 |
Феликс Эдмундович и молодая крестьянка
Cейчас меня будут забрасывать камнями. Ну хорошо, хорошо – тухлыми яйцами, гнилыми помидорами... Потому что в русской литературе сыскано мною то, чего там никогда не было и быть не должно, – эротика. Русская эротика... звучит необычно, как монгольская электроника... любовь – да, несомненно, чистая-чистая, возвышенная, Тургенев там, Степан Щипачёв; похабщина – непременно, грязная-грязная, мат-перемат... Кирша Данилов, барковщина-беспризорщина.
Скандальнее всего то, что сыскалась эротика в месте совершенно неожиданном, никто на него и не думал. У Николая Алексеевича, Мороз – Красный нос, Твердая рука – друг индейцев. Кстати, не замечали, на кого похож Николай Алексеевич? Я-то вчера только понял – на Феликса Эдмундовича! Одно лицо же, скорбный лик татарского идальго. Но это так, к слову... на которое о скрытой эротичности Николая Алексеевича вы мне наверняка не поверили. И правильно, доказательства нужны, презумпция невин(ов)ности...
Откроем любое издание произведений Николая Алексеевича, ну хоть из серии «Моя первая книжка», изд-во «Детгиз», 195... год. Открываем, читаем:
Вчерашний день, часу в шестом,
Зашел я на Сенную...
Звучит как полицейский репортаж, время и место действия определены точно. Глагол «зашел» нарочито небрежно определяет действия скучающего барина. Зашел, так, заглянул... а собственно говоря, зачем? В шестом часу, вечером, на Тверскую... пардон! – Сенную. Ах, Невский проспект, Тверская, бульвар Клиши, огни отелей, блестящие глаза...
Там били женщину кнутом,
Крестьянку молодую.
Появляются действующие лица, объект созерцания. Молодая женщина и кнут. Били – кто-то безличный, неопределенный. Главное – кнут. Представляете его деревянное кнутовище, отполированное до блеска? Лингам, фаллический символ, как принято нынче диагностировать. С другой стороны – сам кнут, длинный, темный, гибкий, кожаный, извивающийся, охватывающий белое женское тело. Змея, словом, а точнее – змей, сатана, искуситель. Отсылка в библейские времена, к Еве, млеющей в объятиях змея мудрого, взрослого. Опять же Маринка былинная, к коей змей крылатый залетывал.
Николай Васильевич заметил проницательно: женщина только одного черта и любит. А что ей делать, женщине, крестьянке молодой, бабе? У нас ведь как повелось: первым делом самолеты... а бабы – последнее дело. Стенька тоже: чуть ропот услышал позади, так сразу бабу – за борт, в набежавшую волну. Герой! Вот что важно – тут национальная модель поведения дана, приоритеты указаны. Братва, вольница казацкая, закон стаи дороже бабы какой-то. А и то: вожжание с бабой – дело индивидуальное, личностное, интересы коллектива важнее. Подростковая психика, возведенная в ранг доблести. А бабе мужской взрослой любви хочется. Черт-то, наверное, подарки дарит, слова нежные говорит, ни щей ему варить, ни портков стирать не надобно. Да и силен, видимо, чертовски...
Словом, не берется Николай Васильевич с чертом соперничать, Андрий попробовал, да плохо кончил. Гораздо лучше в письме турецкому султану сублимироваться...
Итак, с кнутом-змеем мы разобрались. А что же крестьянка молодая? Мастер все-таки Николай Алексеевич, интуиция гениальная. Одно слово – «крестьянка», – и уже целая картина вырисовывается. Не мещанка какая-нибудь худосочная, питерская... нет – крестьянка, здоровая, свежая, кустодиевская, икры ядреные, как с репродукций журнала «Работница» сорокалетней давности. Крестьянка молодая – да и всё тут. За что бьют-то, кстати? Да какая разница, ты глянь, Коль, глянь.
Ни звука из ее груди...
И не нужны звуки, кино немое еще, но грудь обнаженную уже показывают. Платье растрепалось, порвано, в прорехи грудь вываливается. Да и бьют не по одетому же телу, наверняка ягодицы заголили. Нарастает, нарастает напряжение у зрителей на Сенной в шестом часу вечера.
Лишь бич свистал, играя...
Свист – известная атрибутика змей. Свистом их заклинают, зовут. Ты свистни, тебя не заставлю я ждать... но ты свищешь опять и опять. Свистал-то – играя. Жестокие игры. Игры, игрушки, имитаторы, фетиш, доминирование... Черт-те что! Маркиз де Сад с Леопольдом Захер-Мазохом в обнимку.
Николай Алексеевич! Да подскочите вы к этому безличному, кнут вырвите, рукоятку об колено, крестьянку молодую на руки поднимите, с помоста позорного вниз, на землю снесите! Не коленом же по зубам мужиков кровавить! Нет, не получится. Не в наших традициях. Разве что змееборцу Добрыне Никитичу да Фандорину Эрасту Петровичу под силу. Принято – женщину вперед, к станку, к коню на скаку, в избу горящую. Что же вы теперь, Николай Алексеевич, скажете?
И Музе я сказал: «Гляди!
Сестра твоя родная!»
Вот и всё. Наливались строки силой, тяжелели, да зря. Семя пролито на землю, теперь из него разве суккубы какие бледные вызреют, чтоб солдат в предутренних снах тревожить.
По-нашему это, по-интеллигентски! Мы люди нервные, творческие, с тонкой душевной организацией. Нам самим пострадать нужно, под кнут подлезть, удар потяжелее получить. Но тема поротых задниц – еще скандальнее. Побьют, точно побьют... А может, я не прав вовсе? Может, Муза – женская ипостась Николая Алексеевича, Анима Юнгова? И тогда две последние строчки стихотворения – бесстрашное и точное описание слияния мужского и женского в божественном андрогине, химическая свадьба, брак небесный? Нет, слишком мудреная и нелепая версия. Так примите ее в качестве возвышающего обмана!
И при чем тут Феликс Эдмундович? Ну похож лицом на Николая Алексеевича... Я не знаю – с его ли ведома врагов революции голыми расстреливали. Одно я знаю точно – к вчерашнему происшествию на Сенной в шестом часу вечера Феликс Эдмундович никакого отношения не имеет, алиби у него.
Источник: Независимая Газета