LITCENTR

Есть такая независимая и незаангажированная организация – «Пушкин в Британии» (http://www.pushkininbritain.com/). И занимается она тем, что устраивает различные поэтические конкурсы (турниры (а я бы их назвал «коллективными дуэлями»)), с целью найти таланты и дать этим талантам шанс, или хотя бы денег. Возглавляет сих энергичных оптимистов Олег Борушко – умудрённый сединами, но юный душой, поэт. Родился в Харькове (СССР, Украина), а ныне проживает в Лондоне (столица Великобритании).

И энергичен Олег настолько, что сумел за годы существования привлечь в жюри конкурсов от своей организации таких людей, как: 

РИММА КАЗАКОВА, поэт.

АНДРЕЙ БИТОВ, российский писатель, президент российского ПЕН-Центра и Вице-президент международного ПЕН-Клуба.

ЕКАТЕРИНА ГЕНИЕВА, Генеральный директор Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы им. Рудомино (г. Москва).

АНДРЕЙ ГРЯЗОВ, поэт, член СП Украины (2000). Председатель Фестиваля "Каштановый Дом". Живет в Киеве.  

ДМИТРИЙ ДИБРОВ, российский журналист, член Академии Российского телевидения, телевизионный ведущий и музыкант.

АЛЕКСАНДР ДРОЗДОВ, Главный редактор газеты "Россия"; 1995-1997 - ведущий еженедельной публицистической программы ВГТРК "Не вырубить"; исполнительный директор Фонда Б.Н. Ельцина.

ИГОРЬ ИРТЕНЬЕВ, российский поэт, член Союза писателей Москвы, активист ПЕН-центра.

ЮРИЙ КОВАЛЬСКИЙ, главный редактор журнала "Радуга"

СЕВА НОВГОРОДЦЕВ, радиоведущий Би-Би-Си

ЮРИЙ ПОЛЯКОВ,  главный редактор «Литературной Газеты»

АВДОТЬЯ СМИРНОВА, ведущая ток-шоу «Школа злословия» на НТВ. Лауреат премии «ТЭФИ-2003».

ВАДИМ СТЕПАНЦОВ, создатель «Ордена куртуазных маньеристов» и музыкальной группы «Бахыт-Компот».

ВАЛЕРИЙ ХАИТ, поэт, писатель, один из основателей одесской ЮМОРИНЫ -1972 год. Лауреат премии Российской академии юмора «Золотой Остап». 

и многие другие достойные личности.

«Пушкин в Британии» проводит несколько турниров в год (кстати, один из прошлых турниров выиграл Дмитрий Лазуткин). И этой осенью, с 8 по 19 сентября 2011 года, в Одессе проходил 4-й поэтический турнир «Пушкинская осень в Одессе».

Поэтам была выдана пушкинская строка «В тени украинских черешен», с просьбой создать из неё своё стихотворение. А так же прислать на конкурс ещё несколько чисто своих произведений. Затем из более чем 220 заявок были отобраны 18 финалистов, которых и пригласили в Одессу на финальный бой.

Список финалистов лично меня порадовал наличием серьёзнейших авторов 

(например, Грувер Анна), поединок обещал быть зрелищным:

АЛЕКСАНДРОВА КСЕНИЯ, Одесса

ГЕРАСКИНА АННА, Киев

ГОЛУБЕНКО ЕВГЕНИЙ, Одесса

ГРУВЕР АННА, Донецк

ГУРАЛЬ ВЛАДИМИР, Одесса

ДВОРЕЦКАЯ ВИКТОРИЯ, Россия (одесситка)

ЕРШОВА ОЛЬГА, Одесса

КАНЗЕПАРОВ  АЛЕКСЕЙ, Одесса

КОВАЛЕНКО ЕКАТЕРИНА, Донецк

КОРНЕТОВА ИРИНА, Одесса

ЛАЗУТКИН ДМИТРИЙ, Киев

ПАРТИНА ТАТЬЯНА, Одесса

РОМАНОВСКАЯ ВЕРОНИКА, Одесса

СЕРДЮК ПАВЕЛ, Донецк

СОЛОДЧУК ВИКТОР, Одесса

СТОМИНА ОКСАНА, Мариуполь

ЧУДНЕНКО КАТЕРИНА, Одесса

ШЕЛКОВЫЙ СЕРГЕЙ, Харьков

И таки да – дуэль была жаркой. 

Многих участников я знал и был готов к высокому уровню их текстов. Но и были сюрпризы. Лично для меня стали открытиями – Катерина Чудненко и Владимир Гураль.

Тексты всех участников есть на сайте турнира, если кликнуть на имя автора - http://www.pushkininbritain.com/

Члены жюри были так же под стать конкурсантам 

(да простят мне эту шутку организаторы и само жюри):

АЛЕКСАНДР БРИГИНЕЦ, поэт, прозаик, Председатель Комиссии Киевсовета по вопросам культуры и туризма, Киев.

МИХАИЛ ПОПОВ, поэт, прозаик, Председатель Совета по прозе Союза Писателей России, Москва. 

ЛЕВ ДАНИЛКИН, журналист, литературный критик и писатель. Член большого (2001, 2002) и малого (2003) жюри премии "Национальный бестселлер".

ВЛАДИМИР СПЕКТОР, поэт, руководитель Межрегионального Союза писателей и сопредседатель Конгресса литераторов Украины. Лауреат международных литературных премий имени Юрия Долгорукого и «Облака» имени Сергея Михалкова, премий имени Владимира Даля, Николая Тихонова и Леонида Первомайского, Луганск.

