LITCENTR

Существуют два устойчивых мифа о критике поэзии, и оба они чрезвычайно популярны среди самой стихопишущей братии (и сестрии).

Второй (приобретающий подчас воистину трагикомическое звучание) гласит: стихи нужно разбирать!Первый сводится к тому, что чужие здесь якобы не ходят: стихи одного поэта никто не поймёт, не оценит и не проанализирует лучше, чем другой поэт.

Не оценивать, не ранжировать в том или ином порядке (не критиковать и, упаси боже, не издеваться над ними), а именно разбирать.

Первый миф — откровенная и заведомая лажа.

Никто не поймёт поэта лучше, чем другой поэт?

Ну а кто у нас, прошу прощения, не поэт?

Покойный академик Гаспаров писал стихи. Покойный академик Аверинцев писал стихи. Покойный профессор Адмони писал стихи. Покойный профессор Мануйлов писал стихи. И так далее.

Борис Парамонов с радио «Свобода» пишет стихи. Андрей Василевский из «Нового мира» пишет стихи. Сергей Гандлевский из «Иностранной литературы» пишет стихи. Владимир Гусев из Литинститута пишет стихи.

Все пишут.

Отзыв одного пишущего стихи о стихах другого, если абстрагироваться от повсеместно распространённой цеховой практики взаимозахваливания (кукушка хвалит петуха), чаще всего бывает пристрастен, чтобы не сказать просто-напросто вздорен. Причём независимо как от масштаба личности, так и от объективного качества стихов того и другого: Солженицын о Бродском, чтобы ограничиться одним примером.

Никто не наговорил о поэтах и их стихах столько глупостей и гадостей, сколько сами поэты.

Настоящие поэты!

Каждому из них (за редчайшими исключениями) присуща своего рода избирательная ксенофобия: чужое агрессивно отторгается ими на сознательном уровне, даже если проникает в их собственную творческую лабораторию на уровне подсознательном.

Как сформулировала Н.Я. Хазина, любить можно или Мандельштама, или Хлебникова.

Если ты сам — один из них или равный им, добавлю я от себя.

Строго говоря, высказывания настоящих поэтов о других настоящих поэтах подразделяются на три категории: 1) приторная похвала (сахаринная пахлава, по Тарковскому); 2) прямая ругань (по Кедрину); 3) ругань, замаскированная под приторную похвалу (так чаще всего отзывался о чужих стихах, кроме заведомо подражательных ему же, Иосиф Бродский).

Речь, повторяю, о настоящих поэтах и о полнокровной литературной ситуации былых времён, а не о делах наших горестных, не о десятилетии, в которое поэтами становятся в заявительном порядке и/или по отмашке того или иного местечкового куратора.

Конечно, обычай поэтов, в круг сойдясь, оплёвывать друг друга (а уж в кулуарных беседах высказывать мнения и вовсе немыслимые) несколько скрадывался в минувшие века дуэльным кодексом, а в советское время — парторганизацией секции поэзии Союза писателей и прочими официальными инстанциями того же рода.

Поэтому правду — причём «правду с последствиями» — друг о друге советские поэты говорили (и выслушивали), как правило, спьяну.

Собственными глазами неоднократно видел красноречивые объявления на входе в верхний буфет ЦДЛ.

«Поэт Жопкин(д) Аркадий Александрович (имя условно-собирательное. — В.Т.) за безобразное поведение лишён права посещения ресторана ЦДЛ, обоих буфетов и бильярдной сроком на один месяц».

Сам пару раз принимал участие в таких стычках, слава богу, на пару с сильным, рослым и драчливым, как лось, Иваном Ждановым.

Зато в эмиграции не стеснялись ни в плане содержания, ни в плане выражения и на трезвую голову. То есть выражения если и выбирали, то неизменно самые оскорбительные.

Про Адамовича с Ходасевичем (да и про Цветаеву, да и про Набокова) вы, наверное, что-то в этом роде слышали.

Избирательная ксенофобия, куриная слепота, попрание всех писаных и неписаных норм литературного поведения — всё это как раз и есть норма.

Ну а когда какой-нибудь нынешний пробивной петушок печатно хвалит какую-нибудь тоже обладающую определённой медийностью кукушку (а она, соответственно, его), это вообще не критика, да и не поэзия, а так, житейское.

Но не выдерживает проверки и второй миф, о необходимости разбирать стихи.

Разбирать — зачем?

Разбирать — как?

Как Лотман? Как Жолковский? Как покойный академик Алексеев, посвятивший пушкинскому стихотворению «Памятник» целую монографию?

Но для столь серьёзного обозначения необходимо и достаточно весомое обозначаемое.

