Да, я вижу, квартиры кому без конца сдают,

И немые ночи, растерзанные к утру,

Да, я вижу, им не нужен и чужд уют,

Я не хочу с ними одну на двоих страну.

Липкий бархат волнами поглотит восток,

От восторга разве что не зарыть чеку,

Научился читать давно, но лишь между строк,

Выплывая редко, отдышаться на берегу.

Из глазниц угар, преисполненный пустоты,

Тишины пожар не остудит, не исцелит,

Я хотел так просто иногда перейти на ты,

Только не поможет, и оно без конца болит.

Это пена дней зазеркалья передовой,

Это взгляды дна, неспособные на эфир,

Этот город мог быть совсем иной,

Но главой последней допишет войну и мир.

день тишины, ночь покаяний,

нет аргументов у полей брани,

есть счет-фактуры, мертвые души,

наш вавилон уже не разрушить.

перестарались, не доглядели,

за вышиванкой ватные ели,

скомканный рык и привкус крови,

нет урожая на ржавой основе.

старый прицел, одиночные селфи,

место нагрел на сырой верфи,

встал во весь рост, засомневался,

вниз головой так висеть и остался.

Никогда не считал себя поэтом и не считаю, но она (поэзия бытийная) когда-то из меня полезла в начале нулевых и с тех пор не отпускает.  Было несколько книг, которые в количестве 10-20 экземпляров печатались как-то и раздавались каким-то, чаще, случайным людям. Это были вынужденные рефлексии, это фон и ширма событийного ряда социальных декораций, это расширение границ субститутного вакуума повсеместной одинаковости реакций. Любимый мной старик Сартр говорил в своих культовых «Словах», в середине шестидесятых,  о том, что «я всего себя отдал творчеству, чтобы всего себя спасти». Вот с рифмовкой строк у меня также. Это именно какое-то локальное подручное спасение, ведь какое-бы ни было творчество – это одна из форм молитвы, которая удобна только именно тебе. Это интим нутра и повод побыть собой. По поводу совмещения строчек и фото, то это такой бытовой экзистенциализм, который вырывается наружу через щели слов и визуальной структуры.  Это подсознательный комплекс вынужденных мер по совмещению формы и содержания в одну корзину, из которой потом очень не хочется все удалять.

Первая экспозиция  была для меня какой-то органичной по набору инструментария, она была и одушевленной и неодушевленной одновременно. В ней были слагаемые, который формируют базис суровой реальности обстоятельств и реакций. Да, и в ней была одна цветная фотография (потом цвета не стало, все осталось черно-белым, как я люблю) – это зеленый хрупкий росток в стене завода «Краян», как символа надежды что ли. А вторая была наконец-то именно уже о человеке, тут уже все поступательно разлаживается на атомы, тут главное заметить в человеке человеческое и напомнить, что грязь на теле - не всегда грязь в душе. А напомаженные, слипшиеся, потребительские вагины утробных мещан-обывателей не всегда хороши на дне своей сущности, а чаще всего  убоги. Насчет первого-второго - строки или фото, то это как рассуждать про первичность курицы или яйца. Вначале было слово. А строки и фото шагали, конечно, параллельно. Это как видеть и думать. Просто одно невозможно без другого, ты параллельно делаешь оба физиологических мероприятия, если есть функционирующие органы слуха и зрения.