НИКОЛАЙ ТЫЩУК, третейский судья Турнира эротической поэзии, Главный врач Клинического санатория им. Пирогова (Курорт "Куяльник"), Одесса

АЛЕКСАНДР ЧЕРНОВ, поэт, победитель 1-го Супертурнира поэтов русского зарубежья "Поверх барьеров", Кембридж, 2011. Победитель 3-го Всеукраинского турнира русской поэзии «Пушкинская осень в Одессе 2010». Член Национального Союза писателей Украины, Союза российских писателей и Международного ПЕН-клуба. 

ВЛАДИМИР МАСАЛОВ, поэт, один из самых известных дипломатов России, советник Руководителя Федерального Агентства "Россотрудничество", Москва.

ОЛЕГ БОРУШКО, автор нашумевшей мистификации «Эротические танки» псевдояпонского поэта Рубоко Шо.

И вот мы подошли к радостным для всех нас новостям:

Главный приз конкурса выиграла поэтесса, наш добрый товарищ и автор ресурса Литфест– Анна Гераскина (Аня Санина). Два вторых приза взяли – Анна Грувер и Катерина Чудненко.

Приз зрительских симпатий получила – Ольга Ершова.

***Из кулуарных разговоров после награждения:

Лев Данилкин был приятно удивлён высоким уровнем текстов конкурсантов, и отсутствием протеже. 

Третью премию решили отменить и дать вместо этого две вторых. Ибо обе конкурсантки взяли одинаковое кол-во голосов от жюри.

Все эти хорошие новости подтверждают золотое правило: если ты выбрал путь – иди по нему и упорно работай, тогда тебя обязательно оценят.

Иди и «идим» будешь!

А вообще, «Пушкинская осень в Одессе» - это яркие эмоции бархатного сезона и бабьего лета.

Море прозрачное, воздух тёплый, коты забегают в ресторанчики и лапой забирают у посетителей рыбу из тарелки, туристы фотографируются, а официанты скучают. 

До новых встреч!

Пишите!

Е. Герман 2011

Тексты победителей конкурса.

Гераскина Анна

Киев  Украина

Финалист

1) Любимой

В тени украинских черешен я долго не протяну.

Послушай, я слово держу, но оно обжигает кожу.

Хочу разлюбить эту немощную страну,

Чтоб было себе дороже.

Ну, правда, сестра, мы остались совсем одни.

И ужин остыл, и задачек опять навалом.

Я так не хочу умереть и лежать под ним –

Под нашим смешным и единственным одеялом.

Я если люблю, ты же знаешь, я пью с лица.

Без льда, чистоганом, да так что блюю полночи.

Сестра, тут бессмы- и безмысленно отрицать,

Но эта страна совершенно меня не хочет.

Мне кажется, если уйду, то представит счет

За свет и за воду, за номер моей мобилы,

За мальчика,

Дождь дворе,

За прогулы, черт…

И даже за то, что ее до сих пор любила.

2) Поролон

Семен пишет письмо. Корпит и немного злится.

У него под столом журавль, на столе синица.

Грамматика отдыхает и греется у конфорок.

Ей этот эксперимент мучительно дорог, долог.

Семен пишет.

У меня под подушкой пистон, поролон, печенье.

Я фонарик нашел под домом, совсем ничей, но

Мне немного стыдно.

(Семен стыдится).

Под столом кисель, на столе водица.

У меня в кармане немного пыли, немного крошек.

Я кормил других, чтобы мне сказали, что я хороший.

У меня штаны на лямке, с полудня – сопли, с полночи – вопли.

Загоню соседей в беду ли, в гроб ли?

Я увидел ночью, как будто свет зажигали в кухне.

У меня от мыслей глаза косятся, затылок пухнет.

Под столом камыш, камыш, на столе люцерна.

Кто меня возьмет, если я бесценный?

Я вчера увидел, как ливень лижет прохожим лица.

Я вчера научился Тебе молиться, чего стыдиться.

И поэтому вот пишу. Я довольно умный, давлю на жалость.

Я хочу, чтобы мама вернулась.

Пожалуйста.

3) Носорог

В больнице ну как-то паскудно проходит время.

Не то, чтобы долго, но как-то ужасно вяло.

Панели, панели, панели, панели, панели…

И ноги, торчащие из-под короткого одеяла.

Маруся с младенцем, девица годков шестнадцать,

Обходит тебя с неожиданно левых флангов.

Так хочется выжить, но как же нелепо драться

С букетом в руке из потертых кишечных шлангов.

Спешит носорог, неприступен, серьезен, хладен.

Идет носорог. К палате сто двадцать первой.

Чтоб девочка «в бледном» успела его погладить.

Медсестры – хорошие, впустят его наверно.

Наверно, наверно, наверно, неверно, верно…

На полдник – оладьи, на полночь – горшки и тапки.

И как хорошо уходить без оглядки, первым,

И так тяжело на беспечных от злости тявкать.

Иди носорог, растопчи безобразный кафель!

Летальный исход – это значит летать. Из кухни

Доносится запах аптеки и старых вафель.

А мама на вырост зачем-то купила туфли.

4) Лес-бемоль

С лучшей подругою Анна уходит в лес.

В шапочке красной, а может быть голубой.

В радужке плещется очень занятный блеск,

Радугой в косы вплетается зверобой.

Анна с подругой идут по мохам-мехам,

Видят, как ели сметают с небес гнилье.

Это их личный побег из своих Дахау,

Платье в полоску, в цветочек дрожит белье.

Лес выпускает оленей, развед-отряд.

Девочки стерли сандалии, впрочем, еще идут.

