А надо ли переводить «Бледное пламя»? А остальные англоязычные тексты Набокова? Не говоря уж о горемычном «Оригинале Лауры». А эссеистику Набокова? И надо ли всё-таки переводить эссеистику Бродского? Тем более англоязычные стихи Бродского?
Тут как-то все разом принялись переводить англоязычные стихи Бродского. Попрекая друг друга беспомощностью, бездарностью перевода. Однако вопрос в другом (и поэтический, и не в последнюю очередь этический): стоит ли эти стихи переводить вообще?
Известен корпус стихов Бродского, написанных по-русски. Известен корпус стихов Бродского (несопоставимо меньший по объёму), написанных по-английски.Причём к проблеме качества англоязычных стихов Бродского (многими автохтонными носителями языка, мягко говоря, оспариваемого) это никакого отношения не имеет. Да будь хоть все они без исключения шедеврами, что с того?
У поэта (по меньшей мере с тех пор, как он основательно освоил английский) всякий раз имелся выбор, по-русски или по-английски писать. И он этот выбор делал — в ту или в иную сторону. И если порой делал в иную, то какое у нас право приумножать бессмысленные (да хоть бы и осмысленные) сущности собственными артефактами как бы от его имени?
Вот написал он колыбельную дочери. Написал по-английски. Это сознательный выбор, не правда ли? Так какого рожна, спрашивается, городить переводческий огород?
Тем более что англоязычные стихи Бродского (опять-таки независимо от их качества) — это эксперимент. Это даже насилие. Насилие над собой и насмешка (горделивая) над собственной судьбой. Или наоборот.
В отличие от его англоязычных эссе, переводить которые как раз можно, а не исключено, и должно, хотя и с большой оглядкою.
Классический пример — эссе, посвящённое Одену и содержащее детальный разбор оденовского стихотворения «1 сентября 1939 года».
Ни один русский перевод этого стихотворения не обладает, да и не может обладать, надлежащей цитатностью, чтобы его можно было вмонтировать в сделанный Бродским разбор английских строф, строк, анжамбеманов, рифм, образов, коннотаций и аллюзий. Принципиально различаются поэтика и просодия, не совпадают семантические поля, далеко расходятся ассоциативные ряды.
Русские переводчики выходят из положения так: эссе Бродского они переводят, а стихотворение Одена приводят в оригинале и снабжают (тоже вынужденно обеднённым) подстрочником.
То есть предлагают своему читателю понюхать розу в противогазе. И кому, спрашивается, это нужно?
Ещё более показателен во многом сходный пример с эссеистикой Набокова. Вот перевели его «Лекции по русской литературе», в частности эссе о Гоголе. Довольно банальное — если читать его по-русски — эссе. Но изумительно смешное в оригинале!
Потому что, рассказывая американским студентам о Гоголе, Набоков переводил для них на английский и самого Гоголя. И переводил, надо сказать, не то чтобы неточно, но несколько насмешливо, а порой даже саркастически.
Переводил, превращая каждый переводимый им фрагмент гоголевской прозы в более-менее (чаще — более) едкую эпиграмму на самого Гоголя и, если так можно выразиться, на расхожий образ Гоголя в коллективном подсознании отечественной словесности.
Американские студенты этого, естественно, не замечали: Набоков не столько забавлял их, сколько забавлялся сам. Русские студенты, читая по-русски набоковское эссе о Гоголе, этого, понятно, не замечают тоже. Ну и зачем было переводить это в остальных отношениях банальное эссе?
Набоков имеет к теме нашего разговора самое непосредственное отношение.
Несколько раз переведя себя с одного языка на другой («Отчаяние» с русского на английский, «Лолиту» с английского на русский; есть ещё текстологически запутанные истории с «Камерой обскурой», она же «Смех в темноте», и с Solus rex), он наглядно продемонстрировал такую свободу в обращении с условным оригиналом, которую не вправе позволить себе ни один «сторонний» переводчик.
И, на мой взгляд, намекнул тем самым, что переводить его — как минимум с английского на русский — всё же не стоит.
Можно, конечно, — любимой жене или верной университетской шестёрке, пишущей слово «жопа» через ять, — но по большому счёту не нужно.
Что я, кстати, в своё время и внушал основному набоковскому переводчику Сергею Ильину и его издателю Александру Кононову, притом что и высочайшая одарённость Ильина, и его благородное подвижничество вызывали и вызывают у меня огромное уважение и симпатию.
Кстати, о стихах. Тот же Кононов как-то привлёк меня к редактуре «Бледного пламени» (а вернее, одноимённой вставной поэмы), переведённого Ильиным.