Не обязательно «Памятник», но тем не менее.

И, главное, зачем?

Вот есть у немцев Die Kunst der Interpretation (а у англичан — close reading).

Представители этой школы литературоведения (и стиховедения) формулируют свою задачу примерно так:

у критика и зрение, и слух (поэтическое зрение и поэтический слух!) куда острее, чем у рядового читателя. Он видит в стихе вершины и глубины, от зрения широкой публики ускользающие; он внемлет музыку, ей не слышную.

Или, как минимум, он видит во всех деталях то, что предстаёт перед публикой лишь самыми смутными очертаниями; он слышит прелесть (и окказиональную фальшь) каждой ноты, тогда как рядовой читатель всего-навсего улавливает общую мелодию.

Вот и нужно (критику) раскрыть перед ним (читателем) стихотворение во всей его красоте! Во всей изощрённости его красоты! И со всей изощрённостью собственного искусства интерпретации — не в последнюю очередь.

Чувствую, что наши поэты проголосовали бы за такое обращение с собственными стихами всеми четырьмя конечностями. Но поступили бы так, увы, совершенно понапрасну.

Потому что постулатом Die Kunst der Interpretation, да и close reading, да и семиотических штудий Лотмана, да и интертекстуальных забав Жолковского является презумпция творческой состоятельности анализируемого стихотворения.

А значит, и необходимость наличия столь трудно поддающейся формальному определению и вместе с тем столь недвусмысленной штуки, как творческая состоятельность.

Потому что в противоположном случае разбор превращается из аналитического в учебный: не почему у Васи Пупкина на этот раз вышло так замечательно, а почему у Васи Пупкина и на этот раз ничего не вышло?

Боюсь, собирательный Вася Пупкин, что бы он ни утверждал нынче, едва ли обрадуется такому разбору.

Проиллюстрирую свою мысль двумя примерами.

Первый — положительный.

Есть в прозе Татьяны Толстой такое четверостишие (ею же самой, скорее всего, и написанное):

Ваши руки, ваши плечи,
Ваши перси и ланиты,
Как у Нади Команечи,
Физкультурою развиты.

При всей внешней непритязательности, очень хорошее стихотворение: в меру смешное, в меру крамольное, в меру похабное. Чтобы доказать это, прибегнем к искусству интерпретации.

Надя Команечи — знаменитая румынская гимнастка, олимпийская чемпионка, подверглась сексуальным домогательствам со стороны председателя олимпийского комитета, он же — любимый сын президента Румынии Чаушеску (позднее вместе с женой расстрелянного), и, спасаясь от них, сбежала на Запад.

Отсюда три темы этого стихотворения: спорт, секс и политика (причём политика остаётся как бы за кадром).

Формальный параллелизм двух первых строк (здесь через запятую перечисляются какие-то части тела, в равной якобы мере развитые физкультурой) представляет собой двусмысленную, а вернее, конечно, заведомо однозначную пуанту всего стихотворения.

Потому что если руки и плечи и впрямь можно развить физкультурой, то перси и ланиты (то есть груди и щёки; интерпретатор должен напомнить современному читателю даже это) — нельзя никак, или же это должна быть физкультура совершенно особого рода. Та самая, которой и добивался от олимпийской чемпионки (и, кстати, увы, добился; сбежала она уже много позже) Чаушеску-младший!

Я это объяснил — вы поняли. Я это увидел и услышал — и показал вам. Теперь вы это видите тоже.

Вот, собственно говоря, что такое Die Kunst der Interpretation.

Рассмотрим теперь пример отрицательный.

Хотя он-то, на иной взгляд, тоже положительный, причём дважды: во-первых, поэт рассуждает здесь о поэте (какой о каком, и поэты ли они оба, в данном случае совершенно неважно), а во-вторых, поэт не просто рассуждает о другом поэте, но и разбирает его стихи!

Как сказал бы один знаменитый одессит, сбылась мечта идиота.

Причём сбылась дважды.

Сбылась она на страницах «Нового мира».

Всё видно, поскольку нет занавесок,
а окна новые, их поставили год тому.
Пятна на белой стене не хуже фресок.
Скоро забелят. Теперь всё равно ему.

Свет из окон — во двор. Пересекались тени.
Слышались крики. Водка не шла колом.
Вышла дочь на крыльцо. Полотенчико — на ступени.
Села и закурила. Из разреза халата колени,
сдвинутые колени торчали острым углом.

Стихотворение в журнальной статье (как и здесь) приводится полностью.