Дети не плачут и в осени не горят,

Строят из ивовых веток себе редут.

Лапы смыкаются, скоро начнется дождь,

Может быть с градом, железным и золотым.

К Анне выходит лесной одноглазый дож,

Рядом сопят на цепях слепыши-кроты.

Чай-молочай по губам, по рукам течет,

Тихо стенает крапива, дерет ладонь.

Анна с подругою сводит нелепый счет.

Раз-два-три, раз-два-три. Си, лес-бемоль и до.

5) Человек и пароход

В парке тесно от вздохов и старых седых голубей.

Лидочка ловит зайчиков на лету.

Лидочка реагирует на Манту

И голосит в пустоту: Ту…ту…

Любит, не любит, а пароходам все нипочем,

Что говорит на их языке заводных ключей.

Лидочка держит спинку, ведет плечом –

Этот прием прекрасен, да все ничей.

И когда пароходы собираются в ряд,

И когда они машут крыльями, праздничные стоят,

Лидочка чувствует теплоту –

Самую личную, ту, ту, ту.

В парке засветло только горлицам ворковать.

Лидочка простынь душит, идет в кровать.

Лидочке снятся крики ее детей.

Просыпается мокрая, до чертей.

И когда за парком разносится три гудка,

По аллеям мечется, пялится на причал.

Вас ведь, Лида, верности не учить!

Вам от безысходности не кричать!..

А на первое будет первое.

А на второе – второе.

А на третье – обидное. И компот.

Лида спит. Ей закрывают рот.

6) Близкие люди

Если слушать песню «Близкие люди»

Известного исполнителя,

То голова кругом идет, Бог мой.

Вырастают рыжие волосы,

Становишься резкой и мнительной.

И размер одежды сразу сорок седьмой.

А если ее десять раз послушать,

То забыть потом никак невозможно.

Поешь, зараза, поешь - как радио.

Слова и музыка Николаева

Внедряются крепко, почти подкожно

Как изотопы, допустим, этого… радия.

Я раньше так громко пела максимум

На парадах и в детском саду.

Хорошо пела. Четко и точно.

Соседи сверху звонили маме,

Говорили что-то про «гореть в аду»,

про кошек и про трубы, живущие водосточно. 

А мне хотелось просто петь,

Чтоб в галактике самой дальней

Знали, что есть люди, которым хорошо и точка.

Близкие люди меня обижали за это,

Наказывали, закрывали в спальне.

А потом открыли и говорят: «Как ты выросла, дочка!»

А у меня в глазах калейдоскоп-мозаика.

И настроение такое строгое.

Сижу на табуретке, из щей вычленяю капустную суть.

Соседи теперь старые, не слышат меня,

Парнокопытную и безрогую.

Поэтому я и пою, как «можно простить, но уже не вернуть».

7) Таня

Таня, по сути, конченый инвалид.

В воде не тонет, в огне до сих пор горит.

Мамочка ей по совести говорит:

Глу-по.

Таня просыпается горяча.

Опускает руки. Потом стульчак.

Таня носит ангелов на плечах –

С трупов.

Мол, подите, маленькие сюда.

У меня есть сладкое и вода,

У меня есть яхонты и слюда –

Нате.

А потом за мягкое – и домой,

А потом до праздников выходной.

Только ленты кривятся за спиной.

Платья.

Таня распанахана – не зашить.

Отчего на прошлое не грешить?

У нее ни водки, ни анаши –

Чисто.

Только видит, гаснет соседский свет.

Только слышит, кто-то тревожит снег.

Подойдет и выймет, того, что нет.

Быстро.

8) Ласточки

И поехали ни на чем,

И привезли ничего,

да мало.

Ваше искреннее плечо

О коленку меня

сломало.

Я не буду молчать во сне,

Я предам и родных,

и прочих.

Эти ласточки по весне

Просто голову мне

морочат.

9) Змей

Радулов выпрямляется, как струна.

Он предельно сосредоточен. Не смеха ради.

У него запаршивел кот, умерла жена.

И грудная клетка ужасно напряжена.

Он представлен к первой своей награде.

Он кряхтит на выход, сипит на вход.

Напоказ – пощечины от загара.

Он – мелкокалиберный пешеход,

Заклинатель герпеса и сухот,

Самолет без номера и ангара.

Хорошо, что память уходит в дым,

А не копит груды тоски и шлака.

С тех времен, как скурвился молодым,

Ты, уже седеющий бардадым,

Позабыл, как в детстве тихонько плакал,

Позабыл, как в школе молчал взахлеб,

Позабыл, как дома ревел некстати.

Память – это форменнейший поклеп!

Так бы подзатыльничков и отгреб

Для нее, с такой вот нелепой стати.

А Радулов здесь. Затекла нога.

Дубликат вины и дурного вкуса.

И одна надежда в таких снегах

На воздушный змей, как с картин Дега,

И на благодать от его укуса.

10) Лиза

Однажды Лиза пришла к Алешину и спрашивает:

Милый мой, давай по-хорошему, без этих вот «факиншит».

Без этого: «мамочки, папочки». Просто, как знаешь, клади на стол.

В принципе, если бы я не пришла, через месяц убился да сам пришел.

- Слышь, - говорит, и на палец вот так наматывает

Свой беспокойный шарфик, продажно-маковый.

- Слышь, - говорит, - ты изнанку поди-ка выветри!

Я посмотрю, что живет у тебя внутри.

Я доберусь до твоих потаенных, неразбазареных,

Ржавых секретов, увитых бесцветным заревом.

