиксацией деталей и сразу же превращает их в метонимию или метафору целого.
Это уникальное свойство зрелого Бродского. А зрелым поэтом он стал очень рано. Уже вещи середины – конца 60-х годов – это Бродский в полный рост. Это стихи умного и тонкого человека, которому есть что сказать и который любую свою мысль может замечательно выразить пластически. Бродский – великий мастер поэтического красноречия, великий оратор, гений поэтической внятности. Его удивительно здравая и умная поэзия сразу завоевала массу читателей и поклонников. В читательском восприятии именно эта поэтическая линия стала "генеральной" – центральной, образцовой. Нобелевская премия только подтвердила и узаконила такое мнение.
Вероятно, оно достаточно справедливо. Читателям дорога мужественная строгость и уместность интонации, отсутствие захлеба и выспренности, способность стиха к сложной и тонкой мыслительной работе. Его философская стройность, афористичность. В лучших стихах Бродского гремят раскаты грозной ораторской речи. В Ленинграде 60-х годов его слушали как нового Блока. Подкупает, я думаю, и очевидность поэтических достоинств. Они действительно на виду, их невозможно не заметить и не оценить.
И всё же такие объяснения достаточно нелепы. Очевидные достоинства есть у многих авторов, а Бродский приковал к себе общее внимание очень рано, когда его достоинства были не так уж очевидны, а многие стихи не так уж хороши (а то и совсем нехороши). Дело в чем-то ином. Может быть, в том, что и в ранних стихах были отчетливо ощутимы независимость и энергия, уверенная поступь – уверенность в продолжении. Стихи и судьба сразу стали схватываться в единое целое, сплетаться и продолжать друг друга. Образовывать единый сюжет. Этот сюжет по-своему героичен. По крайней мере, в нем сразу стало проявляться "величие замысла". Это выражение самого Бродского из его разговора с Ахматовой. Она спросила: "Что делать, когда ты знаешь все свои приемы, все рифмы, – какой выход из этого?" – "Главное – величие замысла", – ответил 24-летний Бродский ("Независимая газета" от 23.07.91).
В сущности, поэзия Бродского – это, идущий в нескольких ритмических режимах, единый монолог. Но это монолог не лирического, а скорее эпического героя. Прислушайтесь хотя бы к одному из самых известных стихотворений Бродского, ставших его, так сказать, визитной карточкой, – "Я входил вместо дикого зверя в клетку". Это новый интеллигентский эпос, повествующий о судьбе, путешествиях и переживаниях современного Одиссея (см. "Одиссей Телемаку"). И сам автор, видимо, понимает, что делает, судя хотя бы по количеству античных реминисценций и стилизаций. Но это индивидуальный эпос, то есть, по существу, отчет. Отчет о приключениях твердеющей, остывающей души, проходящей через чужие миры, абсолютно сфокусированной на непрерывном потоке новых впечатлений, явно теряющих новизну ("К Евгению"). Можно процитировать знатока поэзии Бродского, С.Лурье: "Оказывается, что все эти средства – эта бесконечная искусность, умение создать ощущение того, что стихи творятся сейчас, на наших глазах, параллельно движению взгляда, вся эта утонченная духовность и огромная энергия тратятся на то, чтобы доказать нам, что ни нас, ни автора этих стихов на самом деле не существует" (Синтаксис. 1988. #23. С. 120). Характерно название статьи: "Правда отчаяния".
Это особая тема – разгадывание того, как можно любить стихи, главной темой которых является полное, абсолютное отчаяние. Это загадка не столько Бродского, сколько его читателя. Загадка современной души. Объяснение, может быть, в температуре отчаяния: она явно ниже нуля. Именно твердость, застылость отчаяния позволяют отделить его и посмотреть со стороны. Отчаяние не затопляет, с ним возможны какие-то операции. Оно, по существу, достигло состояния философской категории. И, может быть, абстрагирование – лучший выбор в такой ситуации?
У Баратынского есть стихотворение "Последний поэт". Стихи Бродского – стихи Последнего Поэта. Как бы последнего Адама. И значимость свидетельства перекрывает его неутешительные выводы.
