Особенно донимающими

этим вопросом оказывались

(и оказываются) интервьюеры

Вспоминается мне

старая пединститутская библиотекарша в начале 80-х

когда я заполнял читательский формуляр

как ужаленная — переспросила

словно за мной стояли Петлюра Бандера и еще несколько

совсем нежелательных для советской историографии персонажей

но куда ж их девать

А один редактор «толстого» в те времена журнала

который издавал ЦК ЛКСМУ

посоветовал подобрать псевдоним сокрушаясь

что он никак не сможет объяснить там…

(и закатил глаза аж под самый потолок) что я не родственник

                                                            Нестора Махно

и таинственно добавил

будто мы с ним участвовали в антигосударственном заговоре:

Что я должен был ему объяснять

что вообще не представляю откуда в деревне Дубно возле Лежайска

(современная территория Польши)

взялась фамилия Махно

и что полдеревни писалось:

либо Махно либо Гоголь

Помню в фильме «Хождение по мукам»

время от времени крутившемся по центральному телевидению появлялся

Нестор Иванович которого играл Борис Чирков — лохматый

с какой-то анархической бесшабашностью пел «Любо, братцы, любо»

все время пил водку изъяснялся

на революционном сленге и люто ненавидел коммунистов

Собственно эту ненависть Чирков сыграл особенно убедительно

как проморгали цензоры — непонятно

На следующий день в школе мои одноклассники

живо и громко обсуждали фильм

неоднозначно кивая в мою сторону

И хоть я вовсе не походил на своего гуляйпольского однофамильца —

но его карикатурное изображение

было мне особенно неприятно

Мои родители развелись когда мне исполнилось 5 лет

С отцом я не общался

А мама никогда мне ничего не объясняла по поводу фамилии

Нашу она поменяла на фамилию отчима

и с той не было никаких проблем

Хотел я того или не хотел но Нестор Иванович Махно

вместе со своим 70-тысячным войском

сопровождал меня повсюду

не всегда побеждая

моих одноклассников-недругов

или трусливых редакторов литературных журналов

или — потом — назойливых интервьюеров

Собственно где-то в возрасте 10 или 11 лет

когда меня избила шайка сорванцов из соседнего дома

именно из-за фамилии

я начал придумывать истории

что как хорошо было бы если б Нестор Иванович

приехал на своей тачанке со всем своим войском

и припугнул моих обидчиков

Я представлял как они распустили бы нюни

перед строгим взглядом батьки Махно

а он бы посадил меня возле себя на тачанке и

— на зависть им — разрешил подержаться

за холодные ручки пулемета

Но он никогда не приезжал

Времена изменились:

в Украине чтут Нестора Махно —

одни говорят что это хорошо другие — что плохо

создают Общества его имени,

открывают музеи —

понаиздавали его Воспоминания и кучу беллетристики

изучают анархизм и его военную тактику со стратегией

Мои дочери уже не станут краснеть и стесняться

приехавши в Украину и заполняя таможенные декларации

что их фамилия у кого-то может вызвать отвращение

или иезуитский вопрос: А вы не...

Их также будет оберегать Нестор Махно

с 70-тысячным войском

добродушно подмигивающий

стоя на площади в Гуляй-Поле

1920 года

где кони ржут как иерихонские трубы

и камыши сабель шуршат

и какое это имеет значение родственники мы или нет

а если кто-нибудь снова спросит меня: А вы не...

то я с радостью отошлю его к этому стихотворению

указав название издания и страницу

и возможно это будет его первая встреча с поэзией

и тут Нестор Иванович сослужит службу...

Голубь нью-йоркский летит над Бродвеем.

Хануки свечи сияют евреям.

Брайтон скупает водку и чай.

Вновь Рождество — три царя — полицейских

проблеск мигалок, что звезд Вифлеемских.

Вновь распродажа и снова печаль.

