Жадан в перекладах Бєлова, Кузьміна, Херсонського і Галіної
Категорія: «Переклади укр/рос» | Переклад: Бєлов, Кузьмін, Херсонський, Галіна | Перегляди: 5355
Влітку 2016 року в латвійському видавництві «Literature Without Borders» побачив світ том вибраних поезій Сергія Жадана в російських перекладах «Всё зависит только от нас» — друга російська поетична збірка Жадана після «Истории культуры начала столетия», виданої в 2003 році у Москві. До нової книги увійшли роботи дев'яти перекладачів, серед яких й провідні російські поети, від Олексія Цвєткова до Поліни Барскової.
26 серпня книгу, за відсутності автора, було презентовано в Москві, 17 вересня, разом із Сергієм — на Форумі видавців у Львові, 3 жовтня відбулася презентація в Ризі. Велика кількість з перекладів, що увійшли до збірки, публікувалися раніше в паперових і мережевих виданнях Росії, України, США та Естонії, однак біля третини текстів постали в книзі вперше. Частина з них — переклади Ігоря Бєлова, Дмитра Кузьміна, Бориса Херсонського та Марії Галіної — містяться в цій публікації.
* * *
Тот, кто болтает про смертный час,
тонет в собственной лжи.
Я знал когда-то в лицо всех вас,
лузеры и алкаши.
Вам голоса ломал никотин,
я слышал — слабели они.
Сегодня не вспомнит уже ни один
сумасшедшие эти дни.
Когда, словно нефть, горел Орион,
в подворотнях дымилась шмаль,
и ветер разглаживал складки знамён,
словно арабскую шаль.
Когда вы во мглу золотую шли
сквозь сумрак парадняков —
юные нищие короли
борделей и кабаков.
И не было жизни вашей конца,
петляла она, как роман,
и проституток шальные сердца
разогревали туман.
Я знаю, нет ничего у вас,
кроме сплошных обид.
И в тёплых проталинах ваших глаз
лишь время, застыв, стоит.
Смерть — такой же, как вы, торчок,
грехов у неё полно,
да сердце заячье с кулачок,
всю ночь замирает оно.
Ты говоришь ей: сестра, давай,
сестра, за меня держись.
Я помню всё, что было, пускай
и не в этом вся наша жизнь:
твой чёрный бит, твой утренний жар,
героический твой бодун.
Я лишь последний живой коммунар
твоих алкогольных коммун,
я тот, кто не раз тебя выносил
из тьмы коммунальных квартир.
Попробуй загнать, если хватит сил,
свой монопольный спирт.
Попробуй теперь собери опять
весёлые наши войска,
пусть снова заря нам будет сиять,
причудлива и близка.
Ударь-ка в свой полковой барабан,
тяжёлых вспугни ворон —
пускай улетают в густой туман,
всех принимает он.
Пусть солнце сорвётся, радость моя,
и упадёт с высоты.
Сначала держать его буду я,
потом держать будешь ты.
* * *
Снега проходят, им не век лежать,
и в полумраке мартовской поры
стоят на кухнях женщины опять
и месяцы там варят, как сыры.
И тёплый дым, бесплотный, как душа,
к далёкой поднимается звезде,
и самый долгий месяц, не спеша,
расходится кругами на воде.
Ведь каждый месяц знает свой шесток
среди ножей, коробок и весов;
их имена длиннее, чем глоток
тяжёлой влаги женских голосов.
Их жёлтые тела легки, как блуд,
как пение и плач календарей,
и женщины на берег их несут
для беженцев, убийц и блатарей.
И солнце пастухов и рулевых
своим горячим делится добром
с неяркой медью птиц береговых
и полусонных карпов серебром.
А женщинам так нужен мрак и дым,
поскольку вспоминаются в ночи
секреты, что передавали им
гравёры, антиквары и ткачи,
поскольку, всё спаливши на огне,
они не спят, настаивая яд,
покуда ил лежит на глубине
и крыши над безмолвием стоят.