Нечего биться и плакаться девкам в простыни –

Лучше меня, ни крути, а на свете просто нет.

Лиза глядит как-то мутно и очень пристально,

Лебедем белым, залетным судебным приставом.

В комнатах пахнет не то что бы грязью – топями,

Скошенным летом, линялым пожухлым тополем…

А потом Лиза вздыхает. И убирается восвояси. Может до вторника, может – до ноября.

У Алешина день потерян, пиджак разодран, между нами девочками говоря.

Под ногтями растет трава, под ногами плывет земля.

Чудненко Катерина

Одесса  Украина

Финалист

(примечание: в слове «украинских» ударение на «и» :-))

В тени украинских черешен 

До невозможности сладко

Чуется в ней нездешний

Сахар рахат-лукумов

Нюхаешь в одурении

Эту цветущую кашу

Чудится чудо-варенье

Нежно язык ласкающее

И вот ты хватаешь цветение

Губами его срываешь

Пытаешься в нетерпении

Выпить весеннюю сладость

Но - что за вкус с горчинкой?!

Что за сок неприятный?!

Что же так огорчило, 

Дерево 

Раз оно горько? 

А может быть, (вот как бывает)

Люди и ветки черешни

Сладость воспринимают

Каждый очень по-разному

***

Новое солнце

Играет на старых обоях

На кухонном столе

Разложены фрукты и овощи

Я сижу и скрещиваю 

Тебя с собою

Иногда получаются ангелы

Иногда-чудовища

Небо отрезком пялится 

На сковородки

Запертый воздух бьется

В оконные щели

Мне бы сейчас,

Да немного водки

Страшно тебе писать -

До отвращения

Я вынимаю, выглаживаю 

Свои вещи

Модные в этом сезоне ,

Модные в прошлом

Нужно писать выразительней,

Ярче, легче

Но описание чувств

Кажется пошлым

Что-то банальное 

Очень

Есть в этом деле

Ты как никто 

Умеешь

Видеть глубины

Я не справляюсь 

С внутренней 

Бухгалтерией

Делаю громче шоу

С мистером Бином

Стирка- как поиск себя

Глажка- как наказание

За недостаточность красоты 

Письменных выражений

Если бы можно было тебя 

Как их всех –слезами

Или каким-нибудь 

Соблазнительным

Телодвижением….

Ты как никто

Умеешь стрелять и целится

Я не всегда готова

Становится мишенью

Я что-то чувствую

(Если вообще это ценится)

Но это чувство,

Вроде как,

Не совершенно

Лучшие цедить компот

Со спелыми вишнями

Мир может быть лишь сейчас

Весь пронизан тобою

Если не получается –это лишнее

Старое солнце играет

На новых обоях

На смерь Анны Яблонской

Когда ее убили

Я меня было важное дело:

Мысль о своей зарплате 

И статье о насилии

На мою массу тела

Было надето платье

Это платье хотело

Чтобы его носили

Здание аэропорта 

Небо к себе прижало

Взбитое чем-то красным

Гнуло привычность линий

Где-то внутри аорты

Время вонзало жало

Время желало страстно

Чтобы его ценили 

Когда ее убили

Вот так - легко и сразу

Думала о морали

И чем покрасить двери

Где-то чуть выше шеи

Было моих два глаза

Эти глаза желали,

Чтобы ими смотрели

Аэропорт плевался

Сблевывал свои чувства

Я говорила: «Мне-то

Она совсем чужая»

Голос не надорвался

Не было даже грустно

Пеплом от сигареты

Пепельницу снабжая

Руки стремились выше

Туда где торчали уши

Уши хотели слышать

Но не хотели слушать

Больше ее не будет

Смерть - это вычитание

Смерть - доступна каждому

Ее убили люди

Эти люди мечтали

Сделать что-нибудь важное

***

А месяц не желтый - бурый

И катится по кривой

В себе убиваю дуру

Пытаясь остаться живой

Пусть тянется от запястья

Надежд и желаний нить

Я жадную глотку страсти

Отказываюсь кормить!

Ты смотришь легко и метко

Сжигаешь во мне меня

Пусть хочется каждой клеткой

Покрепче тебя обнять

Пусть где-то под глупой кожей

Проносится ураган

Но слишком ты невозможен

Чтоб падать к твоим ногам

Твой голос меня калечит

Какая здесь благодать?!

Чтоб стало немного легче

Отказываюсь желать

Давай же, давай, не мешкай

Заканчивай свой обряд

А месяц глядит с усмешкой

И в небо пускает яд

***

Ты отражаешься как я в остатке дня

Когда сгорает солнце в пряном пунше

Ты - человек, что опытней меня

Скажи-ка мне, как стать немного лучше

Мы душим вместе эту ночь во сне

Я на одном конце пространства, ты - на третьем

А между нами - лучшее во мне

Подхлестывает время длинной плетью

Пусть никого нет смысла обвинять

В непостоянстве тем и декораций

Ты — человек, что опытней меня

Пожалуйста, не дай сейчас бояться

Огня и боли, бедности и лжи

Ты знаешь все, тебе это знакомо

Ты видел как сгорали миражи

На окнах не построенного дома

Мой день опять стремится полинять

И стать обычным, пошлым и безвкусным

Но человек, что опытней меня

Ты тоже чувствуешь как я, и это чувство

Нас разливает в нишу между всех

Секундных стрелок, глупых искажений

Вот я смотрю как кроет землю снег

И начинаю по нему к тебе скольжение

***

По городу ходят гуру

У них все хорошо и правильно:

На них напало больше и жирное

ПРОСТВЕТЛЕНИЕ

Им теперь не боятся 

Ни старости,

Ни умирания

Не пить валерианку 

Не мерить давление

По городу ходят гуру

С чистыми светлыми чакрами

Их аура выглядит стильней

Даже Джоли и Пита

Сердца как место для чата -

Небесная говорильня

Души как место ангельского

Общепита

А я проедаю им голову

Вгрызаюсь зубами до плеши

И лезу, пролажу в уши 

С простым дурацким вопросом:

Скажите, у вас что-то чешется?