Вспорота ревом пожарных и скорых

тишь что сравнима с листом приговора

белым — лишь чаячьих букв череда —

или с налипшим на зонтики снегом.

В чайной нежданно встречаешься с беглым

словом погреться зашедшим туда

Зябко еще с декабря небоскребам

как на скамье подсудимых — всем скопом —

словно святым Николаям всех стран

схожим с подушками и с леденцами

в сахарной пудре — и с теми дарами

в святки что прячет колядник в карман

Можно пройтись — в самом деле — с пророком

по-над сугробами по-над Нью-Йорком

по-над Джуринкой* и в ней пескарьём

вместе со снегом у берега талым

знаемой чахлым шиповником тайной

и на колядках нажитым рублем

Пришлым в Нью-Йорк православным мирянам

колядовать в Офф-Бродвее с Вирляной**

не до Бродвея им здесь и снегов

длиннобудылых всех зданий соседних

саксов тромбонов серебряных медных

Можно с собой прихватить — в самом деле —

слов чьи составы на Брайтон слетелись

кухни еврейской — гефилте фиш

черной икры — оренбургских пуховых

и как поэзию прозой сухою

пересказать эту стылую тишь

Старой знакомой зима по Бродвею

бродит где вещи вовсю дешевеют.

Весь в ожидании снега Нью-Йорк

частная жизнь засветилась огнями

слов никаких и не нужно меж нами

а над Младенцем — ухо и рог

* * *

Император Китая кормит дворцовых кур,

вытирает пыль с фарфоровых нежных чаш.

Вот стихи вчера написались (так, прихоть, дурь)

о бамбуковом свете, осыпающем горный кряж.

На границе чужие полки — и придворный люд

помаленьку пакует манатки — туда-сюда,

как летучие мыши, бесшумно гонцы снуют,

слухи жалят больнее змеи — беда

у порога, а он трогает кисточкой шелк,

чернь уже во дворце, и острый восточный свет

на лице прорезает глубже застывший шов,

иероглиф победных походов минувших лет.

Императорский сад сегодня окрашен в цвет

старых свеч, переплетной шагрени — он книжный червь.

Пахнет книгами власть, и мудрой седой сове

тоже кто-то шепчет стихи с небес, как ручей.

Что ж, встречать их как воин — с мечом, иль оставить всё —

да, но куры, стихи… Наступает ночь.

Император ложится на ложе, авось пронесет,

а ворвутся в спальню, так он их прогонит прочь.

Океан Сен-Жон Перса — замысел темных линий

что сплелись в иероглиф имен

реки, что впадает в яму одиночества

тоненький рожок месяца искрошенный волнами

на серебряные иглы на чешую рыб вспыхивает

резким светом похожим на блеск фольги

прилипает осенний лист к телу ужа

и вползает с ним в нору памяти оставляя

дерево-родину и сестру букашку дрожать на ветру

в воздухе — пронзительное безумие как надрез

кровоточит прогоркшим дымом и отсыревшим светом

тоненько звенит паутинка как битое стекло

куда затекает темный свет — и в глубине

оксамитового свитка воды оседает золотой гладью

а скелеты рыб устилают случайное это шитье

это тайна подрезанного корня сердца — водоросли

куст морского ежа — белого наощупь

что испуганно обнюхал темень и стал ею

и туманы сыпучим сахаром известью прилипают

к берегу азиатская кровь напоминает тебе

простор что не вмещается в орбиту ока

слова каких не вытанцует язык звуки

чья прозрачная ткань — олива черна и шершава

орнамент оси не повторить не запомнить

мыслями звездами морскими сонная вода светится

перламутром переливается — и гаснет в смоле воздуха

застывая шкурою зебры на ребристых волнах

тишина кутает линии в золотую фольгу кокона

форма округлого времени обводит тушью

окружность знания — и она белеет ниткою паутины —

пауки времени и мыши времени — знаки существования

прикрыты мхом небытия зелеными очами светят

и глотают наши помыслы и облизывают наши тени

повсюду океан — иероглиф его имени

кто первый намочит стопу и пойдет по воде?