И чтобы месяц не темнел лицом,
и был бы свет для каждого из них,
растёт трава, что примет мертвецов,
растёт трава, что вылечит живых.
* * *
Дышит ночи тёплый зверинец —
животные спят, спят птичьи стаи.
Чистит оружие молодой пехотинец,
чистит оружие, время убивая.
Чистит его, бормоча проклятья,
тяжкие, словно буквы в телеграмме.
Греет на сердце своём распятье,
подобранное в православном храме.
Слышит дождя пересуды досужие,
слышит, что ветер смиряет удаль.
Не выпускает из рук оружие,
чистит его, как церковную утварь.
Верит — как только дойдёт до дела,
не подведёт его эта сила,
где-то в душе, в закоулках тела,
разбудит удачу, чтоб та прикрыла.
Что-то тихо шепчет звезда-пророчица,
не сходя с пути своего заветного.
В такую ночь до того жить хочется,
что умереть можно просто от этого.
Видит он жизнь в каждом предмете,
в каждой сосне и её изгибе,
и делает всё, чтоб избегнуть смерти,
чтоб отвести от себя погибель.
Чисти, чисти, готовься всерьёз
к тому, что тебя ожидает сегодня.
Смерть ни на шаг от него, как пёс.
Чудны дела,
чудны, господни.
* * *
Всегда возвращаться на эти холмы и реки цвета черники,
где мытари и охранники у ворот городских стоят.
У евангелистов в церквях здесь такие тёмные лики,
словно целыми днями на солнце собирают они виноград.
Мужчины здесь носят на себе столько жёлтого золота,
что смерти уже тяжело их забирать с собой.
А женщин ночная тоска грызёт, одурев от голода,
и они подводят глаза краскою голубой.
И таким опасным ремёслам учатся здешние дети,
что становятся безработными, пьющими во дворах.
С радостью на войну уходят подростки эти,
и тела погибших героев тонут в живых цветах.
Тяжёлые фуры с Юга привозят в город заразу.
Подсчитывают убытки нищие у пруда.
И всё, что мне остаётся, целую жизнь, раз за разом,
обо всех вспоминая, всегда возвращаться сюда.
Говорить себе:
вот и осень, и год на девятом месяце.
Вот пылятся знамёна деревьев, листьями прозвеня.
Вот её тёмный дом, вот её окна светятся.
Может быть, она ждёт.
Может быть, даже меня.
* * *
Летом
она ходит по комнатам,
ловит ветер форточками,
словно неумелый рыбак,
что никак не поставит
свои паруса.
Подстерегает сквозняки,
расставляя на них ловушки.
Но сквозняки говорят ей:
твои движения слишком нежны,
твоя кровь слишком горяча,
с такой-то выдержкой
что ты поймаешь
в жизни!
Слишком высоко
ты поднимаешь ладони,
пытаясь поймать то, чего нет.
Всё, что вылетело у нас
из рук, — лишь пустота.
И всё, на что
не хватает терпения —
лишь ветер, который парит
над городом.
Солнце в утреннем небе
похоже на апельсин
в школьном ранце —
единственное, что имеет реальный вес,
единственное, о чём думаешь,
когда становится особенно
одиноко.
Переклад з української — Ігор Бєлов
Некоммерческое кино
Есть одно фото, я нашёл его у себя
на съёмной квартире, там девочка лет
13-14 в довольно открытом купальном костюме,
на каком-то пляже, дальше виден каменистый берег,
она смело глядит в камеру, будто говорит: «привет,
дурачьё, это я», внизу подпись «Бухарест, 86-й», теперь
ей должно быть к тридцатнику, мы с ней плюс-минус ровесники,
если она не сдохла, как водится, в своём Бухаресте от алкоголизма,
он в Бухаресте небось и не лечится, да, в общем-то, и у нас.