В искусстве действует закон компенсации – спасительное противоядие условиям существования. Свет при убийственном мраке. Мрак при губительной серости. Самые, может быть, страшные в русской поэзии стихи – "Ламарк" Мандельштама – одновременно едва ли не самые прекрасные. Напряженность отчаяния здесь равносильна стиховому напряжению и разрешается в нем. Видимо, это разрешающее равенство напряжений – один из главных законов искусства. Катарсис, если угодно.
Мы взяли очень высокую ноту, и – по тем же законам искусства – необходимо компенсирующее снижение. Но у этих размышлений действительно есть другая, забавная сторона. Известно, что воздействие литературы связано с идентификацией: читатель идентифицирует себя с лирическим (или эпическим) героем. В данном случае идентификация удваивается, так как читатель отождествляет себя с автором еще и как представитель той же социальной группы: элитной интеллигенции. Такое самовосприятие – не индивидуальное, а по принадлежности к какому-то клану – очень сильно в советском человеке. Можно вспомнить, какое впечатление произвело в Ленинграде известие о присуждении Бродскому Нобелевской премии: "Нам дали премию". То, что ее дали не всем нам, как-то отходило на второй план. И так же, вероятно, отходит на второй план понимание, что не ты, читатель, герой этого эпоса. Не я, но один из нас, такой же, как я. Ну, почти такой же. По тем же улицам ходил, такую же школу кончил – ах, ведь даже и не кончил! Понятен уровень внутреннего комфорта при самоотождествлении не с каким-то забитым бедолагой, а с великим интеллектуальным конкистадором, покорителем мирового культурного пространства.
Интересно, что сейчас стихи Бродского всё больше расходятся на цитаты и эпиграфы. Так произошло когда-то с Маяковским, а еще раньше – с дедушкой Крыловым. Только из "Писем римскому другу" выстригли около десятка цитат, рискующих стать пословицами. Впрочем, слово "выстригли" едва ли уместно. Эти будущие цитаты-афоризмы возникли в тексте уже в процессе написания. Ткань стиха держала их, как оправа держит драгоценный камень. И такая структура больше напоминает ювелирное искусство, чем биологию, органику. Стихи строит энергия мысли, они не растут сами по себе, как трава. Еще Ю.Карабчиевский в своей книге о Маяковском заметил у Бродского что-то общее со своим героем. Общность, вероятно, в доминировании мысли-идеи, оформленной поэтическими средствами (а не единая словомысль поэзии). Но сходство с Маяковским достаточно случайно. Всерьез можно говорить о родственности Бродского другому автору – Цветаевой.
Читатель, конечно, уже подметил, что панегирик начинает выворачиваться оборотной стороной. Но мне дорого в поэзии косноязычие, а не красноречие. Как говорил Мандельштам, "только дикое мясо, только сумасшедший нарост". И у Бродского я больше люблю ранние стихи, когда голос дрожал и срывался, образы раскачивались и их заносило неведомо куда. "Рождественский романс", например.
О таких вещах непросто говорить, потому что Бродский действительно очень большой поэт. Способность писать такие хорошие стихи так долго и в таком количестве кажется невероятной. Создается впечатление, что пишет не один конкретный автор, а само российское стихосложение, получившее мощный начальный толчок и вдруг осознавшее все свои многообразные возможности.
Отчасти так оно и есть. Бывают такие счастливые пересечения, когда возможности автора и возможности письма находят друг друга, удваивая силу в совпадении. Бродский удивительно умеет отпускать письмо на волю. Но что важно: он отпускает на волю именно письмо, стихосложение, а не язык. Отпускать на волю (как бы на свободный промысел) язык, речь – это профессия совсем других авторов. Бродский работает с тем языком, который уже есть, но при этом замечательно и непривычно комбинирует лексику из разных слоев и углов языка. Кроме того, он великий аранжировщик.
По природе своего дарования Бродский вовсе не лирик. Этим я не сказал о нем ничего ужасного или даже обидного. Поэт и лирик вовсе не синонимы. Да и трудно определить точно, что такое лирика. Полная слитность душевных и речевых движений? Или: лирика есть приключения души в мире форм. Вот как раз приключения, авантюры у Бродского не получается.