В «Слагаемых» не было музыки и звука вообще, но должна была быть. Уже даже были какие-то договоренности на уровне контактов с музыкантами, но потом я понял, что это не надо в этот раз. Покойный Мирослав Кульчицкий, который был куратором этой экспозиции в МСИО, как раз год назад, принял все как есть, мы нашли общий язык вполне. А в самой первой моей совместной с Мирославом работе - «После конца», которая была показана в августе 2013-го года, на Третьей Одесской Биеннале и чуть раньше на групповой выставке «Социальный магнетизм»,  тоже в МСИО, был индустриальный звук. Созвучный именно с распадом города через визуальные виньетки его промышленных трупов и спальных районов. Его мне  за вечер, по просьбе моей же, сделал мой товарищ Стас Иващенко, который сегодня является барабанщиком группы «Вагоновожатые». Тогда он был еще драммером своей формации DOK. Мне вообще все понравилось. А про Леню и Наташу вообще все просто, они легкие и бытийно концептуальные люди, в чем-то наверно наивные для нашего гнилого времени, но талантливые до предела, такие очень концентрированные, но при этом скромные очень. И таких сейчас до ужаса мало, и это плохо. Просто захотелось звука от тех людей, которые с тобой на одной волне. Идея была привнести, конечно, строки, которые рождались последний год,  даже месяцы, так и вышло. Мы встретились с Леней, я в парке на Молдаванке все зачитал на диктофон, Леня с Наташей все сделали потом сами. Причем было три версии, и ребята, как музыканты,  очень обязательны и атмосферны. По поводу направления развития такого в будущем, то конечно да, буду, без  всяких но.

Не слежу как раз умышленно, но  в чем суть да дело конечно знаю. Потому что это для меня похоже больше на пыльный стенд  просроченной бакалеи-консервации на Дерибасовской/Ришельевской, или на захламленное старой тарой складское помещение и междусобойчик  в районе Фонтана. Такой себе обыденный «оц тоц перевертоц» в настоящем времени. Мало воздуха, мало проветриваемых помещений, практически по сути какая-то геронтофилия, когда старики и молодежь маринуются в одной кислой ступе. Почему то приезжает журналист Быков из-за поребрика в мертвый зеленый театр и тут все, шквал,  тысяча, не дышат в темноте, а тут как-то все скудно. Надо больше текстовых слэмов и диалогов в контексте живой и дышащей современности, пусть даже на уровне драки. Меньше стерильной ветхозаветности. Вижу в этом всем фанерный маньеризм и не вижу никакой живописной истерики. А молодые поэты в Одессе для меня, прежде всего, музыканты.  В том числе именно наши, одесские. Надо им сейчас говорить, потому что это важно. Это может быть и жесткий хардкор с Таирово или что-то вроде этого. Так что слушать сейчас надо тех, кто является реакцией на жизнь, как говорил брутальный музыкант и стенд-апер Генри Роллинз,  а не тех, кто высокопарно подписан в кадре или на бейдже «поэт». А вот если не одесских поэтов, то  я читаю – Александра Кабанова, Сережу Жадана, Владимира Костельмана и Романа Чигиря. Они мне как-то все близки.

Да, накоплено там вообще с 2006 все вроде как. Изменилось все наверно, стал явно жестче и где-то даже бескомпромисснее, ну  и старее лет на 5-10 уже. Как там было у немецкого нигилиста Ницше: что не убивает, делает сильнее. Веры в той книжечке мало, по-моему, теперь в людей веры еще конечно, меньше, но те, кто остались и не убили еще, делают гораздо сильнее. Черновик повседневности продолжает писаться до сих пор, текстов много и как-то они где-то найдут выход. 

Ворованный воздух. Без нее реальность сочится мразью. Да, Мандельштам не ошибся. 

***

группа солдат бурно берет билеты домой,

дальше старик, не себе, до москвы, сам не свой,

ребенок ногами шаркает треснувший лед,

город не цедит надежду, как-то живет.

кто-то закажет эскорт, кто-то вздрочнет,

кто-то замажет кровью подъезд и пролет,

кто-то сгрызет глаголы без падежей,

кто-то взглянет из окна на цепи огней.

медленно комкать липкий пролог и молчать,

не подводить итоги и зиму встречать,

душеполезно и истерически заиндевев,

без ожидания на саундчеки и разогрев.

***

человек, звучит вроде гордо,

а может когда-то звучало,

затянутый по самое горло,

заткнувший забралом хлебало.

размноженный и расторопный,

закрытый и вырванный зверь,

не скомканный, пока не лопнет,

извечно гонимый за дверь.

неизданный и недвижимый,

как воздух, везде и всегда,

кровавый, любимый, ранимый,

за счастьем по плану беда.

терпением изнеможденный,

изжеванный и наотрез,

истертый и не побежденный,

на штуки, на пробу, на вес.