и лишь перст погасшей свечи указывает куда дуть ветру.

жизнь океаном пахнет — пахнет рыбой, испытывающей судьбу на дне

корабля жизни — наряду со скелетом рыбы подвешенным на стене

да еще несколькими открытками из дальних 60-х, валяющимися среди

старых вилок и ложек — немытых стаканов — CD

перспектива побега грустна — но существуя внутри пейзажа поэт

разрушает его посредством себя — позабыв что количество лет

помноженных на съеденный харч подтверждает тот постулат

что моль невозможно вывести — а едомые рыбы к счастью не говорят

иногда навещает муза — худосочна, стара: лицо словно мятый кошель

они пьют вместе кофе — он ей читает стихи — но с ритма сбивает шелест

океана — выходит, что как ни пиши для всех — аксиома не подтвердится

что всем необходимы слова, напоминающие запятую — жирафа — птицу

землю что стала землей — из ничего нечто — из будней полных тоски — материю строчек

сотканных из дыхания слов — из блаженства невиданного — так как хочешь

верить наималейшему из предметов нагретых за день — приникаешь сердцем руками

что за дело сохраняет тепло ракушка зеленая камень

в жестянке вода для бритья — пятнадцать рыбин на леске — точно

монисто — звенит на ветру — давно уже надо навесить прочный

замок поскольку мораль упала ниже нуля — чему порукой не только пресса

но цены на недвижимость и стихи известной в городе поэтессы

Коль вдобавок решит и Господь поддержать

невесомо под руку

станет тесть помидоры в берет собирать

«нынче не уродились Марика»

а как теща поставит на стол поутру

кофе — и поглядит за ворота

«не цветут помидоры в такую жару

там за домом Володя»

разговоры я эти запру на засов

ну а тот кто подвинул берет

скажет «ты еще выпиши сорт

тот который никто не берёт»

а пойдет в телевизоре вечный бейсбол

побредут облака с океанских равнин

и Христина будет писать на Facebook

и Софийка станет делить мандарин

ну и ты от окна где развалы книг

глянешь то на меня то на куст во дворе

как я стих этот правлю а мы одни

и пропеллер вертится на штыре

ну а теща нарежет помидоры в салат

по стиху их запах гуляет свеж

куст зеленый затянутый в маскхалат

и твой голос «возьми поешь»

ну а я буду руку держать на узле

слов — на темной нитке янцзы

чтоб никто не увидел нас в гуще слов

как в гнезде сорочье яйцо

тишину и четыре куста помидор

что так нежно лелеет тесть

и светляк запускает свой звездный мотор

а взлетает их десять

ну а мы уносимые тем светлячком

взявши дочек и тестя с беретом

всё боимся чтоб нас не поймали сачком

ты ж не веришь поэтам?

* * *

течет времен воздушная река

лук с лирой — их как женщину рука

ласкает — запирал на три замка

дороги на ночь — шороха одежд

золы — сплетя узлы — усни промеж

или следи из-под прикрытых вежд:

за теми приносящими дары:

сухие стебли — горние миры —

рыбёшки плавничок песок икры

припомнишь детства золотой оплот:

незримое тепло паук плетет —

и пчелку липкую которой подметет

пути злой ветр — и время невзначай

как божий странник спички — подбирай

и перстни звякают и остывает чай

вся болтовня про прошлогодний снег

про ключарей ворота и побег

трубу и бычий рог и кто стратег

сей замыкает анабазис зим

промедливая запахом: бензин

всласть прожигает воздух — шерсть козы

снега напоминают — сходни драм

разбито войско — корчится от ран

король — их бог — актер что отыграл

растенья сада у залетных флор

расспросят про дороги и простор

про струи воздуха чей молчаливый хор

занес и их язык в словарь хазар

что пахнет морем и песком — и за-

пахи мгновенные как сад

и не уменьшишь этот скудный скарб

творенья мира из картонных карт

прозрачного как темя родника

а сосчитав все спицы в колесе

времен — не раз — по сорок и по семь

свершилось все — и беспредельна сеть

нам вновь затвердить остается вдвоем

тесемку имен что идут с Рождеством

как старую молвь — с архаической свечкой —

пшеничное спрятать в ладони зерно

все молча — и пить согреваясь вино

зимой заменяющей вечность

вечерняя музыка сонно снует

она за порогом и знак подает:

глядеться в глаза — из тесемки беспечно

тончайшие нитки надергать в слова —

и тепел и сладок наш снег Рождества

— как сахарная овечка

уже засветились ряды фонарей

и нас не проминут трое царей

и в доме всего у нас вдосталь

порывисто дышит свеча над столом

и выключив свет — мы как дети — вдвоем

ищем Господню звёзду

* * *

и ремесло и опыт — как змея —

все умудренней — молоком облиты

дни зимние как хлебы — сыты-крыты

медвяны сны — и речи толчея

всех призовет по имени — но лиц

она не помнит — их смывает время —

и ты меж ними — брошенное семя —

челнами что из прошлого пришли

и в прошлое ушли — бумажным сном —

и словарем реки — и солью моря

тех вызовут кто этой речи вторит

раскинув парус — горбясь над веслом

ибо слова бесследны — меж пропаж

окликнуть — зазевавшихся обозных

сточить крыло орлиное о воздух

и на бумагу бросить карандаш

В Сигете Мармаросском пахли червивые яблоки

и цыганки цеплялись за рукава чтоб погадать

говорили что знают все о тебе

от них пахло сивухой и луком пережеванным с утра

и украинскими сигаретами

которые они проносят через приграничный мост

по нескольку раз в день

Утренние туманы укутывали город под шею

они сходили с гор, как местные селяне — в Сигет на рынок

и оставались на улицах

и прислонялись головами к домам

как бездомные псы

этого города

Я стоял на перекрестке

дорожный знак показывал направления на Бая-Маре

где-то рядом отреставрированная синагога

православная церковь и ратуша и несколько перевернутых ветром

спичечных коробков строений свидетельствовали о упадке

всех европ и империй

лишь железная дорога построенная еще при Австрии

когда-никогда куда-то вела болтающиеся вагоны

как непослушного ребенка за руку

и поезд

отправляясь в горы навеки там исчезал

увозя отсюда с собою евреев

ибо им нельзя было здесь жить

что означает молиться в синагоге

доить коз и продавать красный перец

ездить в Бая-Маре и в Венгрию

и каждую субботу петь свои печальные песни

Тут вообще нельзя было жить

среди деревянных церквей

со святою Варварою картинами Страшного суда

евангелистами что держат наготове указательный палец

как ключ

а ночной сторож вероятно

закрывая церковь на ночь и кладбищенские ворота

ворчал что ключи и замки заржавели

А в Сигете Мармаросском запах раздавленных слив

с коричневыми глазами косточек как у мертвой коровы по которым ползали

мухи и муравьи

и было понятно что ночной поезд прибывает

ибо машинист задолго до остановки сигналил

этим горам яблокам сливам и измученным цыганам

что пили вино в придорожной корчме

грязными руками потрошили зажаренную форель

и кричали на владельца

чтобы он принес белого хлеба побольше

да поскорее

ибо им нужно было успеть доехать до пограничного перехода

когда их жены с контрабандными сигаретами

вернутся домой

Это было при Чаушеску и когда старые дома завалились

по Бухаресту ездили на волах запряженных в телеги

и свободными были лишь птицы кружившие над страною

это авто купил его отец на ежемесячную зарплату

от секуритате за написанные доносы

тогда авто было новеньким всем на зависть

той ночью он ехал с девушкой подсвечивая город

электроэнергию продавали за границу

обменивали валюту на право выезда для евреев

тогда все хотели быть евреями лишь бы уехать

каждый хотел жить в Париже все знали французский

не хуже чем Тристан Тцара или Мирча Элиаде

она сидела заплаканная ее беременность его раздражала

он попросил ее прикурить ему сигарету

и притормозив выскочил из авто и пинал колеса

