О проблеме отцов и детей у Достоевского
 А маленькие – плохие или хорошие? Николай Кошелев. Дети, катающие пасхальные яйца. 1855. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург |
Не знаю, обращал ли кто-нибудь внимание на то, что почти все герои произведений Достоевского – сироты (сиротами, по словарю Даля, являются те, кто потерял либо обоих родителей, либо одного из них). Здесь невозможно назвать всех: сиротами являются Варенька Доброселова, Голядкин, Ордынов и Катерина из «Хозяйки», мечтатель и Настенька из «Белых ночей», Неточка Незванова, Подпольный, Соня Мармеладова, Дуня Раскольникова, Рогожин, Настасья Филипповна, Ипполит, Петр Верховенский, Шатов и его сестра Даша, Лиза Тушина, Коля Красоткин, старец Зосима и брат его Маркел, Кроткая... Но самое важное, на мой взгляд, то, что сиротами являются главные герои пяти великих романов: Раскольников в детстве лишается отца, Мышкин – и отца, и матери, Ставрогин – отца. Несколько особняком стоит «Подросток», но и здесь, имея де-юре и отца, и мать, Аркадий почти не видел и не знал их, находясь на сиротском положении, выращивается и воспитывается вплоть до 19 лет (возраста гражданской зрелости, или инициации) у чужих людей. И, наконец, у четырех братьев Карамазовых обратная ситуация: все они в раннем детстве лишаются матерей, но у них есть отец – которого они, практически впервые в жизни оказавшись вместе, совместными же усилиями и убивают.
Вина отцов
Замечательный сербский богослов и культуролог Жарко Видович в своей работе «Трагедия и литургия» писал, что настоящим содержанием греческой трагедии является обретение человеком своего исконного достоинства и славы, восстановление утраченного единства с Богом. Это постепенно исчезало в Новое время: содержанием трагедии стала драма человеческих страстей. Достоевский и вообще возвращал литературе ее подлинное значение (человек «рожден, чтобы сознать и сказать» – то есть узнать высшую Истину и передать свое знание людям, «поэт в порыве вдохновенья разгадывает Бога»), возвращал он подлинное значение и жанру трагедии. Здесь уместно вспомнить второе значение слова «сирота» по Далю: беспомощный, одинокий, бесприютный бедняк. Достоевский начал свой творческий путь с произведения, названного им «Бедные люди» (многозначность этого названия не вызывает сомнений), а завершил романом «Братья Карамазовы», в начале которого Митя цитирует «Элевзинский праздник» Шиллера: «И куда печальным оком/ Там Церера ни глядит –/ В унижении глубоком/ Человека всюду зрит!» «Я, брат, почти только об этом и думаю, об этом униженном человеке, если только не вру», – добавляет он.
Оставим пока в стороне важную линию Церера–Деметра–Богородица и скажем, что преодоление сиротства происходит у Достоевского и в физическом, и метафизическом планах. В первом случае речь идет о замещении (или попытке замещения) утраченных родителей кем-то иным: Девушкин претендует на то, что замещает отца Вареньке, Ихменевы – отца и мать Нелли, Павлищев замещает отца Мышкину и Бурдовскому, Степан Трофимович – Ставрогину и Лизе, слуга Григорий и Марфа Игнатьевна – отца и мать Мите и Смердякову, Миусов – отца Мите, Ефим Петрович – Ивану и Алеше. В идеале это можно было бы представить как состояние потерявшего Бога и оттого осиротевшего человечества из видения Версилова: «Каждый ребенок знал бы и чувствовал, что всякий на земле ему как отец и мать». Но у Достоевского почти все эти «замещения» не приносят никакого счастья сиротам и не спасают их. И происходит это потому, что преодоление физического сиротства невозможно без преодоления сиротства метафизического, восстановления подлинных отношений человека с Богом.
