Михаил Тарковский – о капканах, кулемках и писательском ремесле
 С Енисеем одними стихами не сладишь. Фото из архива Михаила Тарковского |
Проза Михаила Тарковского – это достоверная сага о Сибири с ее особыми, непонятными нам законами. О том, как таежный промысел влияет на писательский труд, с Михаилом ТАРКОВСКИМ беседовал Артур АКМИНЛАУС.
– Михаил Александрович, расскажите, как вы, москвич, оказались в Бахте, нравится ли вам поселок?
– В Бахту попал уже после того, как бывал в Сибири, и понимал, что это мое. На Енисее в поселке Мирное была научная база Института имени Северцева. Там работали мои товарищи, которых еще знал по кружку МОИП при зоомузее в Москве. Поэтому дорожка на Енисей была определена.
По поводу «нравится – не нравится» наше село… По-моему, нельзя не любить место, где живешь. Всякая деревня состоит из внешней стороны и внутренней. Изнутри это замкнутое пространство с отношениями, поэтому жизнь в любой деревне это большой труд. В этом плане Бахта ничем не отличается от других енисейских поселков.
– Охота – это хобби или образ жизни?
– Охота, промысел в тайге – это больше чем профессия, это образ жизни, ни на что не похожий. Люди заболевают этим навсегда и становятся заложниками, потому что все остальное по сравнению с этим начинает казаться выцветшим и ненастоящим. Именно благодаря этому огромному русскому промысловому миру у меня и стало что-то получаться в литературе. В одном абзаце невозможно объяснить, пришлось написать две книги прозы для этого. «Замороженное время» и «Енисей, отпусти».
– Тривиальный вопрос, но уж не обессудьте. Как вы пришли в литературу? Или литература пришла к вам?
– Написание стихотворения или рассказа походит на рубку избушки. На стройку. Те же бревна, вроде бы реальные, из жизни, каждое со своим сучочком. А уж само строение – твое. Как задумаешь, куда бы окно смотрело, куда дверь – твоя забота. Да и потом сама по себе писанина это тоже своего рода добыча – тоже очень по-таежному.
Уже занимаясь писанием стихов, пытался написать и рассказ. Хотелось двигаться, идти дальше. А мир Енисея он очень прозаический, он подробный и мощный, с ним стишками не сладишь. Ну, вот начались рассказы. Мучительно до предела было. Ужасно все-таки это неумение, неопытность, бессилие перед фразой. И еще, помню, я все не мог сюжеты придумывать. Настолько это казалось невыносимым. Да и знания жизни не было. Хотелось рассказать об этой жизни, о капканах, кулемках, охотничьем братстве, а для этого надо было выстраивать какую-то «конструкцию», как мне знающие люди объясняли. А мне дико было это, и слово «конструкция» мерзопакостным и кощунственным казалось. Да зачем я буду что-то выдумывать, чтоб рассказать о том, что люблю? Какую-то приманку… Приваду… Как на соболя, чтоб читателя поймать.
Много читал. Образцом Бунин был. Шел от языка. Как справился, так и все остальное получаться стало. Но сюжеты придумывать до сих пор не особо умею.
А прорвался в «Стройке бани». Сам почувствовал – пошло. Интересно, что сам как раз рубил баню и хотелось поделиться. И понял, наконец, свою жилу нашел, когда стал описывать, как Иваныч пазовку делал, как грел в кузне заготовку и так далее. И как сварка освещала траву.
Отвечая на твой вопрос, я не говорю, почему вообще решился писаниной заняться. Тут думай – не думай, а сложно отследить все твои превращения, главное, что я знал, что это мое, и каждая удача сил прибавляла втрое. А когда и отклик пошел читательский, тут и вообще все на свои места встало.
– Как происходит этот мучительно-творческий процесс написания, что вам для этого нужно?
– Для процесса нужен покой. Лучше всего раннее утро и ближе к вечеру. То есть когда жизнь не кипит на дворе. Особенно хорошо, когда штормовая погода, ветрище, снежище. Все воет, скрипит. Аж мурашки по шкуре.
