Владимир Мартынов о финальных произведениях искусства и современной рутине
 Истинное творчество или художественная рутина? Сальвадор Дали. Кубистический автопортрет, 1923. Музей Сальвадора Дали |
В отличие от многих могильщиков европейской, интерпретаторов апокалипсических судорог и прочих предвещателей мрака, Владимир Мартыновсвязывает с «концом времени литературы» надежды на новый виток развития, переход на следующую эволюционную ступень. Чем это нам грозит, попытался выяснить Михаил Бойко.
– Владимир Иванович, в «Пестрых прутьях Иакова» вы пишете: «Во время наших традиционных встреч с Приговым за кружкой пива в Доме композиторов наши разговоры порой упирались в тот факт, что в молодом поколении литераторов и композиторов нет никого, кто наступал бы нам на пятки, кто был бы радикальнее нас и кто бы мог противостоять нам». Но если подойти формально, то разве рубка икон Тер-Оганяном не радикальнее перформансов Пригова?
– Сейчас есть более радикальные формы и в видеоарте, и в сети, и других экспериментальных направлениях. Но мы с Приговым говорили в основном о традиционно академических вещах. Пригов все-таки поэт, а я композитор. Пригов сетовал на то, что для молодых литераторов и композиторов наш опыт как бы не существует. То, что сегодня царит в музыке, – это, по сути, авангард 60-х, то есть то, от чего мы уходили. За современной поэзией я не особо слежу, но, насколько знаю, в нее опять вернулось прямое поэтическое высказывание, хотя казалось, что после Пригова это уже невозможно. Поэты ведут себя так, как будто Пригова вообще не было. Они пишут как Пушкин или Мандельштам.
– Только с современной лексикой. Ну плюс еще верлибр…
– Как будто не было концептуального поворота, который произошел в 70-е годы. И самое странное, что это касается и Пригова. Последние эссе Пригова напоминают эфир радиостанции «Свобода» или «Эхо Москвы» – и настроения, и обличения совершенно идентичны. Таким образом, тот всплеск, который имел место в 70-е годы, впоследствии рассосался, и даже те люди, которые его осуществляли, были его проводниками в максимальной степени, сами сдали отвоеванные позиции, ушли с них.
– А что если пространство эксперимента в любом виде искусства изначально ограничено? Скажем, поэзия, да и вообще литература, в момент своего возникновения основана на прямом высказывании. Дальнейшее развитие литературы – это постепенное разрушение прямого высказывания вплоть до полного распада у концептуалистов. Но как только все стадии этого распада пройдены, цикл завершен, поле возможностей в данном виде искусства очерчено, и дальше возможно лишь совершенствование, но не новаторство. Может быть, неспроста сегодня такой интерес к видеоарту? Там цикл еще не пройден. Отсюда и следует, что литература и музыка, как вы доказываете, отныне обречены на рутинное состояние…
– У меня на этот счет более жесткая позиция. Я считаю, что в XX веке есть три рубежные вещи, после которых невозможно возвращение к прежнему. Это «Черный квадрат» Казимира Малевича, «Фонтан» Марселя Дюшана и «4'33"» Джона Кейджа, которые и определяют цивилизационные точки невозврата. Ситуация, складывающаяся вокруг этих вещей, напоминает мне ситуацию, о которой говорил Христос: «ибо как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж до того дня, как вошел Ной в ковчег, и не думали, пока не пришел потоп и не истребил всех» (Мат. 24:38–39). Эти три вещи стоят перед нами как строящийся ковчег, а люди все равно пишут романы, симфонии, станковые картины.
Мне вообще кажется, что наш вид homo sapiens в нынешнем состоянии – это тупиковая ветвь эволюции. Ибо нам продемонстрированы такие вещи, присутствие которых этот вид не может вынести. Таким образом, история закончилась, а эволюция продолжается. Чтобы выйти из антропологического тупика мы должны сделать следующий эволюционный шаг.
– Какой?