круглые как ее живот

Они — музыканты, футболисты — команда

браслеты, перстни футболки с Че

Их музыка бла-бла-бла баллада

а у нее сцелована с губ помада

и тату вьется змейкою на плече

У них хиты прямо с жару с пылу

комариный звук саксофон с тромбоном

телом самки она ощущает силу

взгляда, что чулок на бедре зацепила

когтем вороньим

Она недавно при них засветилась

заказала кофе и ночь налетела как вороньё

и она за дождь — как за нож — схватилась

а гитарист за музыку что приснилась

струнами ног ее

За ней обученье в столице — три курса

родители что марксизмом когда-то достали

дело темное светлый путь — ты в курсе —

белый кафель тепло джакузи

симон боливар ленин и сталин

придурки пахнут кофе вином текилой

песня в которой никчемны слова и мотив

а она королевским павлином хвост распустила

но между любовью и сексом носила

на случай в сумочке презерватив

и она подхватила этот мотив и ее как пушинку

подхватил ветерок настоящей войны

расширены ноздри — вдох кокаина

за воздух свободы за запах овина

за революцию на юге страны

за то что жизнь — любовь и доход и

за то что сорок а не пятьдесят

ловя волны ультракороткие

новости те же убийства наркотики

и не заводится фольксваген-пассат.

ты читаешь письма к тебе давнего лист

он лежал как простреленный в голову лис

в норке ящика — срока не зная

я для воздуха это писал — губ и глаз

для дождя что стекает за ворот сейчас

этот стих дописать мне мешая

я писал для очей в тот зелёный Джанкой

я скрывался в паслёне — я был пиджаком

и в конверты года собирая

я так ждал этот воздух для крыльев и слов

я глотал его с крошкой его золотой

я прохукал стекло протирая

30 лет пролежало письмо — а дружок

как бумага письма постарел и поблёк

нашу странную связь наблюдая

он хотел треугольник замкнуть навсегда

так и жил бы без мебели новой года

суп варя и сумки таская

если вдруг — я тебе ведь не всё прояснил —

что за жёлтый бумажный цветок? — спросит сын

кто он лист этот в росчерках скорых?

что набился — скажи — жёсткий воздух меж строк

что цикады Джанкоя и слов этих ток

в плавниках сребропёрых

что всё сгладят сегодня Париж и Нью-Йорк

и простреленный лис и забытый пророк

и под шарфом накутанным шея

я письмо дописал тридцать лет как тому

допишу этот стих и поверю ему

он крапивный — он жжёт не жалея

и сердца он сошьёт как зелёный паслён

где сейчас этот дождь выдувает тромбон

где ему этот джаз и сыграть бы

так читай же письма пожелтевшего лист

пока тащит в зубах запыхавшийся лис

твой билет до Белграда

я в Париже с тобой — Маяковский и Брик

с нами только свои — нам не нужно чужих

я приехал в Париж — с Елисейских полей

дождь парфюмами в тёмные улицы лей

для парижских красавиц как расцветший букет

тут должны быть и муза и поэт

быть кофейня должна и с брусчаткою Рю

зажигалка — забыл — что давно не курю

ибо терпкий в киоске купив Gauloises

я б курил и о времени думал и нас

что мы в этом Париже и что нам Париж

что устала и вот на плече моём спишь

мы брели бы сквозь ночь — и Латинский квартал

нас бы спрятал для нас — я б с тобою летал

мы б летали в парижских потёмках и здесь

со студентами пили вино — ибо шесть

мы уже одолели бутылок вина

а у них оставалась на счастье одна

я бы город тебе показал и метро

что мы пили? спросил бы — да вроде Merlot

утром кофе две чашки дымят на столе

я принёс бы хрустящий поджаренный хлеб

наспех сдвинули койки вчера — простыня

смята в ком и подушка тепла и темна

ты глядишь на меня — это правда Париж?