Дальше если уже есть примерный план произведения, начинается самая мука: записывание в виде необработанного текста содержания. Очень важно чтение любимых писателей. Помню, вторую часть «Кресты» писал в обнимку с «Карамазовыми». Почитаю, попишу.
Основное время – это набивка вот этого необработанного материала, валка леса, что ли. Потом, когда успокоишься, увидишь, что по содержанию, а главное – по узлам, все состоялось, начинаешь первую редакцию. Тоже важнейшая вещь. Здесь создаются языковые вершинки, происходит уже превращение в литературу, так сказать. Заполняются дырья, пробелы, иногда буксуешь, бросаешь кусок и причесываешь до конца. И когда станет еще спокойней, оттого что все больше победок по работе, тогда можешь и изобрести недостающий узелок. Узелками я называю сюжетный ход. Вершинками такой сплав языка, мысли, ценный сам по себе.
Третья или четвертая редакция – это намного приятней и легче. Понимаешь, что дело в шляпе и настала очередь только техники. Самый праздник – последняя обработка мелкой шкуркой. Последние страницы. Тут можно и до утра просидеть.
Повторяю, самое трудное начало и буксование, когда не можешь найти способ решения вопроса. Подбираешь, бракуешь, пока не получится. Либо выкидываешь, снимаешь сам вопрос, сюжетный или художественный ход. Похоже на писание стихов. Если нет рифмы к смертельно важному слову, то или прячешь слово внутрь строки, или пишешь без рифмы, или бросаешь.
Главный довод: трудно, но ведь в прошлый раз так же было, и все равно получилось. Это как на охоте на снегоходе провалился, вытаскиваешь и уговариваешь себя, что все равно через день будешь в теплой избушке чай пить.
– Это правда, что для полноценного творчества писателю необходимо еще и одиночество? Творческое отшельничество?
– Лично мне да. Слово «отшельничество» как раз само все и объясняет. Старцы уходили в леса, и это гораздо важней всех писательских проблем. Кто был один в тайге, тот знает, насколько обостряется душа в такой обстановке. Испытав раз, ты уже никогда этого состояния не забудешь. Это с одной стороны. С другой стороны, чтобы писать прозу, мне, например, надо находиться не в тайге в избушке, а дома в деревне, где еще 200 человек живут. Вообще, требовать уединения можно, но по большому счету это каприз, избалованность и вовсе не каждый имеет такую возможность. Это из области «лучше жить в доме, где три комнаты, чем в чулане». Астафьев Виктор Петрович жил в Чусовом в малюсенькой избенке с женой и малыми ребятами и писал не переставая. А дом стоял на яру на перекрестье шоссе и ЛЭП по-над промзоной. Среди грохота самосвалов и в кочегарном дыму.
– Вы верующий человек, как пришли к вере и помогает ли она вам в творчестве? Приход человека к вере – один из самых важных в его жизни, потому что все остальное зачастую суета сует.
– Я человек очень грешный. Стараюсь, как многие, двигаться в направлении, но чем дальше идешь, тем труднее, видимо, бесы чуют и что есть силы мешают, а своих силенок маловато. Как пришел? Естественным путем. Бабушка в храмы водила на службы… Никогда не забуду. Читал много русской классики. Для меня православие неразрывно с русской темой, историей связано, и по-другому-то быть не могло. Хотел покреститься, ну когда еще молодым был, да и покрестился. Насчет суеты сует – согласен. Помогает ли творчеству? Так все делается с божьей помощью.
– Красноярская земля – это еще и родина Виктора Астафьева. Вы были с ним знакомы? Он оказал на ваш творческий путь какое-то влияние?
– Про встречи с этим замечательным человеком я написал очерк «Пешком по лестнице», он вошел в третий том моего трехтомника. Виктор Петрович меня крепко поддержал в пору, когда мне это было крайне нужно, в пору набора высоты, когда одинок и хочешь поддержки, когда тяги своих двигателей не хватает, а без форсажа рухнешь. Просто он меня заметил, сказал несколько теплых слов, а потом меня пригласили на чтения в Овсянку, и там мы и познакомились. Его книги, конечно, – часть меня и были таковыми с детства. Я же про Енисей узнал из его книг. А потом уже сам переоткрыл своими глазами.