– От палеолита нас отделяет так называемая «неолитическая революция», после которой появляется человек говорящий. Палеолитические изображения – это творения человека неговорящего. Затем рождается речь. Это грандиозный эволюционный шаг. Так вот, мне кажется, что на данный момент возможности этого шага исчерпаны, и те три произведения, о которых мы говорили, – тому свидетельство. Это вещи нового неговорящего человека. Чтобы двигаться дальше, нам надо забыть историю говорящего человека, но для этого нужно видовое изменение, переход на новую эволюционную ступень.
– И рождение нового способа коммуникации…
– Или замена коммуникации чем-то совсем другим. Вспоминая Витгенштейна, я заметил, что в какой-то момент мне стало неинтересным все, о чем можно говорить. И стало интересно то, о чем следует молчать. История кончилась, но эволюция-то продолжается. И, возможно, нас ожидают крупнейшие фундаментальные изменения, о которых предупреждал апостол Павел, говоря «не все умрем, но все изменимся».
– Мне кажется, что великие произведения, которые вы упомянули, завершают только живопись («Черный квадрат»), скульптуру («Фонтан») и музыку («4'33"»). А что завершает, например, театр?
– Может быть «Ожидание Годо» Сэмюэла Беккета? Хотя вряд ли…
– Мне кажется, что это одноактный спектакль, предложенный Владимиром Забалуевым и Алексеем Зензиновым «Театр в квадрате». Вкратце их идея в следующем: всю сцену занимает огромное сплошное зеркало, в котором зрители наблюдают себя в течение 15 или более минут. Вариант «Театр в кубе» предусматривает прямую трансляцию представления по ТВ. К сожалению, эта идея недостаточно раскручена и, насколько я знаю, никогда не была реализована практически. Интересно найти подобные примеры для других видом искусств. Что завершает, например, кинематограф?
– Кое-что можно предложить. Например, фильм «Империя» Энди Уорхола. Если вы помните, это небоскреб Эмпайр-стейт-билдинг, восемь часов показываемый с одной точки. Или фильм «Blue» Деррика Джармена, на протяжении которого зритель видит только голубой экран и слышит закадровый голос.
– «Черный квадрат», «Фонтан», «4'33"» – это примеры того, что Малевич назвал «ноль-формой», абсолютным минимумом. И «Театр в квадрате» – ноль-форма. Но я не уверен, что «Империя» и «Blue» – это абсолютные минимумы…
– Конечно, поп-арт немного разжижает эту идею. Он предметный. Тут нет ноля-формы. Супы, Мэрилин Монро – иконы общества потребления. Тут выстраивается новая мифология и социальная критика, но теряется чистота абсурда.
– Однако можно предположить, что искусство может неограниченно долго развиваться экстенсивно, то есть за счет освоения новых областей. Скажем, сейчас наиболее актуальны перформанс и видеоарт. Рано или поздно в этих областях появиться ноль-форма, которая потенциально завершает цикл. Но технический прогресс не стоит на месте, появляются новые средства коммуникации, осваиваются новые области, например, «виртуальная реальность». И в каждой из этих областей возможен новый цикл развития…
– Получается, что и «Черный квадрат», и «Фонтан», и «4'33"» – все это всуе. Получается, мы относимся к ним не так серьезно, как они того заслуживают.
Это страшные, финальные вещи, они объявляют, что дальше невозможно идти, а мы все равно это делаем. Мы как бы выставляем защитный барьер. Утверждая, что «Черный квадрат» – это всего лишь картина в ряду других картин, Малевич – просто художник, Кейдж – просто композитор, пьеса «4'33"» звучит в концертах, каждый может прийти и прослушать ее, «Фонтан» в форме писсуара стоит в музее и т.д. Тем самым мы пытаемся поместить эти культурные артефакты в ряд других культурных артефактов, чтобы они не заграждали нам возможность продолжать заниматься искусством. Нам нужно стать другими существами, перейти на следующую эволюционную ступень.
– Но эволюция в некотором роде тоже дурная бесконечность. Ну совершим мы скачок, завершим другой мегацикл и вновь окажемся перед необходимостью очередного эволюционного скачка…
– Возможно, это дурная бесконечность, но то, что творится здесь у нас сейчас – это просто дурнейшая бесконечность. Все исчерпано. Сколько можно этим заниматься?
