Юрий Тарнавский в переводе Дмитрия Кузьмина
Категорія: «Переклади укр/рос» | Переклад: Дмитро Кузьмін | Перегляди: 2412
Юрий Тарнавский (р.1934), ключевой, вероятно, поэт украинской эмиграции в XX веке, оказался вне Родины в 10 лет и провел всю жизнь в США. Здесь он работал в корпорации IBM и изучал лингвистику по Н. Хомскому, здесь на исходе 1950-х гг. стал одним из создателей Нью-Йоркской группы — важнейшего объединения украинских авторов за пределами Украины. Во второй половине жизни Тарнавский всё же перешёл, в основном, на английский и на прозу, и его страница в Фейсбуке полностью англоязычна, хотя появляющиеся на ней временами английские стихи — зачастую автопереводы с украинского, а в последнем нью-йоркском выступлении Тарнавскому составили компанию посланцы младшего поколения украинской литературы Тарас Малкович и Александр Фразе-Фразенко.
Уже одно то, что классиком украинской поэзии стал автор, живущий за пределами родной языковой среды с десятилетнего возраста, само по себе нетривиально — русская поэзия таких примеров не знает. Но важно и то, что (возможно, как раз благодаря этому) в стихах Тарнавского совершенно нет ностальгического почвенничества, попыток реставрации то ли бывшего, то ли небывшего вчерашнего дня национальной литературы: напротив, это полноценная западная поэзия на украинском языке, внимательная к американским реалиям и европейским претекстам, а если и призывающая тени предков (понятно, что за всяким стихотворным «Завещанием» на украинском маячит призрак Шевченко), то для того, чтобы резче обозначить сдвиг и зазор. Однако первое стихотворение в нижеследующей подборке стоит особняком: глядя на него, трудно вообразить, что оно написано в другом полушарии, а не где-нибудь в мордовских или пермских лагерях, по соседству с Василем Стусом. Когда-то именно с этого стихотворения, поразившего меня до глубины души, началась моя работа по переводу украинской поэзии, а часть последущих переводов из Тарнавского вошла в мою книгу «Хорошо быть живым» (2008).
Дмитрий Кузьмин
Россия
О страна, пораженная комплексом материнства,
пеленающая другие народы колючей проволокой своей любви, —
неужто не найдется среди твоих сыновей
хоть одного, чтоб сказал: «Оставь их, мама!»
О страна-великанша, пожирающая беззащитные книжки,
словно бессловесных младенцев в яслях библиотек, —
мне бы жить миллион лет, чтоб пройти тебя от края до края,
опираясь на нож, будто это друга плечо.
Независимые — как невинные, спят государства
в мягких постелях своих границ, со столицами полуоткрытыми, как уста, —
а из-за горизонта наклоняется над ними твой косоглазый Христос
с солёным мёдом сифилиса на губах.
* * *
Пробило восемь,
и я умер,
в голове
спиралью сигаретного дыма
вертится-морочит
ерунда какая-то:
"verfluchte Haferflocken”,
ночь на дворе,
матери нарциссов
уложили своих детей
по непорочным кроваткам,
темнота с финкою
бродит
пустыми мозгами,
ищет беззащитных –
кому укоротить
век,
лирики
стальными перьями
выкорчевывают
кровавые пятна
с чистых
листов бумаги.
* * *
Не могу заснуть
среди ночи,
встаю
выпить молока –
тёплое должно быть
на кухне,
тут-то ноги
и подворачиваются подо мной,
словно складное кресло,
я падаю
на колени,
лбом припадаю
к полу
перед Богом –
проступающим постепенно
огромным
белым
холодильником.
АЭРОПОРТ О'ХАРА, ЧИКАГО
Воскресенье, дело к вечеру, я уже
на борту, жду вылета
из аэропорта О'Хара,
голова пухнет от
мыслей о Фрэнке О'Харе и
запаха авиационного
топлива, хорошо бы
встретиться с моей подругой, когда
приеду, сегодня
у неё какой-то малознакомый
учёный в гостях, самолёт
коснётся земли, как мужчина
пальцами своего
израненного сердца, я
сяду в машину, холодную, словно
взгляды прохожих, позвоню ли
ей, будет ли наша любовь
длиться
вечно? слева, через
пустое кресло, беременная
обхватила живот
мягкими белыми
пристежными ремнями
своих рук – защитить
новую жизнь, кто защитит
мою?