Под мышками или под носом?

Живой человек обязан

Чесаться, чихать и кушать!

По городу хотя гуру

И всем им паронормально

Они исцеляют лучами

Все, что ногами двигает

А я вот не знаю значения

Слова

Трансидентальный

И даже горазд печальнее -

Я не могу его выговорить

По городу ходят гуру

Живут в моем городе гуру

И спят в моем городе гуру

В своих гурятских кроватях

А я?

Я - простая дура

И думаю, с меня хватит

***

Она хуже меня, между нами не нить, но сажа

Я работаю там, где должна и готовлю ужин

Я все делаю правильней, знаю что важно

Я не чувствую ничего, кроме нужного

Она носит мои веснушки, родинки, волосы

Ей апрель опускает на губы зеленую мякоть

Мы зовем, почему-то родителей общим голосом

Я люблю быть довольной. Я не умею плакать

Она ходит по городу трется спиною об улицы

Ей бросает весна в сердцевину цветущую кашицу

Она очень тщеславна, глупа и все время сутулится

Я конечно же лучше ее. И счастливее. Кажется

***

И если снег выпадает узором клетчатым,

То эта зима по горло, вода по плечи нам

Я думаю, все-таки, так опрометчиво

Я не родила ребенка в семнадцать лет

Не то, чтобы очень хотелось ребенка

И я не простая, ты знаешь, бабенка:

В ушах сто зеркал, на душе фотопленка,

В мозгах непонятный сплошной винегрет

Вот только теперь я ни чет, ни нечет

И боль уже не воскрешает - боль не лечит

Боли-то нет, есть обычный вечер

Затянутый в линию сигарет

Его выкуриваешь годами

Но зло себе и на радость маме

Среди бесконечных простых зданий

О том как выжить и съесть обед

А был бы ребенок- я б ловила

В ладони крохотные его белила 

И слезы тихо на снег стелила

Но этих слез уже больше нет 

***

Из этих огнедышащих пустот

Искать тебя и правильней, и легче

А если не искать, наоборот,

То даже больше шансов нашей встречи

Так правильней - искать и не искать

Мешать в один компот минуты, лица

Но знаешь, моя старая кровать

Тебя боится

И не пускают стены, потолок

Хватают простыни за горло, лгут обои

А телевизор свежей приволок

На ужин крови

Здесь все кричит: «Не смей! Не лезь! Не трожь!»

Кусает кофточка запястья как чужая

А на столе простой кухонный нож

Мне угрожает

Но я по-прежнему ищу и не ищу

Обоям, потолку на зло, на зависть

И засыпая вижу говорящих щук

Плывущих в реках, что тебя касались

***

Здравствуйте Гарри Поттер, Бэтмен и кто-нибудь там еще

Мир за окном приятен, свеж и розовощек

Только внутри у меня, слышите: щелк да щелк

Что-то звучит понятное только супергероям

Мне бы лечить это водкой, работой с восьми до пяти

Не унывать, не сдаваться, пытаться пролезть и пройти

В тепленький мир, где сходятся все пути

Важных людей из серии нормальных и правильных

Мне бы делать что можно, не делать того, что нельзя

Быть при работе, муже и нужных друзьях 

Знать где, когда и почем сейчас лучше взять

Самое свежее, самое лучшее счастье 

Только хочу все чего-то сверх сил, сверх души

Что? Не могу ни понять, ни решить

И эти мысли в моей голове как вши

Лечатся только чем-то ужасно вонючим

Поттер мой милый и Бэтмен ты мой дорогой!

Может я тоже какой-нибудь супергерой

Глупый, унылый, хромой и кривой

Но только знающий толк во всех суперзлодеях?

Или...не будем гадать на крупе и воде

Мир обойдется и без моих суперидей

…..........................................................

Гладит реальность сон по его бороде

Снится мне пропасть, в которую падают дети

Грувер Аня

Донецк  Украина

Финалист

«В тени украинских черешен», - ты машешь руками, 

словно взлетаешь, словно одними немыми губами

прощаешься: «до-сви-да-ния». Дания тебя встречает,

как сказочника со спичками: безумным ча-ча-чаем, 

игрушечными домиками с не-имя-верным количеством

раскрашенных башен и придуманными приличиями.

«В тени! Украинских! Черешен!», - я маленькой рыжей

Пеппи – случайным мальчишечьим стеклышком выжженной, 

сбежавшей пешкой пешком из слишком уж добрых книжек – 

иду вверхтормашками среди воришек, вершин и вышек.

Заборов, калиток, соседок, соседей, собак и созвездий, и вишен.

И я – многолика, я – иго-го-рука, я – Шива и Брахма, и Вишну!

«В те-ни-и укра-и-инс-ких чере-е-ешен…», - в карманы

запихиваешь кулаки и запахиваешь пальто. И рваными

джинсами метешь тротуары, чушь – мелешь и донкихотишь,

кругом великаны, лесные пожары, фазаны – охотишь-

ся целыми днями в зарослях, в джунглях и прочих природ-

ах и ох /Алиса хохочет: о, бойся меня, Бармоглот!/

«В тени украинских черешен…», - устанем и сядем на мель, 

на иглу и на берег. И будет вот это: «ты веришь мне? верь!»

