Если удается отправиться в путешествие, даже маленькое, всегда радуюсь возможности понаблюдать за зверьками. Одна из моих книжек так и называлась – «Зверек в ландшафте». Конечно, зверек в ландшафте – это отчасти и сам автор, но приятно, когда удается пообщаться с теми живыми существами, которые не обременены сложными размышлениями, чья мудрость априорна. Иногда кажется, что я могу усилием воли или взгляда привлекать в поле зрения зимородков и снегирей. Возможно, это разновидность зрительного бегства — но непоседливость наблюдателя иногда вознаграждается.

Связана. Бабушка когда-то научила меня замечать, например, лужи интересной формы или прожилки мрамора, создающие картинку на стенах в метро. Только так и возможен диалог, лежащий в основе любого стихотворения, — благодаря явлениям и объектам. Иначе откуда возьмется метафора? А вообще стремление искать прибежища, обживать пространство, в том числе и в поэзии, – одна из сторон того бродяжничества, о котором я уже сказала.

Начинала еще в 90-х. Переводы из Зерова, которого люблю и поныне, были довольно неуклюжими. А в 2005-м «Дружба народов» опубликовала переводы из Игоря Рымарука, и я стала присматриваться к этим возможностям. Делала перепевы своих стихов с русского на украинский. Это стало частью моего пути к собственным украинским стихам. Но перевод, в отличие от перепева, требует дисциплины, не допускает вольностей, к которым с легкостью прибегаешь, зато некоторые автоперепевы нравятся мне больше, чем их русские оригиналы. В 2009-м в «Сибирских огнях» вышли Олеся Мамчич, Валентина Давиденко, Василь Герасимьюк. К Рымаруку вернулась уже в 2010-м. Так появились переводы в «Новом мире», а вскоре после этого — книга Рымарука на русском совместно с Владимиром Ильиным. Я перевела рифмованные стихи, он – нерифмованные.

Желание – от восхищения. От потребности в идеальном поэтическом собеседнике. Освоение особого модуса – не просто речи, а договаривания за другого как формы постижения себя.

Это увлечение, наверное. Интересно чувствовать смыслы, которые не открываются, когда воспринимаешь стихотворение просто как читатель. Когда переводишь — разворачивается очень интересная картинка; пока набираешь перевод — проживаешь какую-то эмоцию. И она в своей целостности может стать чем-то вроде путеводителя.

Возможно, некую чуткость. Но тут каждый раз надо настраиваться. Правда, и с собственными стихами так же — желательно постоянно быть в тонусе.

Внутреннее родство. А иногда наоборот — некоторое отталкивание: тогда сосредоточиваешься на стремлении приблизиться, понять незнакомое. Перевод — это особый случай коммуникации, иногда предлог к общению. Или вслушивание в прошлое, если автора уже нет в живых.

Догадываюсь о его существовании. В таких случаях я, наверное, не слишком строга к переводу. И мне очень близок взгляд Остапа Сливинского: «Якщо твір добрий, то те, що всередині — мерехтливе і невловне, і ніхто, включно з автором, не володіє монополією на його інтерпретацію». То есть важна именно эта взаимность и подвижность смыслов, которой переводчик не злоупотребит именно в силу хорошего вкуса.

Ну, это такой посыл в ноосферу, расширение художественных возможностей. Особой прагматики действительно нет. Просто раньше я публиковала переводы в основном в российских изданиях, московских «толстяках» — тогда мне казалось, что кого-то с кем-то знакомлю, навожу мосты.

А сейчас ощущение своего рода миссии в переводе с украинского на русский у меня практически исчезло. Осталось восприятие текста как события литературы, если перевод удачный. Перевод с русского на украинский в значительной степени вижу так же.

Майка Йогансена и Василя Мысыка — поэтов трагических поколений. Хотелось ощутить страсть, которой вдохновлялись они, понять, как эти поэты внутренне противостояли разрушительному опыту того времени. Стихотворение Мысыка «На Ивана Купала» — до сих пор одно из самых любимых.

Марианну Кияновскую я переводила во время Майдана, и ее любовная лирика, полная драматизма, тоже давала возможность прибежища. Переводила Издрыка, который вел своего рода дневник в те дни, а также его стихи из книги «Ю». Василя Махно, Оксану Луцишину, Василя Голобородько, Олега Коцарева, Мирослава Лаюка, Александра Ушкалова. Очень близки стихи Остапа Сливинского. Так же, как и его размышления о переводе, в частности мысль, что «слова не прирослі до понять, а поняття до речей, все можна назвати інакше – і воно змінюється!»