Занятно, как вспомнишь сейчас то время — какой же кашей
были забиты наши мозги! Интеллигентские заморочки из 70-х,
телеги про бит и левую профессуру, про свободу совести
и новый джаз, который должны реанимировать белые, прочая лажа,
теперь вот прошло пятнадцать лет, и можно собрать лишь
случайные свидетельства великих потрясений, а неведомые тебе
одногодки, разбросанные по материкам, если не умерли от
коммунизма и сифилиса, держат ныне за горло историю своей страны,
не желая простить её позорную капитуляцию, правильно —
ангелам стоило трижды подумать прежде, чем связываться с такими
шутами гороховыми, сами виноваты, теперь придётся
вытаскивать из депрессии и снабжать молитвенниками, в конце
концов, мы только воспроизводим творящееся на небесах, да и небо
всего лишь система зеркал, расставленных, правда, так, чтобы ничего
невозможно было увидеть.
Всё дело во времени года и погодных условиях — если жить
в старых европейских столицах, набитых свежим эмигрантским мясом,
то сам для себя решаешь, чем бы заняться, к примеру,
приходишь в маленькие кинотеатры на боковых улочках, подальше
от центра, там крутят настоящее старое кино, там в зале
на старых продавленных креслах сидят несколько пенсионерок
и извращенцев и смотрят на этих вечно молодых девочек,
чьи лица запоминались с первых детских просмотров,
потом идёшь домой, возвращаешься в квартиру, где
с каждым годом остаётся всё меньше воздуха, возникает
всё больше демонов, они собираются ночью, когда ты засыпаешь,
у твоей постели, долго рассматривают татуировки на твоих руках,
комментируя наиболее интересные рисунки
цитатами из Святого Августина.
Словари на службе церкви
Так случилось, что женщина, которую он любил, решила
уехать из его страны, просто сказала ему однажды,
знаешь, я уезжаю, у нас ещё пара месяцев,
звони мне пока. ладно, сказал он, ладно,
а потом? что потом? — спросила она. что потом станет
с твоим номером? у тебя его отберут или ты его
отдашь кому-нибудь? понимаешь, о чём я? кто снимет
трубку, когда я позвоню тебе через два месяца?
Ну, не знаю, сказала она, номер, наверное,
упразднят. как это — упразднят? вот так — возьмут
и упразднят. и что дальше? дальше? дальше ничего:
я уеду из этой страны, буду чем-нибудь заниматься
там — читать, ездить за город, возможно, молиться. а я?
а ты? ну, ты тоже молись, если есть время.
Ладно, сказал он, я так и сделаю — выучу
какую-нибудь молитву и буду молиться. любопытно,
сказала она, любопытно, и о чём ты будешь молиться?
о чём? не знаю, о чём-нибудь, какая разница — о чём?
Ты же неверующий, сказала она. ну и что,
я же ничего не буду просить, просто буду себе молиться
как-нибудь, чтобы делать то же самое, что и ты, понимаешь?
если б ещё остался твой номер, я бы звонил,
а так — что я ещё могу?
Я знаю, почему всё так получилось:
слишком сильная зависимость от словарей,
от лексем и прочих дифтонгов, развалившихся на языке,
ничем не оправданное доверие к ним,
мой язык, я же знаю, мой словарь,
напечатанный на светлой горькой бумаге,
читанный мною в вагонах и барах,
купленный на распродаже в Восточном Берлине,
ещё в 90-х, когда я тебя не знал,
я умру патриотом, даже если
ты навсегда покинешь эту страну,
я буду звонить на твой номер, даже
если отвечать будут адские голоса,
я буду листать свой ёбаный словарь,
даже если в нём не останется ни одного
неиспользованного слова.
ничем её не остановить
никак её не разубедить
около 100 тысяч слов и словосочетаний
и даже не поговоришь с ней
Паприка
За зелёным всполохом овощей,
за двумя подростками, взявшимися за руки,
идти по вечернему супермаркету —
девочка выбирает лимоны и сладкий перец,
даёт подержать своему парню и, рассмеявшись, кладёт обратно.
До десяти ещё десять минут, они долго
ссорились, она хотела уйти от него, он упросил остаться;
полные карманы всего зелёного,
золотые ассирийские монеты, анальгетики,
сладкая любовь, зачарованная паприка.