Бродский многое открыл в русской поэзии, но мне кажется, что закрыл он еще больше. Я не хочу сказать, что после него уже нельзя пользоваться регулярным стихом, но это пользование сразу обрастает множеством условий. Бродский настолько разработал современный регулярный стих, что применение его стало предельно доступным. "Стихов российских механизм" заводится почти без усилий.
При всей разнице темпераментов, у Бродского и Кушнера довольно много общего. И прежде всего отношение к слову не как к предмету, а как к материалу поэтической работы. У слова как будто нет собственной смысловой неповторимости: смысловой бездны, смыслового зияния, заключенного в нем. Слово – гибкий и послушный материал для последующей работы. С ним нужно что-то сделать, чтобы оно стало значительным и интересным. Превратить его во что-то: в афоризм, в каламбур, тонкое наблюдение, умное рассуждение, и уже эти вторичные, выстроенные словесные комбинации становятся элементами для построения целого. Собственно, так работают прозаики: не словами, а периодами; не строчками, а фразами-конструкциями.
Бродский тонко чувствует и замечательно отыгрывает эту свою двойную природу. Хотя бы в том, как фраза и строчка постоянно соревнуются у него за приоритетное положение. Формально это проявлено в постоянных анжамбманах. Внутренне то же соревнование осуществляется сложнее и на разных уровнях. Спорят, собственно, не строчка и фраза: спорят между собой два рода авторства – поэтический и прозаический.
Эти стихи рождаются от соединения поразительно зоркого зрения с замечательно рациональным умом. Глаз производит все возможные наблюдения, ум делает из этих наблюдений все возможные и далеко идущие выводы. И эти выводы так блестяще отшлифованы, отражают (в обоих смыслах) ход мысли таким образом, что она зеркально замыкается в себе. Никуда не выходит. В результате мы получаем то, с чего и начали. Тот же самый мир, только обросший возможными выводами. Будем же благодарны автору за то, что он проделал вместо нас и эту работу.
1993 г.
В стихах Бродского совершенно замечательно соединение абсолютной внятности, договоренности и какой-то объемности сказанного. Автор говорит о конкретных вещах, по возможности избегая многозначительности и недосказанности, но говорит это таким образом, что предмет описания становится виден сразу с нескольких сторон. Природу этой художественной стереометрии определить довольно сложно. Это и следствие очень гибкого и разработанного языка. И эффект особой пристальности, которая не удовлетворяется точной фиксацией деталей и сразу же превращает их в метонимию или метафору целого.
Это уникальное свойство зрелого Бродского. А зрелым поэтом он стал очень рано. Уже вещи середины – конца 60-х годов – это Бродский в полный рост. Это стихи умного и тонкого человека, которому есть что сказать и который любую свою мысль может замечательно выразить пластически. Бродский – великий мастер поэтического красноречия, великий оратор, гений поэтической внятности. Его удивительно здравая и умная поэзия сразу завоевала массу читателей и поклонников. В читательском восприятии именно эта поэтическая линия стала "генеральной" – центральной, образцовой. Нобелевская премия только подтвердила и узаконила такое мнение.
Вероятно, оно достаточно справедливо. Читателям дорога мужественная строгость и уместность интонации, отсутствие захлеба и выспренности, способность стиха к сложной и тонкой мыслительной работе. Его философская стройность, афористичность. В лучших стихах Бродского гремят раскаты грозной ораторской речи. В Ленинграде 60-х годов его слушали как нового Блока. Подкупает, я думаю, и очевидность поэтических достоинств. Они действительно на виду, их невозможно не заметить и не оценить.
И всё же такие объяснения достаточно нелепы. Очевидные достоинства есть у многих авторов, а Бродский приковал к себе общее внимание очень рано, когда его достоинства были не так уж очевидны, а многие стихи не так уж хороши (а то и совсем нехороши). Дело в чем-то ином. Может быть, в том, что и в ранних стихах были отчетливо ощутимы независимость и энергия, уверенная поступь – уверенность в продолжении. Стихи и судьба сразу стали схватываться в единое целое, сплетаться и продолжать друг друга. Образовывать единый сюжет. Этот сюжет по-своему героичен. По крайней мере, в нем сразу стало проявляться "величие замысла". Это выражение самого Бродского из его разговора с Ахматовой. Она спросила: "Что делать, когда ты знаешь все свои приемы, все рифмы, – какой выход из этого?" – "Главное – величие замысла", – ответил 24-летний Бродский ("Независимая газета" от 23.07.91).