«Формальная тема стихотворения — не то чтобы поминки, так, небольшой слёт гостей по случаю похорон. Жизни здесь нечем отреагировать на смерть; она буксует. От недостатка событий и поступков само время становится разреженным, ноздреватым. Точно таков и ритм — пробирающийся через паузы, как через зоны турбулентности», — так разбирает стихи одного поэта другой поэт.

Разбирает в том мечтательно-аналитическом наклонении, за повсеместное распространение и регулярное применение которого ратуют (в рамках мифа № 2) все стихопишущие.

И исходит из презумпции творческой состоятельности анализируемого стихотворения. Из презумпции, для пишущего эти строки далеко не столь очевидной. Скорее даже напротив.

Мне кажется, что как раз в данном случае уместен разбор не аналитический, а учебный. Не «почему на этот раз вышло так замечательно», а «почему и на этот раз ничего не вышло».

Да ведь и действительно, почему?

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещённою стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истёртой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно жёлтой.
Стол пустовал, поблёскивал паркет,
темнела печка, в раме запылённой
застыл пейзаж, и лишь один буфет
казался мне тогда одушевлённым.
Но мотылёк по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.

(Иосиф Бродский, 1962)

Вот поэтому?

Ну, разумеется, прежде всего поэтому.

Присутствие этого стихотворения — причём далеко не на последнем месте — в сокровищнице отечественной лирики автоматически перечёркивает письменные потуги на творческую состоятельность стихотворения, любовно воспроизведённого и разобранного в «Новом мире» то ли критиком, то ли — бери выше — собратом по поэтическому несчастью.

Более того, «буксующая жизнь» и «пробирающийся через паузы, как через зоны турбулентности, ритм», о которых говорит критик, как раз и относятся к «оригиналу» Бродского куда в большей и определяющей степени, чем к «переводу с малоросского на ещё менее русский», предпринятому беспамятным подражателем знаменитому юношескому шедевру великого поэта.

А почему на «ещё менее русский»?

Вот чтобы ответить на этот вопрос и впрямь нужно прибегнуть к разбору, только уже не аналитическому, а сугубо учебному.

Предоставляя такую возможность читателю, укажу лишь на отдельные вопиющие детали.

Почему «всё видно» через «новые окна»?

Если это стеклопакет, то через него как раз вообще ничего не видно. Если же это новые стёкла или новые рамы, то какая тут связь с прозрачностью самих окон? Промой старые стёкла — и будут как новые.

Что значит «пятна не хуже фресок»? Фрески там есть тоже? Или занавески (а вернее, их отсутствие) иначе не зарифмовать? И что это за пятна? Если кровь, то её к поминкам уже смыли. Если протечка, то она не на стенах, а на потолке. И почему «ему теперь всё равно», если их забелят? А раньше он что, ими дорожил? Вы знаете людей, дорожащих тёмными пятнами неизвестного происхождения на белых стенах?

Что значит «водка не шла колом»? Водка может «идти», а может и «не идти» — это одно фразеологическое сочетание. «Первая — колом, вторая — соколом, остальные — мелкими пташками» — это другое фразеологическое сочетание, поговорочного типа.

А вот когда водка «не идёт колом», что это значит — идёт она или, наоборот, не идёт?

Да ничего не значит. Сплошное бла-бла-бла, мнимая многозначительность для заполнения места и ради очередной невзрачной рифмы: «колом-углом».

Ну и «тому — ему»; «занавесок— фресок», «тени — ступени — колени».

И что, дочь принимала гостей в халате?

В том самым, должно быть, который, падая в объятья, носила под платьем пастернаковская Лара.

(Нет, не так. Пастернак как всякий подлинный поэт точен: платье героиня сбрасывает в одном предложении, а в халате оказывается уже в другом, то есть именно халат она и сбрасывает.)

Повторю ещё раз ключевую формулу данного учебного разбора: сплошное бла-бла-бла, мнимая многозначительность для заполнения места и ради очередной невзрачной рифмы.

Плюс всё менее и менее русские выражения.

Плюс подражание на грани плагиата (пусть и пародийного плагиата) Бродскому. Разобрать такое — аналитически и восторженно — было бы стыдно даже прикормленному критику. Даже сетевому хомячку с повадками гоблина.

На такое способен только «наш брат писатель» («наш брат поэт» в данном случае).

— А что, ваш брат — писатель? — поинтересовался Юрий Олеша у парикмахера ЦДЛ, по блату принятого в Союз как раз по секции поэзии, и в процессе стрижки мэтра позволившего себе горестно вздохнуть: «Трудно живётся нашему брату писателю!»

Одна у него, получается, радость и одна мечта, у нашего брата поэта: петушком налететь на кукушкино гнездо коллеги и услышать оттуда восторженное и многажды повторённое «алаверды».