Несите отсюда, несите влажную душу, каждый усопший плод и клубничную
кровь, рыбы, убитые винтами старых пароходов в южных штатах, фаршированные
серёжками, шпильками британских панков, стонут от кофеина в
жабрах, от чёрных болезней и зелёного света, как будто просят,
несите, ну несите же нас отсюда на ближайшую стоянку, к ближайшему
автосервису, до ближайшего холодного океана, словно показывают, выгибаясь
влажными душами, пока те винты в небесах над вечерним супермаркетом
рассекают сочный воздух, пока под ногтями запекается кофеин,
несите, ну, давайте, прячьте в карманах
тёплые зелёные всполохи, кладите под язык
серебро и золотые монеты, до ближайшего укрытия,
к ближайшему стадиону,
кровь за кровь, господь нас зовёт, поводя плавниками.
Вот так, как он держится за неё, я не смогу никогда
держаться ни за кого, и потому безразлично
не миновать мне эту мёртвую плоть, я и так
колебался дольше, чем нужно, не в силах двинуться,
как же теперь не пойти за ними.
Ты ведь знаешь, что ждёт их, правда же? там, где ты сейчас,
там, где ты оказалась, ты можешь сказать наперёд: два-три года
золотого подросткового замирания в августовской траве,
траты мелких денег на отраву, и всё — память заполнит
то место в тебе, где обитала нежность.
Вот так, как она за него боится, я не смогу никогда
бояться ни за кого, вот так легко, как она
кладёт ему в руки эти тёплые лимоны, я не смогу
никогда никому ничего отдать,
и потому я дальше пойду за ними
в долгих изнурительных сумерках супермаркета,
с пожелтелой травой под ногами,
с мёртвой рыбой в руках,
отогревая её сердце
своим дыханием,
отогревая своё дыхание
её сердцем.
Коллаборационисты
Глупо думать, что река — это масса воды,
протекающей через неё, глупо думать, что реки
формируют ландшафт, выправляют его, утекая к югу.
Реки — это имена, сладкая охра фонетики, со
слюной липнущая к языку, едва вымолвишь
любое из них, — и она важней для пространства,
чем приглушённые русла, вгрызшиеся в чернозём.
Можно сказать, они воевали за имена. Солдаты
батальонов СС со славянскими названиями,
с довоенными фиксами, перебежчики из штрафбатов,
вчерашние зэки, наёмники
на бескрайних просторах под солнцем;
та равнина, которой ты движешься, та пустая родина,
где тебе пришлось воевать, выговаривая:
«наш Днестр», «наш Буг», «наш Кальмиус», —
для тебя теперешнего, для тебя будущего
это лишь полные звуков имена, вдоль которых
еженощно проходят герои
из действующих армий.
Можно сказать, лишь бассейны рек чего-нибудь стоят.
Тогда, в ту войну
реки утекали на юг, вытекая из ландшафта;
заниматься политикой, им всем
довелось заниматься политикой,
бороться за страну, которой ещё и не выдумали,
стоило попытаться, чтобы потом твердить, сколько влезет:
слушай-ка, патриотизм — он касается
только тебя и меня,
знать, за что ты стоишь, — это самое главное:
моя жизнь, что и после смерти никак не кончается,
моя душа, что, как утка, летит по-над берегом,
моё имя, на которое оборачиваются спекулянты,
мои друзья, растерзанные слепыми дождями,
моя территория с вызревшей к августу рыбой,
моя география с байками боевых офицеров,
моё пропавшее в тумане войско,
моя звёздная УССР.
* * *
Рыба волшебная в этом озере: сколько ни ловим её,
сколько ни добываем — а не убывает.
Сколько ни гоним её с насиженных мест, во всю дурь
выжигая темень кострами, вытравливая в самые
угрожаемые затоки, — возвращается. Сколько ни рвём
из рук у неё детей и домашний скарб — живёт себе дальше.
Поёт при полной луне.
Влюбляется под летним дождём.