и в каком же отеле со мною ты спишь?

вспомни — ночью ловили такси на шоссе

и шофёр — тот француз — видно дома не все

так нас лихо катил — словно всё понимал

и молчал и вопросов не задавал

я не спрашивал тоже — я руку держал

по дрожащим коленям и бёдрам бежал

и на горличьи гнёзда я голову клал

и всю ночь у тебя я тебя крал и крал

говорил вот Париж и в медовы слова

одевал твоё тело и слушал: жива?

не в Париже с тобой — всё быть только могло б

я нью-йоркским стеклом охлаждаю свой лоб

я стихи набиваю в которых лишь ты

пролистав собрала моих писем листы

пьёшь в парижской гостинице кофе молчишь

я хотел чтобы ты прилетела в Париж

на рассвете китайские женщины

после утренней гимнастики

требующей концентрации

не только тела но — что важнее — духа

исполненные цитат конфуция и — во что не верится — мао

отправляются в великий поход

— длиннее великой китайской стены —

и тяжелее изнурительных военных походов

описанных ду фу

поход в поисках металлических банок

за каждую из них автомат выплёвывает 5 центов

женщины привыкшие мокнуть в заболоченных рисовых полях

стойко переносят неприятный запах

банок из-под пива и кока-колы

которые всегда можно найти

в больших пластиковых мусорниках

стоицизма им придаёт конфуций

пережитые времена культурной революции

и природная китайская ретивость

часами по улицам движутся большие пластиковые мешки

завязанные вокруг предплечий

так же как на акварелях

когда склонённая — над всходами риса

с мотыгою — женщина

держит на спине в полотняном

мешке ребёнка

они — эти китайские пчёлы —

слетевшиеся со всего мира

пить мёд нью-йоркского

воздуха

перенасыщенного бензином и смрадом

ресторанных помоев

очищать его неутомимыми

крыльями гудящими как пропеллеры

эти маленькие дракончики

китайской мифологии трепещущие возле океана

когда задувает сильный ветер

тарахтят металлические банки в мешках

сыплются пятицентовые монеты

мелькают китайские пчёлы

с узкими глазами

и кожей как пальцы ювелира

хорошо что у них был конфуций

сковорода нас этому не научил

В первый день они заметили огромный холм и там

между коричневых линий белели слои сахара

все отправились на штурм холма

В другой день — холм раскрылся —

белая площадь увеличилась

легче стало карабкаться наверх — и кое-кто из них добрался до

белого плато но оказалось что белое вовсе не сладкое —

и к тому же испещрено чёрными

значками — поначалу они решили что это могильник

их родичей

и предшественников

но потом — кто-то из старейшин рода это оспорил

В какой-то из следующих дней подавляющее большинство мурашей

покинуло золотые тиснёные буквы

и телячью кожу использованную для переплёта

— им особенно не понравился запах —

и рвануло на кухню где всегда было можно

чем-нибудь поживиться

и лишь несколько прощелыг осталось

рассматривать дивные знаки похожие на них самих —

рыжеватых мурашек — словно помеченных тонкой кисточкой

китайского каллиграфа

и когда они остановились на слове Ant

кто-то очень торопился — и прикрыл книгу

и положил на полку

и почти через год вернулся

к этой книге и этой странице

сразу же заметив что слева от слова Ant

ржавеет несколько золотистых пятен и их не вытереть

это были души тех смельчаков

на столе — как всегда — белели кристаллики сахара

и довольные муравьи бежали врассыпную со скоростью света

в этом путешествии по стране твоего тела

на самом деле мне не нужны

ни водительские права

ни знание правил дорожного движения

ни — в конце концов — соблюдение этих правил

я давно выучил

что от двух холмов с голубыми прожилками

сосков

сторожевых башен

можно съехать по гибкой линии живота

вплоть до колодца пупка