Здесь мы должны немного отвлечься и вспомнить о том, что писал Достоевский о причинах утраты идеалов современной ему молодежью. Происходило это, утверждал он, во многом в результате разрыва внутрисемейных связей, разрыва в передаче традиций и основ нравственности от предыдущих поколений к последующим. Передача эта происходит через отцов. Бог заключил первый Завет со Своим избранным народом в Египте и на горе Синай «с отцами их» (Иер.31:31–34). И не случайно Достоевский в размышлениях о современной молодежи, лишившейся идеалов и всяких понятий о добре и зле или самостоятельно выработавшей совершенно превратные понятия, все время подчеркивал вину отцов – которые должны быть для своих детей «всегда духовно на горе», как он выражался, но не выполняют этой своей миссии. Так оказывается разрушенной связь людей с Богом (характерно, что репродукция знаменитой картины Гольбейна «Христос во гробе» висит у Рогожина напротив портрета отца).
Вина детей
Вернемся к романам Достоевского. Лишенные отцов герои первых трех романов, оказавшись вырванными из традиции, реагируют на это по-разному. Общее у них лишь то, что они ощущают давление какой-то внешней силы, побуждающей их к активным поступкам. Здесь необходимо еще раз отвлечься и вспомнить, что почти все герои народных эпосов тоже или «круглые» сироты, или лишены отцов и оттого не обладают в молодости знанием норм поведения и направляют свою богатырскую энергию по ложному руслу, лишь по достижении зрелости обретая истинный путь. Вряд ли Достоевский знал большинство тех эпосов, которые исследователи имеют в виду в подобных случаях, но есть поэтическая правда, которая открыта всем великим художникам. В статье Игоря Евлампиева, которой открывается последний номер альманаха «Достоевский и мировая культура», показано, что многие герои-мечтатели раннего творчества Достоевского испытывают своеобразное чувство вины оттого, что ощущают в себе призвание «переделать» «неправильно» устроенный мир, и полагают, что слишком мало сделали для этого. Но эти герои еще слабы; однако подобные «мечтания», безусловно, внушенные Обманщиком (вспомним чеканную формулировку позднего Достоевского: «там, где кончается религия, начинаются лишь мечтания»), становятся доминирующими в сознании героев-бунтарей-сирот великих романов.
Вспомним сон Раскольникова о забитой насмерть лошаденке, в котором, по существу, единственный раз в романе появляется в качестве самостоятельно действующего его отец. Этот сон, конечно, не воспоминание о действительно происшедшем событии, а символическое выражение мировидения героя: о мире как пребывающем во зле, о себе как о заступнике за бессловесные жертвы этого мира и об отце, мешающем выполнению его миссии («Не наше дело, пойдем!» – говорит во сне сыну отец; «Нет, наше!» – отрезает теперь Раскольников). Он и сам сознает это: «Все законодатели и установители человечества <...> давая новый закон, тем самым нарушали древний, свято чтимый обществом и от отцов перешедший, и уж, конечно, не останавливались и перед кровью…» Не выполненное в детстве побуждает его уже в зрелом возрасте осуществить свою миссию.
Мышкин избирает, казалось бы, прямо противоположный путь – но тоже путь спасения и воскрешения окружающих собственными усилиями. Он заменяет отца и учителя детям в Швейцарии и, возвратившись в Россию, пытается в окруживших его людях тоже увидеть детей и стать для них отцом и учителем, но здесь это не удается ему. Ставрогин, чья детская психика была сломана так и не сумевшим заменить ему отца Степаном Трофимовичем, безуспешно пытается отыскать истину самостоятельно, однако везде обретает лишь пустоту. Сам постепенно опустошаясь внутренне, он ищет бремени, но, отрекаясь от того бремени, которое призывает взять Христос, оказывается под бременем, возложенным дьяволом.
Характерно, что герои всех трех первых романов делают прямо противоположное тому, что делает, появляясь в сценах чтения Евангелия и на картине Гольбейна, в этих романах Христос: Раскольников убивает – Христос воскрешает Лазаря; Христос умирает, приняв на себя искупление грехов людей, – и оказывается способен поднять эту ношу (если принять доказательство Татьяны Касаткиной, что на картине Гольбейна изображено самое начало Воскресения) – Мышкин безуспешно пытается собственными усилиями спасти и воскресить Настасью Филипповну, Аглаю, Рогожина и других, но гибнет под тяжестью их грехов; Христос изгоняет бесов – Ставрогин их порождает и впускает в мир.