Похожа на нашу смерть —
так же нетороплива,
так же неотступна,
молчалива,
жестока.
Рыбаки на этом озере отлучиться не смеют за хлебом
или сыром — всё ждут улова, всё вглядываются в кристалл
воды: не мелькнёт ли невесомая тень, не дрогнет ли
песок под чёрной сталью плавников.
Тень убийцы так тяжела, никакая вода
не выдержит её бремени. Солнце скачет у них
за плечами, как белка в городском парке.
Стоят, словно смерть:
так же безгласны,
так же настойчивы,
самоуверенны
и нежны.
Озеро круглое.
Озеро глубоководное.
Дна не достать.
Не выпрыгнуть за пределы.
Лишь задеваешь сочленения льда.
Держишься берегов.
Меж которыми всё.
Меж которыми нет ничего.
Контрабанда
В разбитом кресле, выдранном из грузовика,
в протёртом кресле с утра пораньше
послеживает за облаками над головой
и за «бубамарой» в краденой цыганской мобиле,
кутается в пуховик
молодой бог европейской контрабанды.
Соотечественники, вот и зима явилась в нашу страну,
подсолнечное масло мерцает в погребах, рыба дремлет в озёрах,
церкви и вокзалы греются изнутри долгими разговорами —
в зимних голосах всегда больше тепла, чем смысла.
Рвать зубами дублёную кожу тулупов и офицерских бушлатов:
наших сыновей, соотечественники, не берут ни ножи, ни пули,
не сносит течение, не сдувает северный ветер,
пока мы знаем по именам
всех святых на кордоне.
Снег на перевале,
суки на таможне —
заберут оружие,
заберут наркотики,
призраком будешь стоять среди золота и тумана,
куда мне, боже, теперь, где, боже, твои карпаты?
С кем до утра кантоваться в этих бесснежных полях?
Как перебраться на тот конец, как вынести на себе
всю злость, какой я набрался без твоего присмотра?
Вытяни меня, боже, из этого дерьма,
если различаешь меня в тумане.
Катись, приблудное солнце, нашими тихими днями,
давай, моя радость, грейся винами и огнями.
Ну что ты мучаешься, уже и зима прошла,
ничего не осталось, кроме нашего тепла,
кроме этой реки между тобой и мной —
полным-полна она рыбою и водой.
* * *
Святой Франциск воздвиг этот город для серферов и героев.
Он вёл сюда корабли королевских флотилий и ставил их
в тихих бухтах, над которыми витали туманы.
Испанцы выпрыгивали на берег, и русские моряки
в спасательных шлюпках, а искатели золота из Китая
прошивали ночь фонарями и дивились теням на взгорьях.
И каждый возведённый собор был как натруженный голос:
свободы хватит на всех, вы только не держите её для себя,
делитесь хлебом и углем на зиму,
глядите на солнце сквозь бутылочное стекло океана,
золото перепадает всем,
но любовь достаётся лишь самым смелым!
Тысячи лет нужны,
чтобы извлечь из земли все её богатства,
тысячи ночей уйдут на то,
чтоб изучить повадки скумбрии в здешних водах,
тысячи слов понадобятся тому, кто беседует с вечностью.
Чума вступает в праздничный порт,
и за ней высыпают из храмов девушки и подростки,
дерзкие и золотокожие, с первыми исповедями
и католическими песнопениями —
делитесь книгами и яркой одеждой,
делитесь кофе и овощами,
в этом городе все мы защищены волноломами и стенами крепости,
столько радости свезено сюда со всего света,
что же нам делать с ней,
что же нам делать с ней?
Я знаю, что святой Франциск хранит её,
когда она появляется здесь на конференциях или в библиотеках,
хранит её всякий раз, когда она бродит по магазинам,
считает мелочь, на которую можно дотянуть до отъезда,
хранит её от врагов, хранит её от друзей.
И раздражается, когда я ему подсказываю:
делись с ней своим терпением,
делись усталостью, делись весельем,
в этом городе на кого ещё ей положиться, если не на тебя,
в этой жизни о ком ещё нам с тобой говорить, если не о ней,
кого нам ещё хранить,
кого ревновать,
Франциск?