– Вы в 2010 году получили премию «Ясная Поляна» – одну из самых объективных премий на сегодняшний день. С ее решениями литературная общественность всегда была согласна, так сказать, стопроцентное попадание в яблочко. Расскажите о самой церемонии.
– Прилетел в Москву. Пошел на вручение, перед этим пройдясь по центру. Зашел к Иверской и вспомнил рассказ Бунина «Чистый понедельник»… Вручение происходило в одном из залов Большого театра. Открыли церемонию. Жюри во главе с Владимиром Ильичом Толстым, директором музея-усадьбы «Ясная Поляна». И фирма «Самсунг», которая дает деньги на премии много лет подряд. После открытия выскочил критик Золотусский и сказал, что он возмущен не на шутку и что впервые его мнение разошлось с мнением жюри. Курбатов на это сказал, что как раз это и свидетельствует о том, что жюри – живой организм. Было восемь, по-моему, финалистов. Каждому из членов жюри достался кто-то из них либо два. Я достался Валентину Яковлевичу. Он сказал что-то такое пронзительное, что я сам после его слов (когда меня вытолкнули на сцену под фотовспышки) уже ничего и не мог сказать. Хотя на случай победы какие-то примерные слова и держал наготове (сглазить не боялся). Но это потом. А между словами Курбатова и моим походом на сцену было самое главное – объявление лауреата. Объявили по-корейски сначала, но я свою фамилию узнал. Когда выходил на сцену, хорошо Володя Толстой помог, куда надо поднаправил, с улыбкой, по-хорошему, по-домашнему. Потом вручили приз, подтолкнули к микрофону, и я сказал, что после Курбатова уже ничего не могу добавить. Поблагодарил, конечно, и пообещал, что теперь точно музейный комплекс в Бахте будет стоять к осени под крышей.
– Вы член Гражданского литературного форума России. Зачем? Что оно вам дает?
– Дает ощущение того, что участвуешь в нужном, объединяющем деле. Главная беда в разобщенности, расчлененности русского пространства. А здесь собрались люди из разных регионов, люди, между которыми тысячи километров. Однако люди эти оказались отрезанными друг от друга и не знают друг друга. Они не могут друг друга прочитать, потому что книги их имеют мизерные тиражи и не доходят до читателей. Вот мне и кажется, что ГЛФР, объединивший замечательных людей, дал им возможность поближе узнать друг друга. Узнать, что они не одиноки.
– Не могу не спросить о творческих планах.
– «Тойота-креста. Часть третья. Распилыш». Начинается со стихов. Состоит из главок с названиями, в которых описывается путь Жени Барковца из Владивостока в Красноярск по трассе на универсале «Марк-два-блит». Время – зима. Распилышами называют распиленные машины, которые привозят из Японии, чтобы не платить грабительскую пошлину в 6 тысяч евро за кузов. Их привозят под документы от мертвой машины той же марки.
– И последний вопрос. Говорят, из рюкзака нужно все выбросить, прежде чем класть что-то новое. Если сделать сравнение, что рюкзак – это ваша жизнь, что бы хотелось выбросить и что взять новое?
– Мой рюкзак, точнее поняга, – это навсегда, и другой не будет. Это твоя судьба, это то, почему ты именно такой в каждый момент жизни. Поэтому и постыдные минуты, и хорошие – это твое. Конечно, каждому хочется выкинуть плохое и натолкать побольше хорошего, но с православной точки зрения не может быть ничего случайного в жизни и все с умыслом дается. Поэтому все-таки жизнь – это поняга, из которой ничего не выкинешь. Там просто слоями навалено все – и до конца. Поэтому спина должна быть крепкая. Конечно, хочется по большому счету сил и веры.
Источник: Независимая газета
0