и это: «ты врешь и краснеешь». Такое бывает во сне лишь: 

часы отмеряешь шагами, шаги же – часами меришь, 

и гори-гори-зонты съедают на завтрак солнце – дикое-дикое,

оно по кругу тарелки долго прячется зайцами-бликами.

В тени украинских черешен осенью – детской старушкой

листаю гербарий страниц. Прости все, что было, Пушкин!

Кристофер Робин

Кристофер Робин страшно устал.

Спутал рельсы и нитки в один клубок

головной боли и с баром – вокзал.

Он нашел себя пьяной мухой, потолок –

полом. Карты, тусклые лампы, джаз,

чашка с засохшим остывшим кофе,

за буйки заплывший правый глаз,

незнакомый Джимми, его Софья – 

хороша, не так ли? Тик ли, тик ли…

Дымит паровозом в углу старик Хэм, 

к нему, как к паутине, давно привыкли.

Взгляд его ухмыляется: я тебя съем,

Кристофер умоляет: не надо eat me!

Потерян билет и шарф. Бармен хохочет:

Робин, дружище, отщелкивай ритмы:

поезд без пересадок сегодня ночью.

Кристофер Робин впечатывается в кресло

(soundtrack: треск нарисованного камина).

И вспоминает фигурные пряники детства,

печати (меньше ладони) с дельфином, 

монограммой отца, русалкой на камне

со стершейся чешуей в обмен на четыре

ракушки и слайды, Кристофер сам не

помнит, зачем, но помнит, как вырезал

по дереву ее имя ножиком, как стрелы

Робина, но Гуда, острым, клином клин – 

Кристофер Робин сегодня Шерлок,

плачет скрипка, пыльной тропой кокаин.

Кристофер Робин бродит Норвежским Лесом.

Следом за ним – две бабочки, волк и Винни.

Степь выцветает пшеницей и почерком Гессе.

Робин путеводитель читает с трудом и ныне,

сбиты колени, толк, колея, путь истинный, спесь.

Фляга – бездонный колодец, высушенный линялый

гербарий, курган, курага. Господи, я еще есть?

Господи, что же… Что же со мною стало? 

Кристофер Робин падает в темную яму.

Кристофер Робин задыхается вязкой глиной.

Кристофер Робин вычислил слонопотама.

Кристофер Робин перечитал Милна.

Во ржи

Под соломенной шляпой голова твоя – перекати-поле. 

Мы по холмам – синкопами и дольниками. И доли

можно ли придумать вольнее? А наши ноги – спички,

по ним пшеница чиркает, и дым – трубой, привычки

вредные. А поле курит сигары, оно – бессмертное!

А нас к обочинам сносит смерчами. Как же ветрено!

Мы замотаем веретена и сны в бело-синие простыни.

А мы – когтистые, мы – зоркие, ничуть не костные,

и рвем все цепи, все канаты, провода, веревки, нити, 

что дети намотают на ладони, мы – два погона кителя, 

того, кто доносил его. Мы – змеи в воздухе, мы видели

как в небе из перин взбивают облака. Курите, Питеры! 

Через чердаки и черепицы, курите же! По осени

дымите листьями и табаком, как будто – взрослые.

И мимо – сотни крыш, и голубиных «кыш», и этажи, 

и надо же – уже совсем по плечи, и ты – во ржи, 

над пропастью стоишь и смотришь вниз. Скажи, что

домик, дождь и шум машин, давай, как молоко, сбежим!

Нас подожгут на три, команда – «поджигай, пали».

Мы умерли. Пиф-паф. Убиты. Слышишь? Пли!

Командор

Капли оранжевой краски веснушками покрывают борт.

Он хватал за рукава, выспрашивал: «эй, где здесь порт?».

Улыбался в ворот свитера, линяло-солнечно-желтого, 

Растянутого. И подошвами начисто ластиком стертыми

Оставлял следы на песке, выводил носком сапога слова:

«Здесь пятница и пустота. Надеюсь, ты жива. Жива». 

А потом проводил ладонью – и нет больше ни Оле-Лукойе

С низко-прокуренным голосом в бесконечно-осеннем поле, 

Ни голов на плечах друг у друга, ни «головы – с плеч», 

Ни волос, заблудившихся в пальцах... Значит, не смог сберечь, 

Значит, все это зря: сны и следы, краска, веснушки, борт. 

Смотрит за горизонт, сгорбившись, Командор.

Снова руки в карманы и снова бежать от себя по ступеням вниз, 

Снова бьется о память в висках «бригантина», «шхуна» и «бриз».

И на равные липкие дольки воздух разрежет шпага – 

Мы-де-ли-ли ли апельсины? Рыжее знамя, отвага

По Дюма. И ни дюйма назад до тех пор, 

Пока не опустил глаза Командор.

Прислоняется плечом к стене и устало трет переносицу.

Хмурит брови, показывает язык, подмигивает, косится. 

И простуженным хрипом тихо – о том, что было. 

За окном ноябрь – птицы, листья, до-жди-во.

Тусклая лампа, стулья, тахта, подоконник, пол.

Крепкий чай по стаканам и кружкам. Балкон

Нараспашку. Книжный запах. Камера. Мотор.

Заходится гербарием-кашлем Командор.

(Заталкивает старый рюкзак ногой под кровать Бекки Тэтчер. 

Взъерошивает русые волосы, едва отросшие по узкие плечи, 

На которых – будто на вешалке – рубашка в клетку синюю.