* * *
Ей пятнадцать, и она у вокзала торгует цветами.
За шахтами воздух густой от жары, и ягодный запах.
Поезда, замерев на миг, уплывают, вильнув хвостами.
Военные движутся на Восток, военные едут на Запад.
Никто не сойдёт в этом городе — много чести.
Никто не хочет её захватить с собою.
И в ней весь день, пока она топчется на рабочем месте,
бродит мысль о том, что и эта земля может быть желанной и дорогою.
Что от неё, выходит, и отлучиться страшно,
что за неё, выходит, зубами цепляться надо,
что для любви нужны лишь старый вокзал да водонапорная башня,
и пустота вокруг, насколько хватает взгляда.
Никто ей не объясняет, в чём тут причина.
Никто не приносит цветы на могилу её старшего брата.
Сквозь сон слышно, как в темноте вытягивается и крепнет отчизна,
словно позвоночник у подростка из интерната.
Крепнут свет и тьма, чередуясь, смыкаясь, зрея.
Вслед за летней жарой мороз плывёт по равнине.
Всё, что с ними со всеми сейчас происходит, — и есть время.
Нужно только понять, что оно происходит именно с ними.
Крепнет память её, крепнет вера её и утеха.
В этом городе родились все, кого она знает.
Засыпая, она вспоминает каждого, кто отсюда уехал.
Когда вспоминать больше некого, она засыпает.
Переклад з української — Дмитро Кузьмін
* * *
Наши дети, Мария, растут, как будто трава:
ладони мозолисты, острижена голова,
на остановках с утра — неприкаянны, как пираты, —
временная прописка, да и страна чуть жива.
Страхи у них свои, свой в почёте закон,
им не нужны перемены, а запрет им смешон.
Какие уж там перемены в том, чего нет на свете,
и какие запреты могут быть в час похорон?
А cын твой, Мария, говорит чудные слова,
видит знамения, о его чудесах — молва,
и твердит нам упрямо, что лишь в любви вся сила,
как если бы от любви росла из земли трава.
Говорит, что законов тьма — не видно ни зги,
что страхи наши пустые не стоят и мелкой деньги,
что враги появляются среди нас потому лишь,
что мы сами ведём себя как враги.
Но мы-то прекрасно знаем своих врагов:
сколько их снуёт вдоль нашенских берегов,
сколько их работает на наших заводах,
сколько их почитает наших богов.
Кто их привёл, скажи, на наши поля?
Какого беса их терпит наша земля?
Почему наши дети должны проверять у них аусвайсы —
кто они и откуда? Туда Макар не гонял теля.
Почему же, Мария, твой сын липнет к этим чужим,
объясняет им, из каких рычагов и пружин
небеса над нами составлены этой ночью,
пестует их детишек и веселит их жён?
Говорит, не бывает чужих там, где такая тьма,
где полгода дожди, а потом полгода — зима,
говорит, что чужими нас делает наша гордыня,
она сама нас находит и убивает — сама.
А потому наши дети просят тебя передать ему:
пусть валит отсюда в свою непроглядную тьму
и всех чужеземцев пускай с собою прихватит,
тех, кто верит ему неведомо почему.
Пусть проваливает отсюда, подалее от греха,
иначе мы пустим в небо красного петуха,
чтоб огнём горели их синагоги и минареты,
где гнездится непонятная нам чёрная чепуха.
Пусть забирает книги и свитки, Талмуд и Коран,
за околицу пусть уводит этих несчастных цыган,
муфтиев и раввинов, книжников и пророков,
если есть куда вывести этот безумный стан.
А если не выведет, то сам пожалеет о том:
уцелеют лишь те, кто двинет за ним гуртом,
а тех, кто останется и не погибнет в пожаре,
мы сгоним к реке и утопим под тем мостом.
Пусть забирает отсюда этих несчастных людей,
пусть дурит им головы любой из своих идей.