В сущности, поэзия Бродского – это, идущий в нескольких ритмических режимах, единый монолог. Но это монолог не лирического, а скорее эпического героя. Прислушайтесь хотя бы к одному из самых известных стихотворений Бродского, ставших его, так сказать, визитной карточкой, – "Я входил вместо дикого зверя в клетку". Это новый интеллигентский эпос, повествующий о судьбе, путешествиях и переживаниях современного Одиссея (см. "Одиссей Телемаку"). И сам автор, видимо, понимает, что делает, судя хотя бы по количеству античных реминисценций и стилизаций. Но это индивидуальный эпос, то есть, по существу, отчет. Отчет о приключениях твердеющей, остывающей души, проходящей через чужие миры, абсолютно сфокусированной на непрерывном потоке новых впечатлений, явно теряющих новизну ("К Евгению"). Можно процитировать знатока поэзии Бродского, С.Лурье: "Оказывается, что все эти средства – эта бесконечная искусность, умение создать ощущение того, что стихи творятся сейчас, на наших глазах, параллельно движению взгляда, вся эта утонченная духовность и огромная энергия тратятся на то, чтобы доказать нам, что ни нас, ни автора этих стихов на самом деле не существует" (Синтаксис. 1988. #23. С. 120). Характерно название статьи: "Правда отчаяния".
Это особая тема – разгадывание того, как можно любить стихи, главной темой которых является полное, абсолютное отчаяние. Это загадка не столько Бродского, сколько его читателя. Загадка современной души. Объяснение, может быть, в температуре отчаяния: она явно ниже нуля. Именно твердость, застылость отчаяния позволяют отделить его и посмотреть со стороны. Отчаяние не затопляет, с ним возможны какие-то операции. Оно, по существу, достигло состояния философской категории. И, может быть, абстрагирование – лучший выбор в такой ситуации?
У Баратынского есть стихотворение "Последний поэт". Стихи Бродского – стихи Последнего Поэта. Как бы последнего Адама. И значимость свидетельства перекрывает его неутешительные выводы.
В искусстве действует закон компенсации – спасительное противоядие условиям существования. Свет при убийственном мраке. Мрак при губительной серости. Самые, может быть, страшные в русской поэзии стихи – "Ламарк" Мандельштама – одновременно едва ли не самые прекрасные. Напряженность отчаяния здесь равносильна стиховому напряжению и разрешается в нем. Видимо, это разрешающее равенство напряжений – один из главных законов искусства. Катарсис, если угодно.
Мы взяли очень высокую ноту, и – по тем же законам искусства – необходимо компенсирующее снижение. Но у этих размышлений действительно есть другая, забавная сторона. Известно, что воздействие литературы связано с идентификацией: читатель идентифицирует себя с лирическим (или эпическим) героем. В данном случае идентификация удваивается, так как читатель отождествляет себя с автором еще и как представитель той же социальной группы: элитной интеллигенции. Такое самовосприятие – не индивидуальное, а по принадлежности к какому-то клану – очень сильно в советском человеке. Можно вспомнить, какое впечатление произвело в Ленинграде известие о присуждении Бродскому Нобелевской премии: "Нам дали премию". То, что ее дали не всем нам, как-то отходило на второй план. И так же, вероятно, отходит на второй план понимание, что не ты, читатель, герой этого эпоса. Не я, но один из нас, такой же, как я. Ну, почти такой же. По тем же улицам ходил, такую же школу кончил – ах, ведь даже и не кончил! Понятен уровень внутреннего комфорта при самоотождествлении не с каким-то забитым бедолагой, а с великим интеллектуальным конкистадором, покорителем мирового культурного пространства.