– Но нельзя ли предположить, что у искусства, как у абсолютной шкалы температур, есть конец только с одной стороны. Есть абсолютный минимум температуры (примерно минус 273 градуса по шкале Цельсия), ему соответствуют ноль-формы в искусстве, но нет абсолютного максимума температуры. Любое искусство можно шлифовать и совершенствовать до бесконечности…
– Действительно предела совершенствованию нет, но оно теряет смысл, превращаясь в художественный промысел. Я называю это художественной рутиной. И «Черный квадрат» может превратиться в рутину, если сейчас мы займемся супрематизмом, как художественной практикой.
– Я постоянно ломаю голову: почему же, несмотря на конец литературы, литературный балаганчик продолжает работать. Нам понятно, что нельзя писать фразами, вроде «Марья Ивановна всплеснула руками и подошла к накрытому столу». Подлежащее сказуемое, дополнение… Однако пишут и весьма борзо. Идет лавинообразное накопление словесной массы, пишут, пишут. Балаганчик работает.
– Недавно смотрел «Школу злословия», там две ведущие-литературоманки, одна из них сказала: «Литература может все». Мне кажется, это все равно, что сказать: «Наука знает много гитик». То же самое в композиторской среде, всерьез обсуждают какую-то новую скрипичную сонату. А от литераторов то и дело слышишь: вот писатель X написал новый роман, всем рекомендую, нельзя оторваться. Может быть, у меня что-то с головой не то, но мне это немного смешно. Но они этого не чувствуют.
– А вдруг чувствуют, но у них негласный корпоративный сговор. Если они признают, что симфоническая музыка и литература завершили свой цикл развития, то деньги, которые все еще на это выделяются, исчезнут.
– Вряд ли. Мне, например, кажется, что эти две дамы, ведущие «Школы злословия», вполне искренни, больны какой-то литературной наркоманией. Одна из них вполне серьезно готова поцеловать страницу с понравившейся ей фразой, написанной присутствующим в студии писателем. Мне кажется, что это чистая любовь к литературе. Обсуждают что-то, какие-то рецензии пишут, литературная жизнь кипит.
– Может быть, эти люди просто не задаются вопросом «зачем», о последних мотивациях?
– Для них это эмоции, удовольствие, творчество, пожалуй, что самое страшное, для них это жизнь. Лучше быть лукавым циником, чем таким искренним ценителем. В какой-то передаче Караулов спрашивает у Тихона Хренникова: а написали бы вы сейчас оперу «Мать»? Я думал, он сошлется на время, на конъюнктуру, на культ личности… Но Хренников сказал: «Мать» – это великое произведение, я бы сейчас даже и лучше написал. Ну о чем тут говорить?
– Мне кажется, есть категория людей, которые пишут, как дерево растет. Но одно дерево ничем принципиально не отличается от соседнего, и они все вместе растут. На сайте «Стихи.ру» 100 тысяч поэтов. И они не задаются вопросом «зачем». Один вдох ничем существенно не отличается от предыдущего вдоха, но это не мешает же нам дышать?
– Наверное, мне могут сказать: что ты паникуешь, смотри, какая у нас насыщенная концертная жизнь, слушатели в восторге.
Они могут привести и другие аргументы. Скажем, в 1882 году в Париже Полом Билходом была выставлена абсолютно черная прямоугольная картина под названием «Ночная драка негров в подвале». Затем художник Альфонс Алле в 1883 году выставил картину «Малокровные девочки, идущие к первому причастию в снежной буре», представляющую собой белый прямоугольник, а в 1884 году продемонстрировал красный прямоугольник под названием «Апоплексические кардиналы, собирающие помидоры на берегах Красного моря».
– Есть римская пословица: если двое делают одно и то же – это не одно и то же.
– Конечно, у Алле это были несерьезные провокативные картины. А у Малевича это было мощнейшее откровение. После создания «Черного квадрата» он не мог ни спать, ни есть, ни пить. Для моих учителей, а я ходил еще на уроки к Генриху Нейгазу, Якову Заку, это было чистейшим бредом. Они считали, что искусство вечно и, покуда человек живет, он занимается музыкальным творчеством. Их невозможно было переубедить, для них это действительно была жизнь. Но сейчас мы видим их ассистентов и ассистентов их ассистентов, под утверждением о вечности искусства это ставит жирный вопросительный знак.