Стихотворный перевод Ильина привёл меня в ужас, а моя редактура, очевидно, привела в ужас самого Ильина.
Потому что потом к переводу поэмы привлекли Александру Глебовскую, которая, по-видимому, и довела его до ума — сейчас он вполне на уровне, как и перевод самого романа, публикуемый за подписями уже двух переводчиков — Ильина и Глебовской (правда, не в алфавитном порядке, что указывает на определённое неравенство творческого вклада обоих).
Вникнув в поэму Набокова, я обнаружил, что она написана в ревнивое подражание (а отчасти в ревнивое соперничество) Роберту Фросту — самому популярному в те годы поэту США, по меньшей мере в университетской среде.
Набоков и вообще был ревнив к чужой славе (вспомним хотя бы его болезненную реакцию на присуждение Нобелевской премии Пастернаку или смехотворное утверждение, будто, сочиняя «Приглашение на казнь», он знать не знал никакого Кафку).
Начав (во многом вынужденно) сочинять по-английски и всемирно (и лишь потом всеамерикански) прославившись «Лолитой», он теперь вознамерился доказать, что умеет писать длинные рифмованные нарративы не хуже американского поэта номер один. В той же манере, но не хуже! Да что там не хуже — лучше! Намного лучше!
Я бы не слишком удивился, узнав, что Набоков сначала написал ревнивое подражание Фросту под названием Pale Fire, а только потом замутил вокруг него целый одноимённый роман про Шейда и Кинбота.
Надо ли переводить на русский самого Фроста (да и англо-американскую поэзию в целом), вопрос спорный. По традиции (и по умолчанию) считается, что надо.
А надо ли переводить на русский англоязычное подражание Фросту работы ревнивого (и не слишком одарённого в поэтическом плане) Набокова? Наверное, всё же нет.
Но тогда как перевести роман «Бледное пламя»? А надо ли переводить «Бледное пламя»? А остальные англоязычные тексты Набокова? Не говоря уж о горемычном «Оригинале Лауры».
А эссеистику Набокова? И надо ли всё-таки переводить эссеистику Бродского? Тем более англоязычные стихи Бродского?
Как в том анекдоте: у армянского радио спрашивают:
— Может ли забеременеть мужчина от мужчины?
— Думаем, что нет, но по всей Армении идут опыты.
Вот и сейчас по всей нашей сетевой «Армении» переводят poems of Brodsky. И ругают друг друга на чём свет стоит. Но к чему всё это?
Случаев литературного двуязычия сейчас и в стране, и в мире немало; этический вопрос запутан и чаще всего вообще не ставится; прагматика чаще всего отсутствует, а вот творческие результаты едва ли можно признать хоть сколько-нибудь обнадёживающими.
Разве что какая-нибудь экзотика: Израиль, ЮАР, Индостан.
Про Израиль вы сами всё знаете, про Индостан читали хотя бы у Салмана Рушди, а вот в ЮАР многие пишут на африкаанс, а потом сами себя переводят на английский (или наоборот).
На африкаанс получается патриотично, а на английском — рыночно.
Притом что практически все писатели в ЮАР — полные билингвы.
Но опять-таки если ты просто владеешь иностранным языком, то можешь проверить качество перевода твоих стихов и прозы и принять эти переводы (или даже авторизовать, то есть назначить единственно правильными) или забраковать их, можешь даже помочь своему переводчику, но никак не более того.
Если же ты владеешь двумя языками на одинаково высоком творческом уровне (или тебе кажется, будто дело с тобой обстоит именно так), то язык ты каждый раз выбираешь осознанно; выбираешь не в последнюю очередь методом исключения — как минимум методом ситуативного исключения.
Вот как Иосиф Бродский, решивший сочинить для малютки дочери колыбельную не по-русски, а по-английски. По-английски, а значит, не по-русски! Значит, ему почему-то не захотелось, чтобы именно это стихотворение зазвучало по-русски!
А у вас руки чешутся перевести эту cradle song? Всё равно руки чешутся? Подложите их под себя на стул — такое, говорят, помогает!
В заключение литературная байка (быль) из эпистолярного наследия Грэма Грина.
Польский литературный журнал попросил его выразить своё отношение к творчеству Джозефа Конрада, классика британской литературы (и поляка, если кто забыл, по происхождению).
Это замечательный писатель, ответил Грин.
— А что вы скажете о его английском? Конрад и впрямь великий мастер английского языка?
— Конрад и впрямь великий мастер английского языка, — отписался Грин. — Правда, его английская проза чрезвычайно похожа на прекрасный перевод прекрасной прозы с французского. Но это её, — спохватился Грин, — только красит!
Источник: Частный Корреспондент