«Не оставлю вас сиротами...»
Очень показательно, что главенствующей темой в последние годы творчества Достоевского становится тема отцов и детей. В «Подростке», «первой пробе» этой мысли, по словам самого Достоевского, происходит как бы преодоление роли физического отца, оказавшегося неспособным спасти, и обретение выхода и света через отца духовного, Макара Долгорукова. Эта тема становится затем основной в «Братьях Карамазовых». Но есть в этом романе и более масштабное преодоление сиротства: восстановление подлинных отношений Сына – Христа и Бога Отца. Эти отношения проблематизирует великий инквизитор (и через него Иван): ибо если Христос не понимал и не знал, что люди созданы «слабосильными» и «в насмешку», значит, Он не имеет права заявлять, что Он Сын Божий, что «Сын и Отец –одно», значит, и Христос является Сиротой. Но если великий инквизитор не прав – значит, Христос является подлинным Сыном Своего Отца. А не прав великий инквизитор потому, что в пространстве романа мы видим – люди способны преодолеть свое глобальное сиротство, и способны именно потому, что могут стать братьями друг другу – только так, только как братья, в братстве они могут стать «своими Богу», обрести своего Отца, став «чадами Божьими», и оправдать слова Христа: «Возвещу имя Твое братиям Моим» (Евр. 2:12).
 Вечная коллизия поколений... Леонтий Миропольский. Портрет неизвестного с сыном. 1780-е. Пензенская областная картинная галерея им. К.А. Савицкого |
В начале этого романа тема сиротства доминирует, даже «Илюшин камень» «сиротой лежит у плетня». Но здесь определяющими становятся слова Христа, обращенные к апостолам, отговаривавшим Его от жертвы Собою на Кресте: «Если Я не пойду, Утешитель (Дух Святый. – К.С.) не придет к вам, а если пойду, то пошлю Его вам» (Ин.16:7) – это и есть Новый Завет, удостоверение в том, что Бог отныне будет пребывать с людьми вечно: «Не оставлю вас сиротами, приду к вам» (Ин.14:18). Страдание Христа, страдание Невинного за чужие грехи, та самая «солидарность» в искупительном страдании, которую отвергает Иван («нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному!»), является спасительным и единственным путем обрести братство с другими людьми. Но спасительным лишь в том случае, если человек в своей судьбе в меру своих сил повторит это, возьмет на себя вину за страдания всех «малых и больших детей» на земле. Раскольников в «Преступлении и наказании» в разговоре о зависимости шайки фальшивомонетчиков друг от друга восклицал: «Каждый один от другого зависит на всю свою жизнь! Да лучше удавиться!» «За всех и пойду, потому что надо же кому-нибудь и за всех пойти», – говорит в «Братьях Карамазовых» Митя. От исправления мира к его искуплению – вот путь героев Достоевского. Часто спрашивают: как в этом романе, основной темой которого как будто являются слова о недопустимости «слезинки ребенка» как основы будущей гармонии, финальное преображение строится не просто на слезинке, но на смерти Илюши Снегирева? Но замученный, простивший своих мучителей и принявший свою смерть как дар и искупление для ближних, перестает быть замученным и обретает вечную жизнь, более того – дарует преображение свидетелям. Это то новое измерение, которое придает человеческой судьбе христианство. Есть основания предполагать, что действие искупительного страдания как залога человеческой общности в этом неоконченном романе Достоевского должно было простираться до максимально широких пределов, включая в себя и Федора Павловича, и Смердякова. Русский этнограф Е.Миненок, опираясь на труды немецкого теолога, философа и психотерапевта Берта Хеллингера и на основании собственных исследований, пишет о том, что исключенные из памяти и сознания рода убийцы, самоубийцы, спившиеся преступники, растлители и т.п. в годину серьезной угрозы для рода включаются обратно в родовую память, на их могилах совершаются соответствующие обряды, в противном случае возникает угроза жизни всей общины. Только через искупление вины в смерти отца (даже такого отца) возможно спасение и преображение для всего карамазовского рода. Достоевский писал в «Записных тетрадях» 1880 года: «Нигилизм явился у нас потому, что мы все нигилисты. Нас только испугала новая, оригинальная форма его проявления (все до единого Федора Павловичи)». Кто знает, если бы это предупреждение Достоевского было услышано вовремя, в России не произошло бы многое из того ужасного, что произошло сорок лет спустя. Возможно, тот вариант продолжения судьбы Алеши, который в какой-то момент предносился сознанию Достоевского (революционер, покушавшийся на царя и казненный), был вызван желанием понять и включить «в память рода» и самоотверженных идеалистов-революционеров первых поколений.