НОВОСТЬ
За день
не случилось
ничего,
как обычно,
и только
вернувшись
домой,
я узнаю:
моя мать
умерла
уже тридцать
лет
назад.
ВТОРОЙ РОМАНТИЧЕСКИЙ НОКТЮРН
Тянет руку ночь к лампе дня.
Совесть меркнет, как дневной свет.
Злоба выходит из душ,
как шипенье изо рта.
Палачи настраивают струны
рассохшихся виселиц,
и бандиты оглаживают ножи,
как загривки похотливых котов.
ЗАВЕЩАНИЕ
Как умру, сожгите
мое тело, словно запрещенную книгу,
соберите весь пепел, чтобы ни молекулы
от меня не осталось, где пылал костер.
У Сантандера, на скале, что дальше всех в море,
дождитесь самого сильного ветра с юга
и бросьте пепел на ветер, пускай хоть миг
трепещет серое знамя над синей водой.
И потом уже никогда
не вспоминайте меня, не называйте имени,
чтобы не трескались струпья его букв
и не кровила под ними, не заживая, рана.
ПОЭТ
По следам Бодлера
Говорит поэту дева: «Твои очи
словно два голубых телеэкрана,
и оба показывают ход твоего сражения
с драконами, грозящими всему живому.
А уста твои – словно звезды,
далеки от неправды, и вообще от всего на свете.
Как от кровавого смертоубийства,
не отвести взгляда от твоей красоты.
А любить я буду глаза, что глядят с пользой,
и губы, которых будет легко коснуться.
Буду жить в покое, в покоях, чуя, как сквозь пальцы
растет, будто трава, сало на животе моего мужа».
НА СМЕРТЬ МАТЕРИ
Твой подарок – смертность – я сберег
до сих пор, спустя уже столько лет,
и любуюсь им только тайком,
в одиночестве открывая шкатулку сердца.
Как роскошный медальон, я его прицеплю
к простой одежде моей жизни,
и он подхватывает игрой цветов
выражение моих глаз.
Удивляются люди, отчего я иду
по жизни уверенно, почти дерзко –
а я просто знаю: меня ждет наследство –
все богатство, скопленное тобой под землей.
ВИВИСЕКЦИЯ
Распятые на цинковых столах
в просторных Голгофах лабораторий,
они отдают свою жизнь,
спасая не души людские, а лишь тела.
Дара речи им не досталось,
и они поднимают к небу глаза, забрызганные кровью,
а хотели бы сказать Богу, робко, на Вы:
«Простите их, хоть они и ведают, что творят».
А потом их маленькие души, еще в крови,
как замурзанные сельские дети, толпятся у небесных врат,
пока процессии больших человеческих душ
выступают торжественным строем под ангельский саундтрек.
ТРЕТИЙ РОМАНТИЧЕСКИЙ НОКТЮРН
Лежит тяжелая голова ночи
на белой подушке луны,
и звезды движутся, как люминесцентные стрелки,
по круглому циферблату неба.
В полутемных спальнях свершаются тишком
любовные акты, как запланированные убийства,
а во мраке, собравшемся за дверьми, ножи
со звуком поцелуя отрываются от ран.
УБИЙСТВА
Ножи, как стрелки часов, добираются до нужных мест,
и, будто звонок по дому, разносится по телам боль.
Это смерть, такой специальный будильник,
будит души от жизни, словно от сна.
Они с трудом поднимаются, еще пару минут
сидят на краю тела, как на краю кровати,
трут глаза, зевают, стараясь не думать,
что загробная жизнь их ждет, как будто работа.
У РАНЫ ЕСТЬ ИМЯ
У раны есть имя, право
бороться за свое счастье,
она прибывает на поверхность
тела, занимает себе
место, роется в тяжеленных
узлах, остается до самого
ужина, а когда мимо
едет смерть на оловянном
велосипеде, она машет
красным платком, чтобы та
про нее не забыла.
Независимо от того,
светит или не светит
солнце, от нее падает
долгая тень, у которой
есть туловище, конечности, голова,
биография.
Перевод - Дмитрий Кузьмин