Ненавидит, когда кто-то называет ее настоящим именем, 

Переменами бьет учебником географии Тома Сойера. Том

Считает вслух: мол, спокойствие, раз, два, Марк, t(w)en. Ком

Записки летит за шиворот Ребекки. Сойер красит забор. 

Глядя на них, грустно улыбается Командор).

Командор зажимает голову в хирургические тиски, 

Шепчет: «Ты жива? Я загиб(ну)аюсь от этой тоски, 

Ты жива, я – давно уже, милая, умер. Это вздор, 

Все это вздор и вранье!». Командор

Садится прямо на обочину.

Что же ты, девочка, напророчила?

Счи-та-та-тал-ка

По деревянным доскам, как по тетрадке в косую 

Линию

(где по наклонной катятся колесом с крыши 

буквы, стеснительно-синие и долговязые, выше 

печатных, указательно-строго-очкастых),

рисую 

Узором спутавшихся волос. Глаза нараспашку, 

Рубашка – застегнута до шеи – удавка. Клочки 

Ваты – рисовали голубые глаза, обмакнули в зрачки, 

Получились без стекол очки, а небо рваное 

На обрывки писем. Ноги в воздухе, голова – 

К низу. Говорят, должно быть наоборот. 

Мистер Шиворот-Навыворот – задом-наперед 

Ходит по потолку, перепрыгивая через строку. Трава 

Где-то наверху, а мне снится сон, будто бы ты – 

Он, называешь меня глупым именем (кажется, моим), 

Я срываю одуванчик, гремит тарелками гром. Грин 

Пишет про нас скрипящим пером, выпивает воды, 

Замечает, что мы – это мы, и швыряет рукописи 

В огонь, и вот он уже – Гоголь, а мы – горим. 

Ты споришь, что нет, я глупо поддакиваю: убедил. 

Говорю: Карл, мол, украл! Говоришь: в звукописи 

Все дело. 

Сидела 

Синди 

в жаркой Индии

и слушала си-ди. 

Ты спрашиваешь: идти? 

Машу рукой: иди. 

Я-ле-жа-ла-на-ка-че-лях, снился глупый сон, 

Будто ты – он. 

Море волнуется раз, но на два и три – 

Замри 

И выйди вон.

Мы… Мы придумаем город.

Мы… Нет, подожди, не время, слышишь, постой, не надо.

Мы… Мы все равно успеем! Мы… Мы придумаем город.

Будет Порт-Артур, осада. Нет, будут танцы, пьяные ядом! 

Поцелуй у ворот, быстрый, ворованный. Поднятый ворот.

Будет осень. Ровно двадцать три ноль без палочки восемь.

Лабиринты висячего сада, холод пальцев – не взглядов.

Будет ливень. Месяц. Год. Больше! Захлебнувшись, Осипа – 

сипло, сбиваясь шагом. «Я так рад…», «нет, это я так рада»:

руки сплетаются виноградом, обвивают стволы, кирпичные

стены – по-кошачьи бродяче-рыжие, пахнут булочной.

Ночь прилипает листьями. Мы… Мы ведь привычные,

нам ли стерпится-слюбится с бесконечными улочками?!

Мы… Мы сделаем наш город героем. 1965. Севастополем!

Мы… Мы никого не впустим. Мы поставим на стражу

флюгер – нинью*, добравшуюся в наш порт автостопами.

Мы паруса ей сделаем – пиратски трубочистной сажей, 

рваными, в зиму служащими покрывалом, только не алыми.

Сегодня называй меня только по имени. Имя – Ремедиос. 

Мы… Мы станем бродягами в серых рубахах. Усталыми.

Ты станешь на «доброе утро» хмыкать в бороду: «виделись».

Мы… Мы все покроем песком – слоем желтого времени.

Будем часы отмерять по солнцу, палящему солнцу пустыни.

И ответом на все будет: кто-нибудь, как-нибудь, где-нибудь.

Ты построишь дом на высохшем дереве. Я рожу тебе сына.

Мы… Мы потом осядем на дне – в маленькой дикой вилле.

Будет Thanksgiving Day, печенье, кресло-качалка, камин.

Мы… Обещаю тебе, ты ведь выдержишь, ты ведь сильный!

Вот тогда мы придумаем город. И назовем его: «сплин».

В и Из

В чашке – волны бьются о борт. Как твои глаза – карие.

Прорубь зрачков. Черные дыры-колодцы. У неба – кариес! 

Слышите, те, кто под полом и над потолком: через край

Перегнусь, крик теннисным мячиком: «вылезай-ай-ай!..»

На последнем вдохе без выдоха – падаю в колодец и вниз,

За чужие «жди» цепляюсь подолом – рву платье. В и из...

В и из. В чашке – шторм. А(с)соль рассыпалась. Грей – утонул. 

Руки – в теплые бока чашки. Ты бормочешь то ли «ну-ну», 

То ли «ну-ну-ну», как детей – измотанный кот Баюн

«Утро вечера», «варенье на завтра». Я раскачиваюсь: «врун,

Ты ведь врун, обещал «вернусь», целиком, без остатка,

Задержки и «можно войти»… Загляни под подушку – тетрадка.

В ней – сны. Это я, когда ты выходишь, нервно ломая

Пальцы, раздавая «привет» и «прощайте» соседям, хромая

На оба полушария головы. Это я, когда на окно-открытку 

Так осторожно становишься – первая пытка-попытка

Перейти дорогу самостоятельно. Это я, когда ты ногами – 

От рамы (в велосипедное детство – на подушечки), местами

Меняя меня и… Я, когда ты – рисунок ребенка на асфальте

Мелками. Я, когда по твоей команде «кругом» всё делает сальто.