– А конец времени философии можно констатировать?
– Да, и многие с этим согласятся. Повторю, речь идет об исчерпанности нас как вида, чем бы мы ни занимались.
Но мне не хотелось бы, чтобы это воспринималось в пессимистическом тоне. Мы стоим на пороге какого-то сильного, принципиального изменения. Главное не прозевать его.
– Футурологи прогнозируют киборгизацию.
– Это одна из реальных возможностей. Многие художники идут по этой линии сознательно. Но мне кажется, что это не самая отрадная из перспектив. Хотя ее нельзя исключать.
– Другой путь связан с активной эволюцией, с редактированием ДНК…
– И тот, и другой путь являются технологическими, то есть изменения происходят из-за внедрения новых технологий. Я думаю, что переворот будет внутренним. Если сознание будет повернуто в другую сторону, тогда уже и технологии обретут другой смысл. А сейчас получается, что мы полностью зависим от развития этих технологий. Не мы направляем их, но они направляют нас.
Неолитическая революция была и внутренней, и внешней, и технологической, и связанной с сознанием. Если технологическому перевороту не будет сопутствовать внутренний поворот, могут реализоваться самые пессимистические сценарии.
– Но это не обязательно будет переворот в области слова, вроде появления нового дискурса или расширения уже существующего? Это будет связано с чувствами, душевной сферой, с отказом от привычных типов мышлений, от аристотелевской логики. Так?
– Мы все время говорим о каком-то отказе. А нужно говорить о приобретении, которое мы пока что не ощущаем как приобретение. «4'33"» – это новое взаимоотношение с реальностью. Ведь в чем недостаток языка по сравнению с сознанием? Он отстраняет от реальности, он описывает, он преобразует, а человек создан для того, чтобы пребывать в реальности. «4'33"» – это чистое пребывание в реальности. Если человек уделит больше внимания подобным вещам, может возникнуть новый эволюционный вид. Кейдж доказывает, что это возможно. И не только Кейдж. Иисусова молитва, буддистские мантры – провозвестники того, что человек может находиться с реальностью в других отношениях. Не преобразовывать, не описывать реальность, но пребывать в ней.
– Недостаток слова в том, что оно не исчерпывает сущность предмета, а только его называет?
– Мне кажется, в обращении со словом есть два пути – путь мальчика и путь девочки. Путь мальчика: задавать вопросы, воспринимать язык, как зеркало, считать, что реальность мы можем увидеть только в зеркале языка. Путь девочки: проходить сквозь слово как Алиса сквозь зеркало. Эволюционный скачок не означает, что мы не будем употреблять слова. Мы будем их употреблять, но только для того, чтобы проходить сквозь них. И «Заклятие смехом» Хлебникова, и Иисусова молитва – это слова, которые созданы именно для того, чтобы, пройдя сквозь них, оказаться в Засловье.
«Черный квадрат» – это великое апофатическое высказывание, формула, написанная красками на холсте. «Фонтан» – это абсолютная палеолитическая диспластия. Здесь слова вообще не может быть, это дословесный артефакт.
Вся история нашей цивилизации заключена между двумя точками. Начальной точкой являются египетские пирамиды, а конечной – «Черный квадрат». «Черный квадрат» – это предрассветный крик петуха. Мы можем сколько угодно писать романы и симфонии, но этот крик обессмысливает все, что мы делаем. Позже это будет очевидно.
– То есть сейчас настоящий авангардист – это тот, кто пытается пройти сквозь слова как сквозь зеркало?
– Да. И это может быть связано с бесконечным обилием слов. Для меня ориентиром является «Улисс», вернее, две его последние главы «Итака» и «Пенелопа». «Итака» – это абсолютный катехизис, вопросы и ответы – путь мальчика. «Пенелопа» – абсолютно несинтаксический поток сознания, путь девочки. И мне кажется, что сейчас наступает время этого пути – время Алисы.
Источник: Независимая газета
0