Но пусть вернётся потом, чтоб спасти от смерти
если не нас, то хотя бы наших детей.
Переклад з української — Борис Херсонський
* * *
Мы приехали к ночи, пересекая тьму,
караваном из трёх внедорожников шли тишком,
обогнув перевал, что таился в густом дыму
и простреливался одним пехотным полком.
На дворе вполголоса переговаривалась родня
и клубилась в морозном воздухе анаша,
и суровые люди расселись вокруг огня,
набивая привычно запасные рожки калаша.
И вошли мы в дом, и женщины там, внутри
молча расступились, впуская нас,
и качались в руках армейские фонари,
отгоняя тени от скул и от тёмных глаз.
И сказал командир — сестрёнка, тихим огнём
нынче каждая светит тропа, что сюда вела,
и пастухи упрямо бредут по ним,
потихоньку прихлёбывая из горла.
Все потоки, сестрёнка, холодные все пруды,
перемёрзшие, словно ладошки больных детей,
нынче тоже сияют, и даже трепет звезды
сладко загустевает эхом благих вестей.
Твой малец будет знать все слова и все имена,
он вместит в себя и охватит собою всё,
нашу злость и печаль, что гложут нас дотемна,
всё, что нас заводит, братает нас и несёт.
Ему будут послушны все твари земли и вод,
он в любови своей будет хранить всегда
каждый отвоёванный нами дот,
все мосты, долины, высоты и города.
И покуда дети родиться будут от нас,
и покуда будут тянуться к его лучу,
за любую из пристрелянных этих трасс
будет кому подниматься плечом к плечу.
И покуда с нами духи и мертвецы,
ни один нас не сдержит Спаситель или Аллах.
Всё проходит, сестрёнка, останутся лишь рубцы
от шрапнели и пуль на чёрных наших телах.
Пусть твой малый узнает, как мести наука тяжка,
пусть растёт и мужает в кочующей нашей толпе.
Командир наклонился и вытащил из вещмешка
и пристроил в изножье заводской побитый ТТ.
И тогда мы все, кто стоял у него за спиной,
положили свои амулеты, ножи и пруты,
кто-то даже наваху достал с рукоятью резной
и назад отступил, чтоб другие могли подойти.
Там уже лежали золото и фарфор,
серебро, ковры и груда тёплых вещей,
и глядели окна в чёрный полночный двор,
и дымы поднимались в небо из сельских печей.
И одна из женщин шла с фонарём в руке,
словно ведьма несёт луну, ну а вслед за ней
пастухи и солдаты вышли в путь налегке,
и под их ногами не расступался снег.
Переклад з української — Марія Галіна
Сергій Жадан – український поет, прозаїк, перекладач, громадський активіст. Автор поетичних збірок «Цитатник» (1995, 2005), «Генерал Юда» (1995), «Пепсі» (1998), «the very very best poems, psychodelic stories of fighting and other bullshit» (вибрані вірші 1992 – 2000) (2000), «Балади про війну і відбудову» (2001), «Історія культури початку століття» (2003), «Марадона» (2007), «Ефіопія» (2009), «Лілі Марлен» (2009), «Вогнепальні й ножові» (2012), «Життя Марії» (2015), а також книг прози «Біг Мак» (2003), «Депеш Мод» (2004), «Anarchy in the UKR» (2005), «Гімн демократичноï молоді» (2006), «Ворошиловград» (2010), «Біґ Мак та інші історії» (2011), «Месопотамія» (2014), «Біґ Мак. Перезавантаження» (2015). Літературні твори Сергія Жадана одержали численні національні та міжнародні нагороди, були перекладені тринадцятьма мовами, зробивши автора одним з найвідоміших сучасних українських письменників. Сергій Жадан є також активним організатором літературного життя України та учасником мультимедійних мистецьких проектів.
Примітка: за бажання придбати книжку, просимо звертатися за адресою info@litcentr.in.ua. В темі листа, будь ласка, вкажіть: «Сергій Жадан: Все залежить тільки від нас».