Софья-спасительница
Наш анализ был бы неполным и неверным, если бы мы не сказали о роли матери в преодолении человеческого сиротства. Здесь я хотел бы вспомнить практически никогда не упоминаемое суждение Достоевского из «Записных тетрадей» об «идеале (всемирной души, женской)». Душа мира в христианском мировидении – Премудрость Божия, София; в Книге Притч Она описывается как Художница, по законам Божественного ремесла строящая мир. В раннюю пору развития христианства представление о Софии сближалось с ликом Христа-Логоса, а затем и с третьей Ипостасью Троицы – Духом Святым. Вспомним здесь слова встреченной Мышкиным матери: «Точно так, как бывает материна радость, когда она первую от своего младенца улыбку заприметит, такая же точно бывает и у Бога радость всякий раз, когда Он с неба завидит, что грешник пред Ним от всего сердца на молитву становится». Характерно, что здесь радость Бога, глядящего на человека, сопоставляется с материнской радостью. Вспомним и трижды повторенное определение – «материнская улыбка» мужика Марея в одноименном рассказе. Аверинцев подчеркивает, что многие аспекты Софии связаны с идеей человеческой общности, а также то, что «личный облик Софии как в византийско-русской, так и в католической традициях постепенно сближается с образом Девы Марии». И в другом месте Аверинцев пишет очень важное для нас: «Имя София означает тайну человеческого достоинства в ее христианской интерпретации».
Все женщины-спасительницы в романах Достоевского носят имя Софья. Богородичное начало в образе Сони Мармеладовой, усыновляющей Раскольникова Христу, выявлено в работах Татьяны Касаткиной. Чрезвычайно знаменательно, что в романе «Идиот», романе о неудавшемся спасении, единственном из пяти, нет имени Софья (как нет и матери у Мышкина), но в черновиках так звали тетку Мышкина, благодаря которой он и получил наследство – наследство, сбившее его с пути юродивого, человека не от мира сего, могущего в таком качестве действительно помочь людям (что и происходит в первой части). Богородичные черты подчеркнуты в облике и судьбе Софьи Андреевны, матери Подростка, и Софьи Ивановны, матери Алеши.
Софья Матвеевна, книгоноша, подает спасительное Евангелие – Благую весть – Степану Трофимовичу и является источником света в беспросветном, казалось бы, романе «Бесы». Софья Андреевна, мать Подростка, впервые усыновляет его Христу, поднося его в раннем детстве к Богу (чаше с причастием), а уже в пределах романа говоря ему: «Христос – Отец, Христос не нуждается и сиять будет даже в самой глубокой тьме». К этому сиянию, заменившему «сияние» лжекумира Версилова, выводит затем Подростка Макар. Софья Ивановна, мать Алеши и Ивана, протягивает маленького Алешу Богородице (и через Нее Богу), а затем ведет его духовный отец Зосима, в своем земном и посмертном бытии. А потом уже Алеша выводит к преображению, в финале романа, мальчиков. Так осуществляется та новая, духовная семья, о которой говорится в черновиках к этому роману: «Семейство расширяется: вступают и неродные, заткалось начало нового организма». Так происходит преодоление глобального человеческого сиротства.
Источник: Независимая Газета