а ниже — засушенный плод раздавленной шелковицы

прилип

чёрной и жирной точкой родинки

дальше — шёлковый лес

и долгая дорога

по ней нужно ездить

туда и обратно

туда и обратно

туда и обратно

стоит иногда переключать скорость

ведь электрический ток движений

может испепелить

наши тела

они — и в самом деле — когда-нибудь станут углём

и масляной чёрной нефтью

чёрная шляпа Никиты Стэнеску напоминает чёрную птицу

вылетевшую из гнезда квашеной капусты — из его языка

и кружащую над головами поэтов

Радомир Андрич носит эту шляпу — словно жбан с водой

в пустыне —

держит птичью ногу шляпы

                                          (ибо это птица) в одной руке —

а другой разогревает прозрачное тело ракии

и понемногу рассказывает о сербском средневековье

шляпа Никиты Стэнеску прижмурив глаза —

                                                   сложив крылья как херувим —

тихо дремлет —

шляпа привыкла к Андричевым лясам

                                                   и поэтому может отдохнуть

фетровая ткань опоясана чёрной траурной лентой

— чёрным языком смерти —

поэты разговаривают на этом языке —

                                пишут на нём и после смерти становятся

чёрной парчою этого языка

поэтому Никита Стэнеску сидит вместе с нами в баре

                                                                     и пьёт чёрное вино

но ничего не говорит нам и для многих он невидим

поэтому некоторые не знают что Никита рядом

им видна только чёрная фетровая шляпа

хотя несколько посвящённых знают что шорох кукурузы

это шорох его херувимских крыльев

ничего уже нам не скажет Никита Стэнеску

его шляпа становится: то львом —

                  то волом — то орлом — то ангелом

и нас разделяет жёлтая моча осенней кукурузы

и чёрная парча херувимского крыла

и замотанный рот ангела

что-то хочет нам сказать

но воздух белой известью забрызгивает нам уши

и мы знаем только одно: пить чёрное вино

ибо нам не позволено слышать эти слова

"И одни народы пошли на север

а другие — на юг.

И они разминулись на тысячу лет

и те что пошли вперёд

оставляли за собой города и сёла

могильники и разбитую посуду

а те что опоздали —

подбирали за ними тишину" —

прочитав это в книге

с коваными серебряными наугольниками

и застёжкой которую замыкали на ключ

ты так и не понял к каким народам

себя причислить

ибо этот зазор в тысячу лет

который образовался —

когда одни повернули на север

а другие на юг —

сохранил лишь песчаный ветер

и ты разгадываешь тёмные слова:

и слышишь — приглушённое ржание

встревоженных лошадей

на несколько месяцев Муза

покинула меня

заявила что берет отпуск

и пошла досадуя болтаться по Бродвею

потому что не сочинил я ни одного стиха

ни одна строка не проросла

на мониторе

не писалось

зато три домашних музы — жена и дочки —

не оставляли меня в покое

жена —

всё твердила, что нужно делать зарядку

и что я обещал ей платье от Ann Tailor

старшая дочка —

клянчила новые кроссовки «Пума»

и ноутбук Macintosh

младшая вовсе —

не хотела говорить со мной по-украински

лето проходило

переполненные поезда неслись к океану

дожди сменялись жарою

я выбрался на Бродвей, искать Музу

одна, официантка в баре, налила мне пиво

другая промчалась мимо на роликах

в минишортах

еще одну увидал на Седьмой улице

она сидела сжимая коленями

картонку с надписью «Я голодная и бездомная

Подайте несколько центов»

что ж

все они были куда симпатичней

чем те полуголые дамы

с потертых фресок

с пастушьими дудками у губ

в толпе

толкнула меня ненароком

девушка несказанной красы

с лесбийским журналом в руках

Would you stop loving her if you know she’s a lesbian?