Видишь: там, за тысячью протянувшихся городов – огоньки.

Помнишь: тогда, за тысячью календарей – ты обещал мне коньки.

Говорят: то ли год назад, то ли в среду, то ли в следующем месяце 

Красное солнышко на бельевой веревке повесилось.

Не-бо…

Прикрываешь тихо глаза. Будто зрачки спят. Ресницы – 

Домик, одеяло с Большой и Малой медведицами, синими

Месяцами. У каждого месяца – свое беззвучное имя.

После сказки о латаных латах и башнях, и принцах – 

На цыпочках. Зрачкам снится пыльная штора-небо, 

«Не-бо-йся», - раскладываешь по слогам, по черточкам, 

Полочкам. Ты садишься перед красной точкой на корточки,

На мизинец сажаешь м-не-бо-жью коровку. Мне бы…

- Ты мне обещал, что солнце спалит нас вечером.

- Мы сгорели до нашей эры. Накинь куртку на плечи, 

Становится холод-не-е-

…-бо-ль.

То не-бо-лтик пронзает ладонь – 

Пришиваешь взглядом-игл(ой)

К сте-не-

Бо-льше нет

Царапин на исследованном окне, 

С которыми я бы-не-была 

На ты. 

Только слышно: спорят на ветках

Птицы. И в беседках – 

Старушки цепляются

За жердочки пальцами

Ревматичными, 

Ром-античные, 

Про детей, про цены, про-студа.

- Правда ведь, понимаешь? 

Ты убей меня, если такой буду, 

Я убью тебя, если таким станешь.

Обжигают нагретые д-не(м)-бе-тонные плиты.

Мы рассматриваем чужие перила – извиты

Виноградом чугунных змей и падений

Вниз. Это лето горячих ступеней 

Без конца и начала:

Я считала.

…- А я – веришь? – все перепробовал. 

И теперь – знаешь? - понял… Где бы я ни был:

Все слова – языком упираются в нёбо. 

Все дома – скользкими крышами в небо.

Вы пойдете на бал?

Можжевеловый глобус. Солнце – янтарный шар – 

Тот, что камнем на шее и голову тянет на дно, 

На крючок коридорный шляпой повеситься. Но 

Все равно – оттягивать пальцем, пока не порвал 

Цепь – душит. Это вне суши, даже вне засухи тех 

Пустыней, где навсегда отныне застрял 

В баобабах твой самолет. «Вы пойдете на бал?» - 

Это в детстве, а теперь – свистать всех наверх 

И поднять паруса (вот бинокль – в оба гляди, 

Так, мой милый, тонет титаник) – пират опоздал, 

Помнишь – щурю глаза, кусаю губу: «Вы пойдете на бал?». 

Здесь – причал. Здесь – привал. Ты сидишь 

На обломке доски незанозчивой, я – (воздух?) воду 

Глотаю из фарфоровых ракушек-чашек, как 

Лекарство, как надо, как за дедушек-бабушек. Як- 

Орь брошен. Твой корабль расплылся в разводы 

Акварели, вязкие водоросли – в волосы русалок, 

Рыбы хлопают ртами и ходят в гости за солью. 

Что тобой, что ветрянкой, что зашторенной корью – 

Не имеет значения, чем, если в прятках и салках – 

Замри! – попадаешь в их сети. «Вы пойдете на бал?» 

Можжевеловый глобус перекатывается на языке, 

Солнцем – прозрачный янтарь – угасает в руке. 

Когда полночь пробила висок – ты пропал.

Past perfect

Всех кукол я называла Кэлизами (твоя сестра 

в бледно-голубом платье садилась за черное форте- 

пиано – она любила читать у камина вместо костра, 

рисунки тушью, долговязого Б., теннисные корты – 

запрокидывала голову, и выводила тонкая кисть – 

мы замирали на краешке кресла – ми-ре-ми-ру-мир – 

тень от ресниц серыми бабочками взлетала ввысь 

и на щеках засыпала). Черно-бордовый факир 

улыбнулся тебе в глаза, ты сказал: «я хочу быть ним», 

твоя бабушка валерьяночно зевнула, мол, сначала 

подрасти, я вцепилась, будто могу уплыть в Рим, 

в подлокотники и шепнула тебе: «когда я качалась 

на тех зеленых качелях, сочинила волшебника Оз…». 

Твоя мама учила тебя наливать мне чай, заправляла 

пирожные кремом, за ухо непослушную прядь волос, 

читала Саган, жаловалась в пустоту, что завяла 

бегония, молодость, герань, повторяла вопрос, 

на кого и где, деточка, учится твой старший брат, 

с друзьями, давно и как, а твой папа носил поло, 

себя, спокойствие и очки, он говорил, что самокат 

в детстве любил, ел мороженое с больным горлом, 

вам, ребята, что больше понравилось – пони? клоуны? 

Тигры. И факир. С тех пор прошло одно/не одно лето, 

два, три, десять, и теперь уместнее употребить past 

perfect «был», я иногда вдруг подумаю, что ты, где ты, 

но тряхну плечами и сбрасываю эти мысли. Балласт.

• У Ани Саниной (Анна Гераскина) вышла книжка.
• 25 августа: Аня Гераскина в Одессе)
• Киевлянке Ане Саниной вручили премию «Дебют»!
• 16 декабря. ЛИТФЕСТ: Авторский вечер Ани Саниной
• 28 квітня: поетичний вечір «Дай п'ять! Жіночий формат» (LITFEST, м. Київ).