Не думаю, что сложнее. Знаю не ловушку, но одну особенность. Переводя Ивана Жданова, почувствовала, что у него язык достаточно жесткий, почти без уменьшительно-ласкательных суффиксов, а меня все время тянуло переводить на украинский в более ласковой тональности.

Я не анализировала разных авторов, поймала себя на таком нюансе только со Ждановым. Но диктату формы не всегда надо поддаваться. Не исключено, что это особенность «женского» перевода. Хотя внутреннее ощущение украинского языка у меня действительно в ореоле «сердечности», близкой «философии сердца» Памфила Юркевича.

Трудно сказать. Мне кажется, что теперь мы переводим на русский для более узкого круга ценителей, для русских друзей, словно давая им понять, что мы с ними по-прежнему вместе и в то же время нельзя делать вид, будто ничего не произошло. И как уж тут отвечать на язык ненависти, я не знаю. Возможно, именно признание «взаимности», «гуманизма» перевода как смысла и деятельности поможет тем, кто чего-либо недопонял, понять и поддержать Украину.

Неожиданным для меня самой стало острое желание перевести Виславу Шимборскую. Друзья помогли с подстрочниками, и я настолько глубоко погрузилась в перевод, что долгое время не могла отрешиться от вертящихся в голове строчек польской поэтессы, особенно тех, которые в рифму.

Неожиданностью стал и экстаз, с каким я ранее практически на одном дыхании перевела «Балладу» Бориса Пастернака, впоследствии получив за него премию «Метафора». Там была сложность — сквозная рифмовка в пяти строфах, но, по правде говоря, рифмованные стихи я всегда переводила охотнее, чем белые.

Вот эта простота и беспокоит. Иногда важно чувствовать «сопротивление материала». Это как бы удостоверяет твое соответствие задаче, вы с автором – словно посвященные в нечто. Перевести «не в рифму» может и просто хороший читатель, не обязательно быть поэтом.

Наверное, Петро Мидянка. Хотя я бралась за стихи, в которых было не так уж много его фирменных диалектизмов, консультировалась с ним. Но был страх упрощения, подмены. Мне даже советовали переводить его поморским диалектом русского языка. Хотя стилистически Мидянка вполне классичен.

На индивидуальном уровне, наверное, с расширением художественного опыта, с желанием достичь совершенства и в том языке, на котором до сих пор не писал. А по большому счету важно, думаю, прочесть, скажем, Алексиевич по-украински, не говоря уже о классике, которая таким образом еще и переосмысляется благодаря разному внутреннему опыту языков.

До недавнего времени я писала в основном по-русски, но события последних лет подтолкнули к перевороту, связанному с языком. Все родовое, имеющее корни в моем украинстве, во многом определило, наконец, восприятие. Для меня, увы, затруднительно подняться до обобщений, которые были бы шире, чем личный опыт. А чем все диктуется – логикой образов или силой языка (языков) – непонятно.

Ты спрашиваешь о демаркации, но насколько она спонтанна? Я вот жду, когда какое-то внутреннее событие сообщит мне отчетливую демаркацию, и я буду благодарна подтверждению, что нахожусь на правильном пути.

Марианна Кияновская говорит про перевод как «про системну роботу (...) на рівні світоглядних структур». Так вот, как ведут себя во мне маркеры русского и украинского, не смешала ли я их? С одной стороны, это в некотором роде самомнение, с другой – значит, языки позволили, значит, эта новизна была для них значительнее консервативного уподобления, усвоения находок (как со стороны русского, так и со стороны украинского).

Мне очень жаль, что я не могу философски проанализировать некоторые аспекты, но можно попытаться поэтически прояснить одно через другое, например, взяв строчку упомянутого выше Ивана Жданова из стихотворения «Плыли и мы в берегах...»: «Кто ты, неравный себе? Для какой ты науки?». Именно в силу «неравности себе» возможен поэт, а переводчик в чем-то еще «неравнее», так как к своему зазору добавляет еще и «ускользание» другого автора. И, может быть, именно «наука перевода» сможет ответить на эти вопросы.

Перевод — это стихия. И если она захватывает — бесполезно искать какие-либо обоснования. Пока я не очень представляю перспективы, но на развитие, думаю, могут указывать пути самореализации интересных поэтов, которые чувствуют в себе потенциал переводчиков и заняты совершенствованием возможностей языка, узнаванием этих возможностей. Однако не исключено, что будет нащупан и какой-то неожиданный ход в нашей переводческой одиссее.