Интересно, что сейчас стихи Бродского всё больше расходятся на цитаты и эпиграфы. Так произошло когда-то с Маяковским, а еще раньше – с дедушкой Крыловым. Только из "Писем римскому другу" выстригли около десятка цитат, рискующих стать пословицами. Впрочем, слово "выстригли" едва ли уместно. Эти будущие цитаты-афоризмы возникли в тексте уже в процессе написания. Ткань стиха держала их, как оправа держит драгоценный камень. И такая структура больше напоминает ювелирное искусство, чем биологию, органику. Стихи строит энергия мысли, они не растут сами по себе, как трава. Еще Ю.Карабчиевский в своей книге о Маяковском заметил у Бродского что-то общее со своим героем. Общность, вероятно, в доминировании мысли-идеи, оформленной поэтическими средствами (а не единая словомысль поэзии). Но сходство с Маяковским достаточно случайно. Всерьез можно говорить о родственности Бродского другому автору – Цветаевой.
Читатель, конечно, уже подметил, что панегирик начинает выворачиваться оборотной стороной. Но мне дорого в поэзии косноязычие, а не красноречие. Как говорил Мандельштам, "только дикое мясо, только сумасшедший нарост". И у Бродского я больше люблю ранние стихи, когда голос дрожал и срывался, образы раскачивались и их заносило неведомо куда. "Рождественский романс", например.
О таких вещах непросто говорить, потому что Бродский действительно очень большой поэт. Способность писать такие хорошие стихи так долго и в таком количестве кажется невероятной. Создается впечатление, что пишет не один конкретный автор, а само российское стихосложение, получившее мощный начальный толчок и вдруг осознавшее все свои многообразные возможности.
Отчасти так оно и есть. Бывают такие счастливые пересечения, когда возможности автора и возможности письма находят друг друга, удваивая силу в совпадении. Бродский удивительно умеет отпускать письмо на волю. Но что важно: он отпускает на волю именно письмо, стихосложение, а не язык. Отпускать на волю (как бы на свободный промысел) язык, речь – это профессия совсем других авторов. Бродский работает с тем языком, который уже есть, но при этом замечательно и непривычно комбинирует лексику из разных слоев и углов языка. Кроме того, он великий аранжировщик.
По природе своего дарования Бродский вовсе не лирик. Этим я не сказал о нем ничего ужасного или даже обидного. Поэт и лирик вовсе не синонимы. Да и трудно определить точно, что такое лирика. Полная слитность душевных и речевых движений? Или: лирика есть приключения души в мире форм. Вот как раз приключения, авантюры у Бродского не получается.
Бродский многое открыл в русской поэзии, но мне кажется, что закрыл он еще больше. Я не хочу сказать, что после него уже нельзя пользоваться регулярным стихом, но это пользование сразу обрастает множеством условий. Бродский настолько разработал современный регулярный стих, что применение его стало предельно доступным. "Стихов российских механизм" заводится почти без усилий.
При всей разнице темпераментов, у Бродского и Кушнера довольно много общего. И прежде всего отношение к слову не как к предмету, а как к материалу поэтической работы. У слова как будто нет собственной смысловой неповторимости: смысловой бездны, смыслового зияния, заключенного в нем. Слово – гибкий и послушный материал для последующей работы. С ним нужно что-то сделать, чтобы оно стало значительным и интересным. Превратить его во что-то: в афоризм, в каламбур, тонкое наблюдение, умное рассуждение, и уже эти вторичные, выстроенные словесные комбинации становятся элементами для построения целого. Собственно, так работают прозаики: не словами, а периодами; не строчками, а фразами-конструкциями.
Бродский тонко чувствует и замечательно отыгрывает эту свою двойную природу. Хотя бы в том, как фраза и строчка постоянно соревнуются у него за приоритетное положение. Формально это проявлено в постоянных анжамбманах. Внутренне то же соревнование осуществляется сложнее и на разных уровнях. Спорят, собственно, не строчка и фраза: спорят между собой два рода авторства – поэтический и прозаический.
Эти стихи рождаются от соединения поразительно зоркого зрения с замечательно рациональным умом. Глаз производит все возможные наблюдения, ум делает из этих наблюдений все возможные и далеко идущие выводы. И эти выводы так блестяще отшлифованы, отражают (в обоих смыслах) ход мысли таким образом, что она зеркально замыкается в себе. Никуда не выходит. В результате мы получаем то, с чего и начали. Тот же самый мир, только обросший возможными выводами. Будем же благодарны автору за то, что он проделал вместо нас и эту работу.
Михаил АЙЗЕНБЕРГ
1993 г.
0
