LITCENTR

Прежде, чем сформулировать основную мысль этих заметок, я залез в латинский словарь и просмотрел значения латинского слова virtus, одного из важнейших в словаре Данте, например, и вот что я там нашел: -- мужество, стойкость, энергия. Сила. Добродетель, талант. Душевное благородство.

Эта мощная и таинственная жизненная сила долгое время была той струящейся через тело творца и творения энергией, без которой стихотворение или поэма не могли бы существовать. От поэзии шли мудрость, здоровье, добродетель. В китайской культуре понятию virtus приблизительно соответствовало понятие дэ, в индийской - прана. Но, так или иначе, поэзия, «слитая с первоосновой жизни», собственно, единственно поэзия в прямом, а не в окольном и не иносказательном смысле этого слова, с самого начала предполагала в себе наличие этого качества. Точно также как определение «живое тело» предполагает,что  сквозь него струится поток жизни. Когда поток перестает струиться – тело остается телом, держит форму, но это форма другого уровня, распадающаяся, мертвая, форма без жизни, без virtus.

Оскудение виртус приводит человека к болезни и смерти. Ясно, что то же самое происходит и с поэзией. И речь тут идет совсем не о биологическом выживании, не об игнорировании  возможностей и прав людей больных, а о наличии «правильно поставленной души», целесообразной энергетике духа, соответствии и согласованности с Первоосновой, будь то Стивен Хокинг с его церебральным параличом или хрупкая Эмили Дикинсон. Virtus, дэ, здоровье – явно и мощно пронизывает их мысли и их творения, да и их самих в минуты создания этих творений, и, скорее всего, не только в эти минуты. 

Недавно я провел утро в чтении больших объемов современной поэзии и заметил тенденцию, которую я мог бы назвать «бегством от формы». Большой пласт прочитанного материала поражал какой-то общей податливостью, обилием пассивной женственности мышления и чувствования, одинаково присущей авторам обоих полов, не говоря уже о самой аморфной организации материала.. Это была поэзия угасающих слов, отмеченных бледной радиацией бесформенных и безадресных излучений инфантильного смысл, поэзия появившаяся лет 15 назад и образовавшая медленно расползающуюся территорию, претендуя при этом на центральное положение в словесной культуре и чуть ли на законотворческие словесные функции.

Кстати говоря тот же самый процесс происходит в изобразительном искусстве. Активное начало, собственно, позвоночник, выпрямляющий вещь навстречу жизни, вынут и там,. Но ведь и поэзия и «живопись» - искусства, имеющие дело с формой, и отказаться от нее вообще, это значит перестать производить предметы искусства. А форма, сколько бы она не была пассивной и безвольной, должна же на чем-то держаться. И тут два искусства – изобразительное и словесное – в качестве подпорки, «позвоночника» формы нашли для себя два довольно-таки остроумных хода, два инструмента, позволяющих при полной аморфности творца и творения, не соскользнуть последнему в никому не интересный и невнятный хаос.

Для изобразительного искусства» таким инструментом стал фотоаппарат, механизм, обреченный на весьма пассивное производство форм, и хоть и оснащенный компьютером, но тем не менее остающийся машиной вне потока жизненной энергии по определению. На фотографии, как белье на веревке, повисли все основные современные произведения «изобразительного искусства». Рэди мейд (а фотография ее разновидность) определяет метод подачи материала становясь все безвольнее и глупее.

Бельевая же веревка, на которой кое-как виснут образцы поэзии, имитируя способность к жизни, тоже существует – это язык. Собственно, самая выдающаяся заслуга современной поэзии как раз и состоит в превращении «огненного глагола», живого, податливого и ковкого языка, родника жизни и речи – в реди мейд, в бельевую веревку. Как ни странно, в поле сдвинутого в сторону распада сознания и его производной - поэтической речи язык готов выполнять и такую функцию, ибо обладает тем, что еще осталось «твердым», не разрушенным, обладает мощной формой – синтаксисом, морфологией, орфографией. Эти его устоявшиеся твердые правила и нормы и есть та твердая бельевая веревка, та основа реди-мейда на которой можно развесить живущие игнорированием этих правил строки, но парадокс заключается в том, что если эти правила разрушить до конца, то веревка исчезнет.

Отношение к языку и его возможностям в современной поэзии (в той ее разновидности, о которой идет разговор)), как видим, совсем не созидательное, скорее потребительское. И если функцией поэта было развитие, обогащение и формирование новых возможностей языка – Гомер, Катулл, Данте, Пушкин, Хлебников, то теперь эта функция сводится к функции «бельевой» - позволить языку поддерживать стихотворные вещи, не имеющие ни позвоночника, ни воли к жизни, ни кажется, даже ног.

Функционирование языка в качестве реди-мейда предполагает уход от ответственности за формообразование, вообще уход от чего-то формально "неровного", могущего так или иначе назвать автора. Отсюда поэтика малых букв, уход энергетической напряженности, которую так хорошо знала поэзия трубадуров с ее контрастным влечением мужского к женскому, снятие полярных энергий пола, уход от пунктуации, от мелодии, вообще, музыки, от стойкости и добродетели virtus, а самое главное – создание болезненного и  комфортабельного пространства для самоутверждающегося эго, не осознающего своей комичной предельности и ограниченности. Комичной и смертельной одновременно, но конечно же не для самого автора или теоретика такой поэзии.

Бельевая поэзия, пассивная поэзия, образцы которой равняются не на «тон сердца» (Конфуций), а друг на дружку, производит крайне болезненное впечатление. Конечно, если ты уже достаточно ей облучился, то, наверное, ухудшения здоровья при приеме очередной дозы не заметишь, как это бывает у зрителей, «адаптированных» к телешоу и последним новостям или всему подряд по ТВ, но у меня такой прививки не было, и я почувствовал себя плохо.

Я думаю, что равнение на упадок западной поэзии конца двадцатого века и начала двадцать первого и подражание ему не может считаться новой страницей русской изящной словесности. Все это давно стало вчерашним днем и в Европе, и в Америке, и упорная эксплуатация тупиковых приемов на русской почве приводит меня в недоумение.

Я убежден, что кризис поэзии, о котором  идет речь – а для меня это несомненный кризис – как все кризисы, содержит в себе мощные зерна для преодоления его и выхода на новый уровень жизненности и выразительности поэтического языка. Они есть, эти зерна, они уже живут, они уже дают ростки.    

Источник: "Русский Гулливер"

• Интернет против корпоративного элитизма.
• Метафизический реалист Пушкин
• Василий Лифинский: "Пиcательские заборы".
• Виктор Соснора. Поэзия и поэтика
• Олег Зайончковский: Вечно неудовлетворенный кромсатель